ХОД КОНЕМ?

 

Вся шахматная партия – это

замаскированный ход конем.

Савелий Тартаковер

 

Что имел в виду Тартаковер так характеризуя шахматную партию? Видимо. Прежде всего, парадоксальность самого рисунка хода коня. И, конечно, парадоксальность развивающейся на шахматной доске борьбы.

Но поистине со сказочной "страной чудес и парадоксов" мы сталкиваемся в шахматных этюдах. Основоположник эстетики этого вида шахматного искусства, известный литературный критик и классик шахматного этюда А.С. Гурвич, открыл мне "чудо-парадокс".

У него дома я повстречал впервые полного молодого человека, пышущего нерастраченной энергией, Эрика Погосянца. Это было в пятидесятых годах. Когда мы совместно с М.С. Либуркиным и Р.М. Кофманом составляли сборник "Советский шахматный этюд", открывая его статьей А.С. Гурвича "Шахматная поэзия".

Начинающего "поэта шахмат" Эрика Погосянца и представил мне Абрам Соломонович. Вернее, он познакомил меня с Эрнестом Левондовичем Погосянцем, который очень скоро стал для нас просто Эриком.

На протяжении минувших десятилетий мы поддерживали с Эриком тесную связь. Только начав свою композиторскую деятельность ко времени нашего знакомства, он не вошел со своей статьей о собственных этюдах в число привлеченных нами в сборник авторов. И это жаль! В дальнейшем самые различные издания пестрели произведениями Э.Л. Погосянца.

Его способности составления шахматных этюдов выходили за рамки, по крайней мере, моего понимания.

Он создавал невероятное количество этюдов, по несколько в день! В то время как, скажем, я работал над одним произведением в течение десятков лет, без конца находя опровержения и исправляя этюд. Редко у кого число созданных этюдов превосходило пару сотен. А у Эрика только опубликовано четыре с лишним тысячи! А всего их шесть тысяч сто! Он побил все мировые рекорды наиболее плодовитых шахматных композиторов мира: и Коца с Кокелькорном, и Ринка, и Лойда. Притом, неправильные композиции у него встречались крайне редко. Отмечу, что все это делалось бескорыстно, этот вид искусства не оплачивается.

Несомненно, мы сталкиваемся здесь с удивительным феноменом, ибо не надо думать, что он "выдавал" тысячи плохих этюдов. Напротив, строгие судьи присудили ему на конкурсах немало высших отличий. В течение многих лет он был чемпионом Москвы по шахматной композиции, стал международным гроссмейстером, и бесспорно заслужил место в книге рекордов Гиннеса.

Любители шахмат могут быть ему благодарны за его обращение к недостаточно совершенным этюдам других авторов, за что его едва ли можно упрекнуть, ибо он, обладая филигранной техникой и отточенным вкусом, углублял и улучшал их, делая высокохудожественными, чем пополнял поистине "золотую книгу шахматной поэзии". Их следовало бы довести до сведения широкой шахматной аудитории, снабдив ссылками на предшествующих авторов.

Напрашиваются примеры из мировой литературы. Шекспир не останавливался перед тем, что какой-либо сюжет был прежде использован. Никто не помнит автора итальянской новеллы о несчастной любви разделенных враждой родов влюбленных. Но в мировой литературе осталась бессмертная трагедия "Ромео и Джульетта" Шекспира. Такими же неумирающими делал Погосянц и многие незаметные этюды.

Можно еще вспомнить великолепную пьесу Льва Николаевича Толстого "Живой труп", сюжет которой совпадает с известным, но менее художественным романом Чернышевского "Что делать?". Может быть, здесь и не было заимствования, а скорее всего независимое использование судебной хроники, которая помогла Л.Н.Толстому и в создании его романа "Воскресенье". Так остается достоянием человеческой культура ария торреодора Бизе, а не испанская песня, звучащая в кинокартине "Всадник без головы", или песня "Подмосковные вечера", а не предшествующая и совпадающая по мелодии песня другого автора "Уезжали девушки на Дальний Восток...". Погосянц, улучшением прежде созданного, показал, что шахматы отражают жизнь.

