64 (Шахматное обозрение) 1998 №5

Александр КАЗАНЦЕВ

 

ИСТИННЫЙ ХУДОЖНИК

новелла

 

Главная черта истинного художника — это неудовлетворенность собой.

По Сократу

Философ, еще будучи скульптором, вопреки замыслу Фидия изваял на фрон­тоне Парфенона свои, иные скульптуры, восхитив первого ваятеля Греции, но сам остался недоволен.

Художник считался великим масте­ром реставрации испорченных време­нем или другими причинами знамени­тых картин. Его работой восторгались эксперты, оценивая восстановленные им полотна в баснословные суммы. Когда же он сам, с присущим ему мастерством, живописал самостоятельно, это не по­лучало признания.

Его мечтой было доказать что истин­ная ценность творения искусства не в его древности.

Но был он художником еще в одной области — в шахматах, составляя уди­вительные этюды, дерзко уверяя, что в шахматах осуществимо все.

И еще в юности он увлекся вызовом одного маститого этюдиста, А.О.Гербстмана, создать такой этюд, где белые вы­нуждали пат, замуровав собственного ферзя.

Художник умудрился осуществить эту архитрудную идею, получив за свое тво­рение пятый приз на международном конкурсе имени А.А.Троицкого, которо­му за этюдное творчество было присво­ено высокое звание заслуженного деятеля искусств.

Он тепло отозвался об этюде молодо­го автора, опередившего в этом конкурсе многих известных композиторов, указав при этом и на достоинства, и на недостат­ки премированного произведения.

Вот как оценил его строгий судья и наставник в 1930-м году:

(Диагр. 1)

Отеческое пожелание корифея шах­матного этюда определило дальнейшее шахматное творчество нашего Художни­ка.

Шли годы, множились спасенные и даже улучшенные им полотна великих мастеров. И все это время он возвра­щался к созданной им позиции на шес­тидесяти четырех клетках, готовый рас­сматривать ее как ждущее его кисти не­завершенное полотно.

Выросло и его шахматное мастер­ство. Однажды он увидел в шахматном журнале свою позицию с механизмом замурования ферзя и слона при связан­ном коне, «улучшенную» известным этюдистом Александровым в «назидатель­ных целях», чтобы поучить шахматную молодежь.

Художник в ярости стал анализиро­вать «улучшение» и нашел опроверже­ние. Ведь по строгим и непреложным правилам богини шахмат Каиссы толь­ко единственный путь в этюде мог вес­ти к цели. «Назидательное улучшение» не получилось.

И тогда Художник решил выполнить пожелание А.А.Троицкого сам.

Подобно тому, как он в мастерской смело дописывал утраченную половину лица с глазами, отражающими внутрен­нюю сущность человека, портрет кото­рого писал сам Рембрандт, наш Худож­ник в манере великого фламандца дол­жен был воплотиться в оригинал, выра­зив в глубине глаз его характер.

Так же и за шахматной доской этюдист обязан был проявить себя истин­ным художником. А он был им. И поста­рался найти новую позицию, как сове­товал А.А. Троицкий: (Диагр. 2)

Новая редакция этюда была отмече­на в 1954 году четвертым призом на ев­ропейском международном конкурсе, и не одно десятилетие служила примером невероятных возможностей шахмат.

Среди шахматных композиторов бы­товал злой афоризм: «Шахматный этюд это позиция, в которой авторский за­мысел пока не опровергнут».

(Диагр. 3)

Художник был подавлен шахматным авторитетом и надолго оставил ковар­ную позицию.

Занялся другими идеями, воплоще­ние которых принесло ему завидную из­вестность и звание международного мастера и даже золотую олимпийскую медаль. В печати Карпов и другие грос­смейстеры хвалили его.

Живопись, где он добился признания не только как реаниматор, отнимала все время и силы стареющего мастера, ко­торого уже начали называть патриархом.

И в день его юбилея сын подарил ему компьютер с шахматной программой, предлагавшей электронного партнера, играющего в стиле на выбор: Капаблан­ки, Ласкера, Таля, Морфи, Нимцовича, Ка­микадзе или Новичка (для легкой побе­ды над ним).

Художник воочию видел в жизни и Ка­пабланку, и Ласкера, по памяти написав их портреты и подарив их одному из Дворцов пионеров, воспитывавших бу­дущих чемпионов.

С Михаилом, с Мишей Талем он был лично знаком, восхищаясь его гениаль­ным комбинационным даром. Они вме­сте были на шахматном конгрессе в Портороже (Югославия). Там Художник видел легендарного, тогда еще пятнад­цатилетнего Бобби Фишера, искренне сочувствуя ему, когда тот плакал после проигрыша партии.

