Хочу сраженным быть не сталью,
А приоткрытою вуалью.
Сирано де Бержерак
Страна римских императоров, Спартака и Овода осталась позади. Остались на дне фонтанных бассейнов серебряные монеты брошенные, в знак желания вернуться. Исчез из виду коварный Везувий.
Простор Средиземного моря заканчивался у Гибралтарского пролива, ключи от которого с давних пор захвачены Англией.
Теплоход “Победа” свободно проходит через него. Справа на скалистом утесе английская крепость Гибралтар с контролирующей пролив артиллерией.
Слева Африка, с манящей к себе экзотикой, египетскими пирамидами и тропической природой, лесами и саваннами, горами и величайшими водопадами.
Корабль огибает Пиренейский полуостров с Испанией и Португалией и входит в Ла-Манш. Остановка во французском порту Гавр. Отсюда туристы экспрессом отправятся в Париж.
Званцев с интересом приглядывался к железной дороге, поезда по ней мчатся со скорость 120 километров в час, причем в вагоне эта бешеная скорость ничем не дает себя знать, только телеграфные столбы торопливо мелькают в окне.
“Все-таки в Европе есть чему поучиться” приходит к выводу Званцев-инженер.
В Париже у Лифшица оказались родственники. Они встретили его на вокзале сан-Лазар и увезли к себе ночевать. Антонио забрали к себе музыканты, полные надежд, что одна из его опер будет поставлена в Гранд-опера. И Званцеву в напарники достался инженер Аджубей, брат знаменитого журналиста и редактора “Известий” Аджубея.
Он с гордостью сказал о нем Званцеву:
— Брат поднял тираж газеты с 18 000 до 2 000 000 экземпляров и создал приложение к “Известиям”, “Неделю”, сразу ставшей популярной.
Их поселили в номере отнюдь не первоклассной гостиницы, где номера разделялись звукопроницаемыми перегородками. Туристы убедились в этом в первую же ночь, когда им выдан был из соседнего номера эротический концерт.
Сначала возгласами “Нет, нет! Никогда!” имитировалось целомудренное сопротивление, которое сменилось женскими стонами, звериным рычанием и задыхающимися требованием “Еще! Еще!”
— Теперь я понял, что мы во Франции и попали в Дом свиданий, — заключил Аджубей.
Утром туристы собрались из разных гостиниц в ресторане, где заказан был на всех завтрак.
Туристы разбились на мелкие группы, отправившиеся по музеям или в прогулку по городу.
У Званцева в Париже были дела. Надо было посетить редакцию газеты “Юманите”, где из номера в номер фельетонами, как когда-то романы Дюма, печатался “Пылающий остров”.
Званцева вызвались сопровождать Владимир Лифшиц и переводчица с французского Евгения Калашникова. В редакции их принял издатель “Юманите” товарищ Фажон.
— Я очень рад видеть в редакции Юманите советских людей и в их числе автора романа “Иль де фе”. Мы публиковали его, как острое идеологическое оружие, направленное против империалистических войн, развязываемых в угоду крупного капитала. Великий французский писатель Виктор Гюго писал, что “Мир – это добродетель цивилизации. Война – ее преступление”. Ваш роман, товарищ Званцев, показывает это и ярко, и увлекательно, и я позволю себе распить с вами по этому поводу бутылку французского шампанского.
И Фажон пошел к шкафу, вынул из него бутылку, достал с полки четыре фужера для себя и гостей и, заправски, сняв с горлышка проволочную оплетку, пустил пробку в потолок, наполняя фужеры рвущимся наружу шипучим вином.
— За мир! И за призыв к нему автора романа “Иль де фе”
Все выпили, правда, верный себе Званцев только пригубил. Фужеры наполнились вновь.
— За Париж! — провозгласил теперь Званцев.
— За социалистический Париж, — поправил Фажон.
Бутылка была осушена.
— Друзья, — сказал издатель. — Наши коммунисты, в их числе переводчики и издатели, не простили бы мне, узнав, кто был у нас в гостьях, если бы я не устроил им встречи с вами. И я беру на себя смелость назначить ее по французским обычаям в ресторане у Елисейских полей.