Мне посчастливилось, благодаря Погосянцу, дать новую жизнь своему неуклюжему юношескому этюду двадцатых годов на экстравагантную тему: белые добиваются ничьей, вынуждая черных замуровать собственного ферзя и слона, создав самим себе пат". Вернувшись к этому замыслу спустя тридцать лет, я снова не добился успеха на конкурсе, но Погосянц, судивший его, не остался равнодушным к заманчивой теме и предложил поработать над нею вместе. Я согласился, но по ряду причин нам не удавалось встретиться, и создавали мы совместное произведение по телефону, к величайшему неудовольствию всех тех, кто пытался до кого-нибудь из нас дозвониться. Впоследствии. Когда Эрик уже никуда не показывался, это телефонное общение, уже по другим поводам, позволяло нам крепить нашу дружбу.

Тогда, помнится, я был поражен тем, что он сразу предложил мне целых шесть модификации возможного этюда, одна другой занимательнее. Так появилось целое ожерелье совместных этюдов, два из которых опубликованы в моей книге "Дар Каиссы". Но подход великого мастера шахматного этюда вооружил меня, и мне удалось сделать еще одну версию первоначального этюда, которая удовлетворяла уже всем строгим требованиям "гурвичевской эстетики".

Эти высокие требования, не говоря уже о единственности решения, экономичность, легкость построения, содержательность борьбы и парадоксальный ее исход, стали основными для главной части погосянцевских этюдов.

В краткой заметке, построенной на личных воспоминаниях, невозможно проанализировать всю глубину и разнообразность его творчества.

Он составлял не только шахматные этюды, но и задачи, нередко виртуозно выражая построением фигур какие-либо символы или буквы, скажем инициалы того, кому он произведение посвящал. И я даже как-то видел у него удивительную шашечную задачу, где создавалось столь парадоксальное положение, когда, после ряда жертв, шашка белых вихрем проносилась по всей доске, забирая всю вражескую рать.

Будучи по специальности математиком, он в конце жизни часто применял методы математической логики для того, чтобы "вычислять" предстоящие политические события и перемещения в высшем эшелоне власти. Он делал это лишь для себя и узкого круга друзей, но прогнозы его были куда более точными, чем у астрологов и прорицателей, вещающих ныне с телеэкранов.

Был он еще и поэтом, писал недурные стихи, правда, никогда из скромности не публикуя их. Мне он читал их, полных характерных для этюдов черт, парадоксальных словосочетаний, игрой слов, каламбуров, многозначительности и сказанного, и недосказанного.

Поэтому, задумав посвятить Погосянцу свой этюд, мне хотелось "угодить" ему, во всяком случае его вкусам. Он тяготел к миниатюре (семи фигурам на доске), к парадоксу, к пату в ложном следе, задачном финале с правильным матом. Не мне судить насколько это удалось.

Ох, уж это кабалистическое число семь! Семь чудес света, великолепная семерка, семь дней недели, седьмое путешествие Синдбада, один с сошкой – семеро с ложкой, семеро одного не ждут... И примеров таких без конца!

Помня о поэзии Погосянца, я предпослал посвященному ему этюду еще и сонет, где, отражая шахматную борьбу, ограничен был формальными требованиями (совсем, как в этюде!): четырнадцать строк (двойная шахматная миниатюра!) и строгость построения.

И я буду рад, если эти мои посвящения памяти Э.Л.Погосянца как-то отразят его образ, но все равно мне не удастся передать его душевности, доброты и готовности помогать другим. Пусть это останется добавлением к тому, что я смог сделать.

 

УСТОЯМ ВОПРЕКИ

 

Оседлаю осторожно

Белокрылых двух коней.

Бьют копытами, ржут грозно.

Подойти, чужой, не смей!

 

Их противник, конь, лукавый,

Скачет лихо вбок и вспять.

На архара нет управы,

Хочет пешку разменять.

 

Взял ее в борьбе упорной,

Предлагал себя за пат:

Два коня – ничья бесспорна!

Черным ферзь... И черным мат!

 

Я, как взлеты мысли чту,

Парадоксов красоту!

 

Вот этот этюд: