Глава четвертая

ПОСЛЕДНИЙ СОН

Земля встретила нас дождем. Но что это был за дождь по сравнению с недавним марсианским дождиком!

К люку космического корабля подвели телескопический стеклянный коридор, чтобы мы посуху могли пройти в здание космического вокзала.

Мы идем с оказавшимся здесь Далем. Я слушаю его печальное повествование о смерти старшего брата Галактиона и смотрю сквозь стекла на бушующую стихию.

Академик Галактион Александрович Петров если не в расцвете сил, то в ярком свете славы тихо скончался на восемьдесят седьмом году жизни.

Ветер налетает порывами и стучит водными струями в стекла так, что кажется, сейчас их вышибет. Потоки воды бьют толчками, стекая полупрозрачной пеленой.

Только в противоположное окно можно рассмотреть, что делается на космодроме.

Не только деревья, но и травы гнутся под дождем-косохлестом. На бетонных дорожках вода пузырится, словно кипит на раскаленной сковородке. Люди в блестящих плащах с капюшонами сгибаются в поясе, идя против ветра, или, повернувшись к нему спиной, пятятся к цели.

Дубки, которые я приметил еще до отлета, цепко держащие листву и поздней осенью, сейчас под злым натиском тянут по ветру мокрые, темные, скрюченные и голые ветви.

Умер Галактион... снискавший славу "спасителя марсиан"... Он руководил группой ученых, нашедших в космосе "Хранилище Жизни". Но пробудил меня к жизни его брат Даль.

Не такой был человек Галактион, чтобы ради марсиан посвятить свою жизнь преображению Марса.

Это скромно и самоотверженно делал Даль. И задолго до ознакомления с письмом-завещанием, которое оставил перед смертью брату Галактион, я допускал, что не он подлинный автор замысла преображения Марса.

Так оно и оказалось. Академик Петров пожелал, чтобы после его смерти должное воздали и его младшему брату, предложившему создать искусственную атмосферу Марса. Академик Петров, уйдя из жизни, хотел показать свое истинное благородство, разделяя славу с братом.

Но не таков был и Даль Петров, чтобы этим воспользоваться. Он никому, кроме меня (да и то много времени спустя), не показал письма-завещания. Но я чутьем подозревал истину, когда вместе с Эрой толпился среди учеников и старцев в мрачноватом зале крематория, напоминавшего нам тесный храм древности, хотя он стоял не на вершине уступчатой пирамиды, а среди могил, окруженных старинной крепостной стеной.

По воле покойного, его прах должны не предавать земле, а развеять по ветру в поле.

Он всю жизнь работал в поле, отыскивая древние захоронения. Своим посмертным требованием он отнимает возможность у будущих археологов найти свое истлевшее тело. Может быть, потому, что ему знакомо его собственное отношение к найденным останкам?

Играет трогательная и торжественная музыка.

Потом смолкает.

Перед небольшой оградой, отделявшей гроб с покойным, стоят его близкие и почитатели. Один за другим подходят к его изголовью почтенные старые люди и говорят о заслугах ушедшего академика перед наукой.

Сделать это предстоит и мне, представителю благодарной иной планеты. Не скрою, мне тяжело выразить признательность марсиан только одному академику Галактиону Петрову. И, стоя у его изголовья, я передаю сердечное спасибо Марса всем людям.

... Несмотря на столь печальные обстоятельства нашего возвращения на Землю, Эра поначалу как будто ожила.

Повышенная тяжесть не угнетает ее, поскольку все время полета от Марса до Земли мы с нею провели в нагрузочных костюмах из эластичной материи. Ее натяжение постоянно заменяло земное притяжение, мускулы всегда находились в работе, поэтому мы прибыли на Землю вполне подготовленными к земной тяжести.

Однако скоро состояние Эры стало внушать мне еще большую тревогу, чем на Марсе. Мои опасения разделяет и профессор Неон Петров, и в особенности его сын Иван, врач.

Они настаивают на переселении нас с Эрой в космический институт анабиоза, подозревая, что причина ее недуга в первых неудачных попытках ее пробуждения. Эра изменялась не только внешне, но и внутренне. Ею овладело равнодушие ко всему, кроме собственного состояния. Я часто заставал ее перед зеркалом.