Это был тот самый ресторан, где уже завтракали туристы. Званцев и его спутники с радостью согласились на такую встречу, оговорив послеобеденное время.
Уходя, они встретились на лестнице с главным редактором “Юманите” Анри Стилом. Узнав, что перед ним автор “Иль де фе”, он горячо пожал руку Званцеву и, не сговариваясь с Фажоном, процитировал Виктора Гюго:
— “Мир – это добродетель цивилизации. Война – ее преступление”. За эту добродетель борются коммунисты и роман “Иль де фе.
Во время обеда Званцев, Лифшиц и Колесникова сидели за одним столиком.
К ним направился высокий худощавый человек.
Женя Колесникова спросила его по-французски:
— Вы ищите кого-нибудь, мсье?
— О да! Господина Званцева. Мне назвали его, как руководителя прибывшей советской группы, – на чистом русском языке сказал подошедший.
— Я к вашим услугам, мсье. Если у вас нет секретов, присаживайтесь за наш стол, — поднялся со своего места Званцев.
— Благодарствуйте, — ответил подошедший, садясь на предложенный стул. — Моя фамилия ничего вам не скажет, но Гучкова вы, несомненно, знаете.
— Издателя черносотенной газеты?
— Ну, не черносотенной, а монархической, — поправил русский француз. — Дело в том, что после Гучкова я являюсь ее редактором. И мне хотелось бы, чтобы вы знали, что газета изменила свое направление и стала не только прорусской, но и просоветской. Ныне все мы в русской колонии получили советские паспорта и проживаем в Париже, как советские граждане. И ждем права на возвращение на Родину, как величайшее счастье.
— Нам приятно слышать это от вас, — сказал Званцев.
— Это все, что я хотел сказать вам, советскому руководителю.
— Я боюсь, что вы преувеличиваете мое значение.
— Ну, конечно, конечно, — с хитрецой понимающе произнес редактор монархической газеты, поднимаясь. Он отошел, высокий, прямой с явно военной выправкой.
К столику подходили на условленную Фажоном встречу французы. Званцев надеялся на перевод Калашниковой. Но первым к ним подошел невысокий лысеющий француз и на превосходном русском языке рекомендовался Жаком Бержье, родом из Одессы.
Званцев знал этого писателя и редактора по его смелым статьям по самым острым вопросам науки, где он не боялся защищать порой экстравагантные гипотезы. Позже он был издателем одного из популярных журналов. Подошли и другие французы. Бержье распорядился, чтобы официанты сдвинули столики и всем бы хватило места. Он познакомил Званцева с молодым человеком, переведшим “Пылающий остров” на французский язык. Словом, недостатка в французах, владеющих русским языком, не было.
Вскоре подошел еще один участник встречи, которому Званцев был обязан тем, что он впоследствии предложит своим читателям. Это был диктор парижского радио Эме Мишель.
По французский через переводчиков он стал рассказывать о книге, над которой работал. Впоследствии он прислал ее Званцеву в Москву.
Это был скрупулезный труд, опирающийся на статистические данные и строго проверенные наблюдения свидетелей полета неопознанных летающих объектов НЛО или УФО по зарубежной терминологии.
Эме Мишель ни словом не обмолвился об инопланетных кораблях или зондах, чем могли оказаться летающие тарелки, основное внимание сосредоточивая на фактах их появления, траекториях полета и изменение под острыми углами их движения со скоростью до 70 000 километров в час. Получалось, что они не подчинялись земным законам инерции.
Разговор вскоре перешел на другую тему, на воспоминания о временах Сопротивления.
Жак Бержье знаком потребовал особого внимания. Достал из внутреннего кармана пиджака завернутый в старую газету сверток и положил его на стол
— Мы хотели бы, — торжественно начал он, — чтобы русские товарищи передали этот пакет в Москву, в Кремль. Здесь документы русского участника французского Сопротивления, бойца Красной армии, бежавшего из гитлеровского концлагеря и героически отдавшего свою жизнь в борьбе с фашизмом здесь во Франции.
Жак Бержье осторожно развернул сверток. В нем были красноармейская книжка и партийный билет коммуниста, погибшего в борьбе с нацизмом, сражаясь рядом с французами здесь в Маки, Иванова Сергея Петровича. Сержем звали его французы.
Званцев и его друзья засыпали Бержье вопросами об этом безвестном русском герое, сражавшимся с нацистами во Франции.
Бержье сказал:
— Я должен огорчить наших советских товарищей, но нам почти ничего не известно об этом замечательном Серже. Нам передали его документы с кратким добавлением, что они принадлежат подлинному герою. Нам не привелось воевать в Маки, хотя каждый из нас посильно помогал Сопротивлению. Что касается меня, то мне удалось чисто математически, зная количество отправляющихся в разные стороны поездов, устанавливать направление гитлеровских военных перевозок, сообщая об этом через подпольную радиостанцию в Россию.
Благоговейно передавали туристы из рук в руки бесценные документы с пятнами застывшей на них крови бойца.
Взгляд Званцева упал на заголовок газеты, в которую они были завернуты: ”Сирано де Бержерак”. Он поднял недоуменный взгляд на Жака Бержье.
— Да, да, — улыбнулся тот. — Сирано де Бержерак. Не удивляйтесь. Символ отваги и чести для многих участников Сопротивления. Подпольная газета называлась его именем.
— Сирано де Бержерак, — повторил Званцев, вспоминая блистательную пьесу Ростана, поставленную в Москве, в театре имени Вахтангова с Рубеном Симоновым в главной роли.
“Романтический герой, поэт с уродливым лицом, передававший слова любви той, которую любил, но не от себя, а от красавчика, ее избранника, ставшего его другом. Она полюбила автора этих пламенных строк, но слишком поздно узнала, кому они принадлежат“.
Словно угадав эти мысли, Жак Бержье сказал:
— Если вы думаете о пьесе нашего Ростана, то не его персонаж вдохновлял бойцов Сопротивления, а совсем иной Сирано де Бержерак. Легендарный человек, полный загадок, философ, ученый и поэт, виртуозно владевший шпагой. Эме Мишель решил собрать о нем безупречные сведения, как собирает о неопознанных летающих объектах. У нас уже есть документы о том, что он действительно одержал победу над ста противниками. Но главное в тех тайных знаниях, которыми он обладал и которые подтверждаются лишь в наше время. И это современник кардинала Ришелье и д’Артаньяна, прославленного романами Дюма.
Примечание автора.
В 1957 году Эме Мишель опубликовал в журнале “Сьянс е ви” (Наука и жизнь” статью, где сообщил, что Сирано де Бержерак 350 лет назад писал о многоступенчатых ракетах для межпланетных сообщений, о явлении невесомости, о законе тяготения, открытого Ньютоном сто лет спустя, о парашютирующем спуске, об устройствах, напоминающих радио и телевизионную аппаратуру, о звукозаписи в виде сережек, закрепляемых на ухе, включающихся в нужном месте чтения мысленным приказом. Более того: в опровержение существовавших при нем представлений, он утверждал, что живые организмы состоят из клеток, что вокруг нас мир – невидимых существ, микробов, открытых Паскалем через двести лет, что в крови находятся антитела, обнаруженные лишь в наше время. Высказал дерзкое предположение, что строение атома подобно солнечной системе и микропланеты там населены микросуществами и видел вместо кровопускания переливание крови задолго до его применения в медицине .
— Следовательно и Пьера Ферма? — вставил Званцев.
— Конечно! И Рене Декарта тоже.
— Как бы хотелось узнать все, что вам удастся выяснить об этом человеке, имя которого, как воплощение французского патриотизма, взяла подпольная газета Сопротивления.
— Я пришлю вам все, что мне удастся узнать о нем, — пообещал Эме Мишель.
Особенно примечательным оказалась меняющаяся внешность Сирано. Дошедшие до нас портреты сделаны после его военной службы, во время которой он получил при осаде Арраса сабельный удар в лицо, изменивший очертания его знаменитого носа, начинавшегося со лба выше бровей, о чем можно лишь догадаться, но что имело большое значение в его жизни.
Но тогда в парижском ресторане в беседу Званцева с Эме Мишелем вмешался Жак Бержье:
— Да, конечно, Сирано де Бержерак фигура столь же примечательная, как и загадочная. Но ХVII век богат и другими тайнами. Взять хотя бы того же всесильного правителя Франции образованного, коварного и жестокого кардинала Ришелье. Казалось, трудно себе представить более мрачную фигуру, все силы и недюжинный талант свой он отдал укреплению абсолютизма, самодержавия, как говорят у вас в России. Правда, воплощая его в своем лице. Король Людовик ХIII был слаб и циничен. Я сейчас прочту вам его подлинное письмо губернатору Арраса, — он достал из кармана блокнот с записанной там цитатой: “Извольте изворачиваться, пишет король. Грабьте, умея хоронить концы. Поступайте так же, как другие в своих губерниях. Вы можете все в нашей империи. Вам все дозволено.”
— Не этот ли французский король именовал себя Справедливым? — спросил Званцев.
— Вот именно! — рассмеялся Жак Бержье. — Можете поверить, что не во имя Справедливости кардинал Ришелье забрал у короля всю власть. Так вот, представьте себе, что меня, французского коммуниста, заинтересовал и мучает ничем не объяснимый поступок кардинала Ришелье, заклятого врага вольнодумцев, противников угнетения. Живи он в наше время, не было бы злейшего врага коммунизма. И вместе с тем...
— Вместе с тем? — не выдержав паузы, спросил Лифшиц.
— Мрачный кардинал Ришелье, правитель Франции времен Людовика ХIII, угнетатель французского народа добился освобождению приговоренного к пожизненному заключению итальянского монаха Томазо Кампанеллы, автора утопии “Город Солнца”, первого коммуниста-утописта Европы, подготовил ему во Франции убежище, назначив правительственную пенсию.
— Непостижимо! — дружно воскликнули советские туристы.
— Очень странно, — согласился Эме Мишель.
— В этом стоило бы разобраться, как и в загадках Сирано де Бержерака, — заключил Бержье.
Званцев и его спутники сердечно распрощались с новыми французскими друзьями, чувствуя себя обогащенными и заинтригованными.
Как величайшее сокровище взяли они документы погибшего советского героя, чтобы передать их в Москве по назначению. Но газету, старую газету времен французского Сопротивления с именем Сирано де Бержерака, Званцев оставил себе, заменив ее новым конвертом.
Он тогда еще не знал, что этот легендарный герой, считавшийся непревзойденным по храбрости гасконцем, хотя родился не в Гасконе, станет близок ему, и он посвятит ему и Кампанелле два романа спустя много лет после памятной встречи в Париже. Их назовут фантастическими только потому, что слишком фантастичны знания Сирано почти четырехсотлетней давности и слишком невероятными кажутся события его жизни, столь же бурной, как и короткой, поэта, философа, бойца, страстно протестовавшего против окружающей его клокочущей пустоты. Вместе с тем обойденного Природой и тщетно искавшего простого человеческого счастья. Эту его жажду любви выразил Званцев в написанным за Сирано сонете первого дуэлянта Парижа, мечтавшего о дуэли совсем иного рода. Званцев дал сонет в собственном “переводе” с несуществующего оригинала.
ЖЕЛАННЫЙ ЯД
Как я хотел бы для “дуэли”
Противницу себе найти.
И звёздной ночью без дуэньи
С ней вместо шпаг скрестить пути.
И пусть в мучениях до встречи
Волненьем жгучим буду жить.
Змеиный яд болезни лечит,
Желанный яд кровь освежит.
Придёт, как гром, моё мгновенье
Смогу счастливцем страстным стать
И за одно прикосновенье
Полжизни радостно отдать!
Хочу сраженным быть не сталью,
А приоткрытою вуалью.
Теплоход “Победа”, завершая круиз, отплывал из Гавра. Впереди Северное море и “Кельнский канал” через Западную Германию.
Советские туристы покидали Францию, а французы провожали их. Званцев никогда не думал, что на пристани соберется такая толпа. И когда корабль отчаливал, французы запели “Подмосковные вечера”. Это говорило о многом...