Вопросы литературы, №1 1983

ОТ ПРАВДЫ ЖИЗНИ К ПРЕДВИДЕНИЮ

Аэлита!

Кто не прикоснулся в юности к этому романтическому имени? Кто не переживал необыкновенные приключения инженера Лося, носителя идей еще не признанного Циолковского? Кто не сочувствовал простодушному, но несгибаемому спутнику Лося Гусеву, несущему революционные идеи через просторы Космоса?

Аэлита, Лось, Гусев встали в первые ряды героев послереволюционной советской литературы.

А ведь они появились в научно-фантастическом жанре, который в 20-е годы изобиловал низкопробными произведениями, а потому отодвинут был ценителями литературы на ее задворки...

В чем же сила «Аэлиты» Алексея Толстого, которого читатель знал как выдающегося писателя-реалиста?

Конечно, прежде всего в вулканическом таланте автора. Но не только в таланте! Взявшись за фантастику, писатель остался реалистом, художником, правдиво отображающим жизнь, ярко рисуя не просто необыкновенные ситуации, а — с особой проникновенностью мир своих героев, донося до читателя подлинную поэзию своего видения несуществующего, но возможного.

И мы любим марсианку Аэлиту, восхищаемся ею потому, что ее любил и восхищался ею сам Алексей Толстой, сумевший передать нам свои чувства. Мы видим в инженере Лосе воплощение идей Циолковского и с детских лет с восторгом принимаем их. Я знаю многих советских космонавтов и могу заверить, что нет ни одного из них, кто не подвергся бы воздействию этого образа. Образ же Гусева, перенесшего на Марс пафос Великой Октябрьской революции, поднял автора «Аэлиты» на высоту поэта, агитатора, бунтаря. Впоследствии мне приходилось слышать и кислые слова в адрес романа. Кое-кто брюзжал, что ракета инженера Лося строилась — фи! — в сарае и что ландшафты и атмосфера Марса в «Аэлите» никак не вяжутся с тем, что там существует, как мы знаем теперь. Так в чем же сила «Аэлиты»? Почему она не сходит до сих пор с литературной «сцены»?

Может быть, потому, что Сергей Павлович Королев строил свои первые ракеты спустя десятилетие после выхода Аэлиты тоже в сарае? Или в том, что писатель, создавая свое фантастическое произведение, превращал его в зеркало той действительности, в которой жил, отражая в нем и земные события, и образы людей того времени, а также и уровень тогдашних знаний.

Спустя двадцать лет после выхода «Аэлиты» мне пришлось воочию убедиться в живой силе этой книги в самом неожиданном месте — весной 1945 года в дымящемся Будапеште...

Войдя вместе с нашими войсками в только что отбитый у гитлеровцев город и проходя по одной из его главных улиц, где меня поразило, как признак мирной жизни, обилие детских колясок, я остановился перед книжным прилавком, вынесенным прямо на тротуар, и стал рассматривать лежащие на нем книги на непонятном языке. Одна обложка своим рисунком привлекла мое внимание. Я мог прочесть на ней всего лишь два слова, но это были «A. TOLSТОУ» и «MARS»...

Оказывается, я держал в руках «Путешествие на Марс» Алексея Толстого, несравненную его «Аэлиту» — первое произведение советского писателя на венгерском языке.

Конечно, эта книга с ее революционным пафосом не могла бы выйти в Венгрии при фашизме. Но кто-то ведь берег ее, готовил к печати, чтобы она могла появиться в освобожденной Венгрии. И она появилась, заставив меня, полковника Красной Армии, уже «согрешившего» первым фантастическим романом «Пылающий остров», задуматься над колдовской силой толстовской «Аэлиты».

И сейчас, вспоминая об этом в годы, когда советские космонавты несут несменяемую мужественную вахту в космосе, когда на Венере и на Марсе побывали наши «автоматические космонавты», передав на Землю, увы, унылые виды чужих планет, «Аэлита» с ее условным, но ярким, рожденным воображением 20-х годов Марсом про­должает красочно существовать отнюдь не как документальное повествование о межпланетном путешествии, а как неувядающая поэма о вечной любви, которая сильнее времени, власти, расстояния, и как поэма о героине освободительной борьбы угнетенных, где бы они ни находились.

И я горжусь ныне тем, что, считая себя учеником Алексея Толстого, стал первым обладателем «Аэлиты» — премии по фантастике 1981 года Союза писателей РСФСР и «Уральского следопыта».