Даль снова уехал куда-то в Антарктиду или в Гренландию заканчивать переправку на Марс остатков ледяного покрова. Неон и Иван постоянно приходят к нам.

Зима никак не устанавливается. На улице слякоть. Снег если и выпадет, то тотчас тает. Уныние овладевает мной.

Раз приехали супруги Песцовы. Академик Леонид Сергеевич с Эльгой Сергеевной. Он, бодрый, огромный, едва ли не выше меня, грузный, шумный, все шутил, подбадривал меня. И мы даже сыграли с ним в шахматы, в эту мудрую игру землян, которую я успел передать в глубинном Городе Долга марсианам.

– "Бухли стволы, наливались соком", – приятным сохранившимся басом напевал он и, смеясь, добавлял: – Слова и музыка "машинные", – потом продолжал: – "В воздухе пахло промокшей корою". Вам шах, божественный Кон-Тики! Чуете, что промокло? Не кора, а ваша позиция! Электронная машина сдалась бы на вашем месте. Не хотите? Ну тогда... тогда... Гм... Что это он тут надумал? "В воздухе пахло промокшей корою..." Бррр! "Где-то весна брела стороною". А ведь есть ответ, бог Кетсалькоатль! Так неужели древние инки не знали шахмат? Какое упущение! Потому их и разорили разбойники испанцы. Должно быть, у них уже была испанская партия. Предлагаю ничью. Я же не конкистадор. Не хотите? Ну, значит, вы все-таки бог Кетсалькоатль! Такое выдумать на доске!.. Сдаюсь. Браво, Инко! Объявляю тебя чемпионом Марса!

Пока мы занимались с академиком Песцовым шахматами, Эльга Сергеевна и Эра уединились и секретничали. Когда они вернулись, у них был вид заговорщиц.

Я невольно сравниваю девичью фигурку и головку Эры с располневшей женой академика, грузной, почти как он сам, с одутловатым лицом и белоснежными волосами.

К сожалению, и у моей Эры волосы становятся серебряными, а лицо осунулось, глаза ввалились, как после тяжелой болезни.

Мне больно слушать, как Эра объясняет гостям, что платится сейчас за свое озорство на берегу Моря Смерти. Я-то от Неона и Ивана знаю, что все это не так. Недуг Эры не болезнь, а ускоренное старение, вызванное необратимыми процессами, происшедшими в ее организме после первых неудачных попыток ее пробуждения!

На следующий день я еду к Неону договориться о лечении Эры в космосе, может быть, невесомостью.

Решив увезти ее в космос к нашим друзьям, я возвращаюсь пешком со станции электрической дороги в небольшой наш домик, окруженный подмосковным лесом.

Снег все-таки выпал и заставил ветки елей пригнуться к самой земле, укрытой свежими сугробами.

Слепит зимнее солнце, отражаясь в стеклах нашей веранды. Дверь открыта, словно Эра не может дождаться меня. В ее состоянии это неосторожно, нужно остерегаться простуды!

В проеме двери стоит, выделяясь на фоне затемненной комнаты, темноволосая, прекрасная, счастливо смеющаяся юная Эра!..

Я бросаюсь к ней с протянутыми руками, не веря чуду, которое вижу. Но она отскакивает в глубь комнаты, кокетливо останавливая меня грозящим; пальцем.

Занавеси на окнах прикрыты.

Вне себя от счастья, еще полный солнца, которое слепило в лесу, я отдернул занавеску, чтобы развеять полумрак, оглянулся на Эру и вижу ее испуганное лицо.

Сердце сжимается у меня. Я знаю, что люди умеют делать это! Очевидно, не зря. секретничали Эльга Сергеевна и Эра! Только сама Эльга Сергеевна оставила свои волосы седыми, а Эра...

Волосы ее кажутся даже темнее, чем были когда-то. Они волнами ниспадают ей на плечи. Удлинившиеся глаза с потемневшими ресницами немного грустны, а губы, даже не красные, как бывало, а почему-то сиреневые, пытаются улыбнуться.

