Прощай, страна исканий.
Прощай, страна чудес!
“Георгий Седов”, сделав за одну навигацию два рейса, с писателем Званцевым на борту, завершал свое плавание. Но Баренцово море не хотело отпускать Званцева, не показав ему что такое полярный шторм.
Корабль словно уменьшился в размерах. Волны были выше капитанского мостика. Так уж везло Званцеву, что, как и в Атлантическом океане, шторм достиг здесь 11-ти баллов. Зрительно это особенно запомнилось Званцеву, когда в небе на фоне корабельных мачт открылась полная луна, что отнюдь не уменьшило размах волн. Попытка лечь спать не увенчалась у Саши успехом. Обычные койки в каютах располагают перпендикулярно борту, чтобы бортовая качка не сбрасывала пассажира на пол. Но в салоне капитана диваны предназначались для сидения, а маятник на стене, показывающий своим размахом крен корабля, отклонялся на 45 градусов, и Саша не мог удержаться лежа. Правда, капитан в мокром макинтоше, проходя через салон, научил Сашу лечь на живот и расставить ноги. Получилось лучше, но он все равно вышел на палубу, и был свидетелем “Лунной пляски”, когда шаровидная луна, как мяч в волейболе, отскакивала от корабельных мачт, будто взлетала высоко в небо, падая обратно и снова взлетая.
Было очень холодно, и Званцев оделся потеплее, надев предусмотрительно оставленный ему капитаном непромокаемый брезентовый балахон. В нем Саша и вышел еще раз на палубу. Волны перекатывались через палубу, и она со всеми поручнями и натянутым штормовым канатом, за который надо было держаться, чтобы тебя не смыло в море, покрылись льдом. Обледенела даже натянутая между мачтами радиоантена. Она походила на толстую стеклянную веревку. Когда корабль тряхнуло на очередной волне, веревка эта лопнула, рассыпавшись мелким стеклом. Обрывки антенны повисли на мачтах, раскачиваясь в такт волне. Званцев понимал, что значит кораблю остаться без радио, глухонемым среди бушующей стихии. И он взобрался на капитанский мостик по проваливающимся под ним ступенькам трапа, на мгновения повисая в воздухе, как в невесомости.
Штурман Нетаев был на вахте.
К Сашиному удивлению в такой шторм капитана на мостике не было. Стоя у машинного телеграфа, штурман тепло кивнул ему, покосившись на рулевую рубку. Званцев уже знал в лицо всех рулевых, а этот был незнаком. И вдруг он узнал капитана. В такой шторм он встал сам у штурвала. Слишком ответственно было держать курс плохо слушавшего руля судна. Ведь это не “Куин Мери”, где по палубе можно было стометровку бегать. У ледокольного корабля, вскинутого на гребень девятого вала, обнажались винты, беспомощно крутившиеся в воздухе. И это бессилие судна нужно было компенсировать искусством вождения в шторм. Капитану это удавалось Но Званцев заметил, как струйки пота текут по напряженному его лицу.
Еще в Белом море врачале плавания Званцев присутствовал при обучении молодого штурмана Ушаковым. Ему запомнилось, как непривычно сердито крикнул Борис Ефимович:
— Право руля! Не спите!
И вот теперь, когда в шторм у руля стоял сам полярный морской волк, его ученик не своим голосом завопил:
— Лево руля, черт возьми! Не право, а лево на борт! Машина, полный назад! У руля – влево, еще лево на борт.
По трапу взбежал радист Иван Гурьянович и доложил о потере радиосвязи. Следом за ним тяжелым шагом, словно вдавливая ноги в палубу, на мостик взошел и Кренкель:
— Борис Ефимович, вам бы самому насчет антенны...
— Мина, — указал на волны Нетаев.
В лунном свете особенно угрожающе виднелась выступающая часть шара с торчащими стержнями. Прикосновение к этим иглам неведомого чудовища, было смертельно.
Кренкель сразу все понял:
— Позвольте мне, капитан, действовать от вашего имени.
Капитан, закусив губы и орудуя штурвалом, кивнул.
Кренкель, прыгая через ступеньки, скатился по трапу. С мостика Званцев видел, как он, с виду тяжеловатый, ловко взбирается по обледенелым вантам. На другую мачту поднялся Иван Гурьянович и они натянули новую антенну.
Званцев не привык оставаться бездеятельным свидетелем и предложил капитану свою помощь.
— Идите в радиорубку и вызывайте от моего имени минный тральщик. Я буду держать корабль у этой проклятой мины. Надо уничтожить ее, чтобы никто не напоролся.
Званцев по примеру Кренкеля слетел вниз и кинулся в радиорубку, где Иван Гурьянович пытался наладить связь с Большой землей.
— Капитан приказал вызвать минный тральщик.
— Военная база на волне, берите микрофон.
Званцев услышал далекий голос дежурного офицера.
— Кто говорит? Капитан?
— Я не капитан, а полковник. Говорю по поручению капитана корабля. Обнаружена опасная мина. Нужен минный тральщик, чтобы уничтожить ее.
— В своем уме? Ночью в шторм?
— Это война. Она еще продолжается. “Георгий Седов” будет сторожить мину, как радиомаяк для тральщика.
— Да где я возьму вам сейчас тральщик. Вот днем, когда шторм стихнет.
— Слушайте, дежурный. С вами говорит полковник Званцев, уполномоченный Правительства СССР, вызовите к микрофону начальника базы.
— Начальник базы кавторанг Снегирев слушает вас, товарищ полковник.
— Объясните своему дежурному, что такие понятия, как ночь и шторм во время войны во внимание не принимаются. И немедленно высылайте минный тральщик по нашему радиомаяку.
— Будет исполнено, товарищ полковник. Ждите тральщик раньше утра. Спасибо за сигнал. Кавторанг Снегирев. Связь окончена.
— Вот это другое дело, — сказал Иван Гурьянович, — а то со мной сержантом-связистом и разговаривать бы не стали. — И он, надел наушники, стараясь установить телеграфную связь с минным тральщиком.
В первый раз Званцев использовал свое былое звание. Но осуждающий внутренний голос был заглушен возгласом радиста, установившего связь c идущим, не смотря на штормовую волну, к ним, минным тральщиком.
Он появился еще до рассвета, обменявшись гудками с круживщим всю ночь вокруг бродячей мины ледокольным кораблем с самым отважным рулевым Арктики капитаном дальнего плавания Ушаковым у штурвала.
Тральщик принял от него мину и спустя короткое время за кормой “Георгия Седова” раздался взрыв.
— И какое петушиное слово вы знали, Александр Петрович, что тральщик, как из под земли, вызвали? — спросил утром Кренкель, подойдя к стоящему на баке Званцеву.
— Я ему просто напомнил, что война вблизи мины не кончилась. Мог бы стихи прочитать:
“След войны по морю рыщет
Жертву жадно себе ищет.”
Но не понадобилось, подошедший кавторанг и прозу понимал.
— Пока мы с миной в шторм возились, Арктика на прощанье нам вход в Белое море перекрыла.
Действительно, буря стихла, оставив лишь волны, напоминавшие покатые холмы и впереди по курсу корабля, словно приблизившийся Серег, виднелась белая полоса ледяного поля.
Природа Севера, словно возмущенная дерзкой задержкой в ее водах корабля в столь позднее время, сковывала путь перед ним молодым льдом. Но судно, подойдя к преграде, как бы превратилось в грозного динозавра доисторических времен и заползало на образовавшийся лед и тысячетонной тушей продавливало его. Раздробленные льдины испуганно выскакивали из воды по его бортам, беспомощно оставаясь плавать за кормой. А корабль, мощно сокрушая преграду, пробивался к Белому морю.
— Ну как, Петрович? — спросил Эрнст Теодорович. — Небось, боязно было на два годика во льдах застрять вдали от прелестной феи, что вас провожала? Не то дождется, не то нет? Ведь столько времени без всякой связи друг с дружкой! А свято место не бывает пусто.
— Нет, почему же? Связь была.
— Это как же? Частные радиограммы по корабель- ному радио не передавались. Или вы нашего радиста Ивана Гурьяновича под удар поставили?
— Не его, а вас, Эрнест Теодорович.
— Меня? — удивился Кренкель. — Это каким же манером?
— Разве не вы председатель сообщества коротковолновиков? Они друг с другом через океаны связь устанавливают. А один из них постоянно к нам в салон капитана заходил. Вот я и попросил его.
— О чем просить можно, когда им разрешено только техническими терминами обмениваться?
— “29 гаек” технический термин? “Связь с корабля на такой-то северной широте” – допустимое сообщение?
— Нормальный разговор коротковолновиков.
— Вот ваш радиоасс, что в салоне привычно по столу азбуку Морзе выстукивал, передал московскому корреспонденту такой безобидный текст: “Накрути 29 гаек. Привет от Саши с корабля на 79-м градусе северной широты.”
— Я ничего не понял. Как же это до адресата “На деревне девушке” дошло?
— Так ведь слово “накрути” намекает на телефонный диск, а 29 гаек на нем наберут номер Б-9-41-69. Саша на корабле в северных широтах, разумеется,— я.
Кренкель расхохотался:
— Ну, ты даешь, фантаст! Шифрованную радио- грамму передать без обусловленного шифра! Ее же в Москве и не поняли!
— Прекрасно поняли и ответили: “ 29 гаек хорошо завернулись. Привет кораблю на 79-м градусе северной широты”. Что еще требуется? Смысл ясен.
— Ясен то ясен. Но хочу, чтобы тебе, когда мы из Баренцева моря через горловину в Белое войдем, ясно стало, что былые монастырские стены там другой цели служат.
— В Соловках политзаключенных содержат?
— За твои 29 гаек за премилую душу.
— Это мне не грозит. Меня в 37-м году соавтор засадить хотел. Жене предложение делал. Сорвалось.
— В 37-м женат был?
— Вторично.
— А теперь в 29-й раз закручиваешь? Что борода есть вижу, но не знал, что она синяя.
— Не у Синей бороды, а у спортсменов третья попытка последняя.
— Ну смотри. У нас в Арктике с этим делом строго.
— Буду, как в Арктике, Эрнест Теодорович.
— Руля так держать, как сказал бы Борис Ефимович. А чтобы ты ничего лишнего не подумал, приглашаю тебя с твоей феей...
— Нимфой, — поправил Званцев.
— Одного роду. Как приедем, приглашаю тебя с ней вместе ко мне домой отобедать и путешествие наше вспомнить, и с дочками моими познакомиться, одного с нею возраста.
— Спасибо, Эрнест Теодорович, непременно приедем. Сигнал дадите по телефону 29 гаек.
— Да уж не забуду, — и Кренкель дружески слегка ударил Званцева по затылку.
Палубу качнуло. Корабль вышел в чистые от льда воды Белого моря с непременной седогривой волной.
В Архангельске все завсегдатаи капитанского сало- на собрались в ресторане отметить окончание рейса и на значение Бориса Ефимовича Ушакова капитан-наставником Северного пароходства.
Время для ресторана было раннее и эстрада с большим концертным роялем была еще пуста.
Когда чествовали нового капитан-наставника, поднимая в его честь тосты, Борис Ефимович заметил, что Званцев не пьет.
— Что ж вы, Александр Петрович, так обижаете старого моряка? — с горечью спросил он.
— Он спортсмен, — насмешливо вставил Кренкель. — У него все с третьей попытки.
— Позвольте, Борис Ефимович по другому выразить мое отношение к вам и сыграть в вашу честь мой фортепьянный концерт, к сожалению, без сопровождения оркестра, в переложении для рояля.
И Званцев встал, взошел, к общему удивлению, на эстраду и поднял крышку рояля. Затем сел и заиграл, обрушив на присутствующих каскад мощных аккордов, рассыпавшихся, как бы брызгами штормового прибоя. Бурная часть сменилась нежной напевной, трогающей сердце песней, а финал звучал торжественным гимном, казалось, сотрясшим шаткую эстраду.
Необыкновенная музыка была слышна на улице и привлекла любопытных прохожих. Они подходили к банкетному столу и тихо спрашивали:
— Это кто? Флиер, Гилельс или Оборин? И что он играет?
— Это великий артист по имени Фантаст, — сообщил Кренкель. — А играет он то, что чувствовал и пережил.
Борис Ефимович взошел на эстраду и вытирая салфеткой глаза, обнял неожиданного музыканта.
Сидевшие за столом и вошедшие с улицы наградили его аплодисментами.
Конец первой части