А вот с Мишей Талем они летели вме­сте из Белграда в Москву. И Таль, су­пергроссмейстер, предложил «парадоксмейстеру», как он, с присущим ему ос­троумием журналиста назвал Художника-этюдиста, составить совместный шах­матный этюд с пришедшей ему в голо­ву красивейшей головоломной комбина­цией.

Всю дорогу трудились гроссмейстер с этюдистом и ничего не добились. Этю­да не получилось. Но портрет загораю­щегося вдохновением Таля Художник написал и подарил его Мише, когда тот стал чемпионом мира. И теперь преста­релый Художник, увидев в компьютер­ной программе имя Таля, словно встре­тился с ним, живым.

И вспомнился ему давний парадок­сальный этюд, опровергнутый шахом коня, забравшего пешку с4.

Художник обратился к электронному Талю чтобы компьютер в его стиле про­верил зловредность пресловутого шаха белым конем, из-за которого отпадала надобность в замысловатом пате.

И, оказывается, ничего этот прыткий конь добиться не мог! А просто погибал: (Диагр. 4)

Художник вздохнул облегченно. «Поистине гени­альность в простоте! А сам-то я куда смотрел!» — упрекнул он себя.

В ту пору пригласили Художника на реставрацию внутренней росписи вос­становленного по старым чертежам и фотографиям храма Христа Спасителя. Если по ним можно было воссоздать ве­личественное здание собора, то «рестав­рировать» внутреннюю роспись храма по изображениям былой живописи про­славленных мастеров XIX века было рав­носильно созданию новых произведений на заданную тему, и вдобавок в стиле прежнего автора.

Художнику выдалось на время стать Врубелем и выполнить заново погублен­ную негодяями работу.

Днем он трудился на возведенных внутри храма лесах, а вечером садился к компьютеру.

Мало оказалось Художнику уничтоже­ния электронным Талем досадного оп­ровержения, вздумалось ему проверить, казалось, надежную, как скала, суть этю­да — механизм замурования. И еще не нравилось Художнику, что белый ферзь уже посажен автором в клетку, из кото­рой силится вырваться. Мысленно он слышал строгий, но благожелательный голос заслуженного деятеля искусств, корифея шахматного этюда А.А.Троицкого. «Все в высокохудожественном этю­де долженствует занять свои места в процессе борьбы».

Каждый раз извиняясь перед Мишей, словно они вновь, как в самолете, состав­ляли совместное произведение, Худож­ник заставлял компьютер брать ход об­ратно, если выбранный им путь провер­ки ничего не обещал.

  (Диагр. 5)

Было от чего прийти в отчаяние! Ока­зывается, этюд, 43 года удивлявший шах­матистов, божественным судом Каиссы признан в основе дефектным и несуще­ствующим.

С этим Художник примириться не мог. Пусть на создание парадоксально­го положения уйдут годы исканий, но этюд должен возродиться из пепла.

По времени это совпало с сенсаци­онным проигрышем чемпионом мира Гарри Каспаровым матча-реванша ком­пьютеру высшего класса.

Художник так объяснил себе этот проигрыш человека искусственному ин­теллекту: «У машины есть неоспоримое преимущество — отсутствие нервов».

Великий Стейниц после проигрыша потерял рассудок и ходил по улице хо­дом коня, Чигорин накануне смерти сжег шахматы, как Гоголь свои «Мертвые души».

Художник обладал крепким характе­ром. У него на столе под стеклом лежала репродукция врубелевского «Демона».

Для него Врубель был воплощением не только горького отчаяния, но и неиз­бывной силы. Мысленно воплотившись в него на лесах храма, Художник, каза­лось, брался за невозможное, но совер­шал его Лермонтовский Демон — ро­мантическая фигура сверхчеловеческих страстей — кощунственно помогал ему творить богоугодное.

В этом противоречии и крылась твор­ческая тайна, которой овладел Художник. Он использовал ее и в живописи, и в шахматах, но не для механического ис­правления этюда, а для поднятия его на новую высоту. «Опровержение электрон­ного Таля включить в ложный след. Бе­лый ферзь должен попасть в клетку, а не находиться уже в ней».

И она родилась, эта трансцедентная позиция, родилась в муках, в горечи ра­зочарований, в вихре воображения, в не­укротимом упорстве искателя парадок­сальной красоты. И тайна творчества, посвященного богине Каиссе, крылась в слиянии дьявольской настойчивости с ангельским терпением. Вот он, суперпа­радокс, как сказал бы Миша Таль:

(Диагр. 6)

Но доволен ли сам автор? Не вспо­минает ли он слова Сократа, каким дол­жно быть истинному художнику? Не зву­чит ли давнее напутствие, ведь ферзь теперь не только заставил черного ко­роля встать на прицельное для белого слона черное поле, но и сам нацелился на беззащитную черную ладью!