Да, лицо ее все еще прекрасно! Даже и сейчас, когда, умело подчеркнутая художником (каким она всегда была, учась еще у моей матери, ваятельницы Моны) с помощью современной косметики, каждая черта ее говорит о возвращенной юности. Но ее обнаженная, когда-то великолепная шея выдает ее. Предательские морщины сводят на нет все ухищрения гримера...

– Ты не рад? – робко спрашивает Эра и начинает плакать, плечи ее вздрагивают, она отворачивается.

Бедняжка не подозревает, что от слез потечет краска с ресниц и будет есть глаза.

Я не хочу ее огорчать, прижимаю к себе, целую пахнущие чем-то ей не присущим волосы и стараюсь сам не дать волю слезам.

Когда мы сидим с ней вдвоем и обедаем, слушая чудесную земную музыку, которую оба полюбили, я рассказываю ей о предложении Неона и Ивана, готовых лететь вместе с нами.

Она проницательно смотрит на меня:

– Ты думаешь, Инко, им удастся что-нибудь сделать с этим отравлением на берегу Моря Смерти?

Я говорю, что они надеются помочь ей.

Потом мы остаемся с нею в сумерках, не зажигая огня. Я весь отдаюсь минутному обману. Со мною сидит моя прежняя юная и прекрасная Эра...

Сидит в последний раз.

Наутро она выходит из своей комнаты веселая, бодрая, но совершенно седая, с веером морщин в уголках глаз.

Снова в ней произошла перемена. Отказавшись от самообмана с помощью красок и грима, она вдруг стала прежней Эрой, живо интересуясь всем, что происходит в мире. Она напоминает мне былую Эру, ждавшую меня в затопленном в Персидском заливе корабле, я пробирался к ней тогда под водой в скафандре каждый вечер после общения с шумерами в непостижимо далекой и неправдоподобной прежней нашей жизни. Сама она тогда по нашему уговору не встречалась с ними, но знала о них все и руководила моими действиями.

И вот сейчас, когда в ней снова проснулся интерес ко всему земному, она, как мне кажется, помолодела больше, чем от белил и румян.

Разочарование ждало нас в космосе. Эре ничто не могло помочь, даже невесомость. Часы ее жизни словно пущены были со скоростью во сто раз большей, чем у всех людей.

Не прошло и года со дня ее пробуждения, как от нее осталась лишь тень прежней Эры, – сморщенная, согнутая старушка...

Не знаю, ради себя или ради меня, но она вдруг стала говорить, как вернуть былую молодость.

Мы живем с нею в отведенной нам каюте в ободе тихо вращающегося огромного космического колеса, создающего центробежной силой искусственную земную тяжесть. Ради Эры эту силу не раз меняли, затормаживая или разгоняя колесо, чтобы изучить, как влияет тяготение на ее организм.

Но причину ее старения профессор Неон Петров определил, увы, верно. Не в тяжести было дело, а в самой Эре.

Два старых человека (я осмелюсь называть так нас обоих) одиноко сидят в своей каюте. Трудно говорить о чем-нибудь другом:

– Если меня снова погрузить в холодный сон – Неон и Иван умеют это делать, я узнавала! – я снова стану, как прежде, молодой! Поверь мне!

Верит ли она сама себе?

Я делаю вид, что заинтересован проплывающими в иллюминаторе созвездиями. Одна из далеких звездочек – наш Марс. Ступим ли мы на него еще когда-нибудь?

– У людей принято выполнять их последнюю волю, – говорит мне Эра. – Моя последняя воля – не позволить мне умереть от преждевременной старости, а лучше усыпить меня в анабиозе. Ты слышишь, Инко? Это моя последняя просьба к людям, к тебе.

Неон знает об этом неистовом желании бедной Эры. Он разводит руками и сам проходит к ней, чтобы пообещать выполнить ее желание.

Иван, как врач, постоянно наблюдавший Эру, говорит, что надо спешить. Бедняжке осталось жить... какие-то часы!