Алексей Толстой вошел в строй фантастов как их флагман и еще одним своим романом — «Гиперболоид инженера Гарина».

В юности, помню, я зачитывался им, не подозревая, что посвящу себя когда-нибудь фантастической литературе и даже смогу побеседовать о ней с самим Алексеем Толстым.

Не раз я слышал упреки в адрес «Гиперболоида инженера Гарина» за его полную якобы «антинаучность», поскольку описанные в нем автором тепловые лучи (по мнению «авторитетов») невозможны, требуя плотность энергии, в миллионы раз превышающую солнечную, а также за то, что Алексей Толстой якобы спутал гиперболоид с параболоидом, ибо только парабола, отражая лучи, может собрать их в параллельный пучок.

Однако развитие физики и техники привело ныне к открытию в созданию лазера, и оказалось, что гипербола — намеренное преуве­личение Алексеем Толстым технических возможностей человечества — обернулась точным научным предвидением поистине сказочных современных достижений. И в США, совсем так, как замышлял Гарин, вынашивают мечты о лазерном оружии, которое можно будет применить в космосе.

Обо всем этом Алексей Николаевич еще не знал, когда беседовал со мной во время одного из заседаний в Союзе писателей.

Тогда я и услышал от него, какой смысл вкладывал он в слово «гиперболоид»,— оно обозначало преувеличение, а не название изобретенного прибора. Также узнал его взгляды на то, какой должна быть фантастика, чтобы стоять в ряду Большой литературы. Он говорил, что гордится не предсказанием тепловых лучей, а предвидением возможности возникновения фашизма, который, по его словам, должен был появиться в условиях капитализма. И появился в лице мрачной памяти Муссолини, Гитлера, Франко, а ныне в лице их южноамериканских подражателей.

Алексей Николаевич заинтересовался новым фантастом, инженером по образованию, недавним руководителем научно-исследова­тельского института, который рассказал ему о своем втором, выхо­дящем из печати, романе «Арктический мост», о грандиозном подводном плавающем туннеле подо льдами Ледовитого океана, который соединил бы через Северный полюс СССР и Америку, символизируя столь нужную для всего мира дружбу советского и американского народов.

Алексей Николаевич заинтересовался и этой идеей, которая, кстати сказать, легла потом в основу реального японского проекта такого подводного плавающего моста-туннеля между островами Хонсю и Хоккайдо (правда, длиной не в 4 тысячи километров, как у меня, а лишь 25!).

Алексей Николаевич поделился со мной замыслом своего третьего фантастического романа, посвященного глобальному сооружению, опоясывающему экватор, объединяя самые разные страны и народы. Суть этого сооружения, по мысли Алексея Николаевича, заключа­лась в энергетическом использовании магнитного поля Земли.

Творческий метод Алексея Толстого в фантастике не отличался от того, которым он создавал свои замечательные реалистические произведения, и примечателен тем, что фантастика Алексея Толстого рождалась действительностью, отражая ее, и ни в коем случае не становясь ни отвлекающей от жизни, ни развлекательной.

В центре повествования была отнюдь не идея межпланетного полета или нового средства массового уничтожения людей, а сам человек, носитель такой идеи, которая может быть использована как на благо, так и во зло.

Алексей Николаевич писал увлекательные сказки. Кто ее помнит «Золотой ключик» — Буратино, Мальвину?! Но он никогда не допускал сказочный элемент в строго реалистическом повествовании пусть и о фантастическом. И не допускал, как некоторые современные фантасты за рубежом и их подражатели у нас, превращения фантастики в фантасмагорию, загримированную под «философскую фантастику».

Я помню длинную очередь грустных людей направляющихся в Дом союзов, чтобы проститься с Алексеем Николаевичем Толстым, любимым писателем и замечательным патриотом.

Я проходил тогда через фойе Колонного зала, всматриваясь в так знакомое лицо человека умевшего переносить нас в иное время, в иные страны, даже на другие планеты, оживляя исторические имена и лица рядовых людей, показывая их в бурях гражданской войны, обычных или невероятных свершениях.

В воображении моем он стоял такой же зримый, как герои его фантастических романов, и я, перечитывая любимые книги, до сих пор ощущаю его живым, проницательным зорким знающим, «как оно могло быть» или «как оно может быть» ибо художник, преданный, как он, правде жизни, поднимается до высот философского предвидения.

Александр Казанцев