Да! Программа-максимум не выпол­нена, хотя этюд и претендует на вторую жизнь

Он смотрел на свое творение и мыс­ленно приговаривал: «Эх! Еще бы не­множко, еще чуть-чуть поискать позицию, о которой писал Троицкий!» С рестав­рацией утраченной росписи Врубеля было сложнее. Один Художник не раз­делял общее одобрение и даже восторг, в глубине души уверенный, что Врубель сделал бы лучше. А этюд! Пусть живет долго, лишь бы не сказался на нем злой афоризм... Пусть пробуждает в людях веру в невозможное, хотя бы на шахмат­ной доске.

Но, чтобы иметь полную уверенность, надо во всем убедиться! И пришло в го­лову Художнику проверить не только этюд, но и сам компьютер! Разве тот не способен ошибаться? Когда ему пред­лагалось разыгрывать вариант самому с собой, то, наблюдая за экраном, этюдист видел выбор нелучших ходов. Машина боролась сама с собой в одном задан­ном стиле. А что, если противопоставить друг другу разные электронные стили? Вспомнить, скажем, того же Ласкера, ко­торый 27 лет удерживал титул чемпио­на мира

Эмануил Ласкер перебрался тогда из гитлеровской Германии в СССР. Ма­ленький старичок с ястребиным носом, каким он запомнился Художнику, не вы­нимал изо рта дымящейся сигары, иг­равшей немалую роль в его спортивной стратегии с окуриванием противников. Игра профессора математики и философии поражала глубокомысленной простотой. Именно таким был невзрач­ный ход пешкой с4, включающий в игру слона bЗ и разрушающий все построе­ния белых.

Жгучее негодование на самого себя охватило Художника. Всплыли перед мысленным взором Чигорин и Гоголь, сжигающие когда-то для них бесценное. И уже не владея собой, Художник ском­кал диаграмму с последней злополуч­ной редакцией этюда и за отсутствием камина пошел на кухню, разжег газовую горелку и спалил смятую бумажку. По­том вернулся в мастерскую стереть в памяти компьютера все, что относилось к злополучной редакции этюда. Стал вызывать файл (место в компьютере с неудачным этюдом), но проклятая маши­на выставила вежливую надпись, что не может выполнить его желания, так как интересующий его файл занят другим пользователем. А объяснить бесчув­ственному аппарату, что этот другой пользователь он и есть, Художник не умел. Тут вошла внучка Катя, специали­стка по вычислительным машинам, по­могавшая деду освоить новую чудо-тех­нику. Художнику стало стыдно перед ней, и он объяснил, что хочет проверить бы­лое опровержение сути этюда, переклю­чив компьютер на иной стиль.

Внучка обрадовалась, что может по­мочь, и предложила перейти на стиль Морфи.

—Так он же бросил играть в шахма­ты, — возразил было дед.

— Бросил в угоду невежам, но его блистательный стиль остался. Так пусть наш компьютер в его стиле ответит на твой вопрос!

(Диагр. 7}

«Однако, — покачал головой Худож­ник, — оказывается, шахматная слепота и завороженность авторским замыслом присущи не только людям». И вместо стирания компьютерных размышлений он стал проверять былую редакцию этю­да, спасенную стилем Морфи, и тут же наткнулся на неожиданность! Вместо привычного хода белым слоном на g1 во избежание размена ферзей в пользу черных компьютер закрывается слоном на е1 — 7.Се1!, и авторского решения этюда нет! Это новое препятствие было инициирующим залпом для творческого взрыва Художника. Предотвратить «ход Морфи» можно лишь при черном слоне на сЗ, и опасно свободная линия для белого ферзя — вертикаль b1-b8. Закрывать ее надо слоном — 4...СbЗ! Но во имя чего? Во избежание продвиже­ния белых пешек с превращением их в ферзей.

И образ преображенного уже пра­вильного этюда вырос сам собой из этих мгновенных рассуждений. Оформить его в виде возможно более экономной по­зиции было уже делом техники, которой Художник владел в полной мере.

Этюд стоит того, чтобы привести его полное решение, предоставив слово са­мому Художнику. Взъерошив свою се­дую бороду, он начал, передвигая фигу­ры:

(Диагр. 8}

— И все-таки — заключил Художник, — хоть и получился этюд, но позиция тяже­ловата. Не знаю, что сказал бы о ней Тро­ицкий? Эх, еще бы лет сто над ней потру­диться! — и он загадочно улыбнулся.