За свои жизни я видел многое: страшные человеческие жертвоприношения, глобальные катастрофы, когда погружались в океан материки, а морское побережье поднималось за облака, становясь берегом горного озера. Я переплывал на плоту через океан, встречался с морскими чудовищами и еще более страшными двуногими чудищами на островах, я летал через бездну космоса, возвращаясь к людям снова и снова, я пошел на тысячелетия холодного сна, но никогда я не испытывал такого потрясения, как в эти горькие минуты, когда бедняжку Эру, вернее, то, что осталось от нее, подняли в лифте в центральный отсек, служивший ступицей огромного колеса орбитальной станции.

Носилок уже не требовалось. Невесомая Эра безвольно плыла рядом со мной. А я мрачно вышагивал по металлическому коридору, прилипая магнитными подошвами к полу.

За нами шли профессор Неон Петров и доктор Иван.

Процессия могла бы выглядеть похоронной, если бы Эра не была еще жива...

Вот прозрачная перегородка с висящими за нею двумя саркофагами. Да, двумя!.. Я ведь пообещал Эре занять место рядом с нею...

Эра так слаба, что едва приоткрывает веки. Они видит два висящих в знакомом ей "Хранилище Жизни" саркофага, и губы ее слабо растягиваются в улыбку.

Я придвигаю к ней ухо. Она что-то хочет сказать мне:

– Мы проснемся... еще через тысячи лет... Ты тоже станешь... таким же молодым... как я...

В этом она права! Мы проснулись бы ровесниками. Но, увы, дряхлыми ровесниками...

Больше всего мы боимся не успеть уложить Эру живой на ее ложе. Впрочем, это уже не имеет значения.

И действительно, ее улыбка была уходом в последний сон.

Профессор Неон и доктор Иван убедились, что пульса у Эры уже нет, переглянулись, посмотрели на меня.

Я отрицательно качаю головой.

– Ничего не меняется, – через силу произношу я. – В свое время и я займу место рядом с нею.

Больше мы не произносим ни слова.

Медленно, один за другим, толкая вперед невесомое тело моей ушедшей подруги, сходим мы в прозрачную камеру. Укладываем Эру в предназначенный для нее саркофаг.

Включать систему анабиоза уже не нужно. Долго смотрю я через прозрачную крышку на когда-то дорогие мне черты, пытаясь увидеть их на изменившемся лице покойной.

Неон дотрагивается до моей руки.

Надо идти.

Никто не произносит пышных речей, как в крематории при похоронах академика Петрова. Скромная Эра, просвещавшая людей Толлы, инков и шумеров, нашедшая друзей среди людей современности, уходит из мира при полном молчании. И в этом молчании особая торжественность, особая значимость!

Мне не передать, что чувствовал я в ту минуту и что испытывал до того каждый день, видя, как сгорает моя Эра...

Неон и Иван, взяв меня под руки, выводят из "Хранилища Жизни", которое уже перестало быть им, превратившись в Первый космический мавзолей, прозрачный склеп, который будет вечно двигаться меж звезд.

Неон сделал необходимые манипуляции, и я вижу, как медленно стала отодвигаться прозрачная, стенка "Хранилища Жизни". Эра уходила от меня навсегда.

Тело академика Петрова опустилось вниз крематория, чтобы попасть в печь и перестать существовать. Две занавеси черного бархата, имитируя землю, сомкнулись тогда над ним.

Эра уходила в серебряную чернь космоса. Я вглядываюсь через прозрачные стенки и крышку гроба, пытаюсь запечатлеть черты любимого лица.

И вдруг мне кажется, что я вижу в прозрачном гробу мою прежнюю Эру с ее прекрасным лицом, спокойную, задумчивую, нежную. Она словно уснула, ожидая меня, чтобы вновь проснуться через несчетные тысячелетия молодой для нового молодого поколения фаэтов, обитающих в Солнечной системе.

Я не могу отделаться от этого наваждения. Да, я успел увидеть ее снова прекрасной!..

Потом камера настолько отошла от орбитальной станции, что разобрать что-нибудь внутри ее уже невозможно.

Перед тем как спуститься в лифте в жилые помещения с искусственной гравитацией, я еще раз смотрю на развернутый в небе звездный шарф. Одна из звезд особенно яркая. Это – отошедший от нас космический мавзолей. Это последним лучом своим светит мне моя Эра.

пред. глава           след. глава