Поспорили раз Буря с Солнцем:
Кто из них сильнее?
— Затмлю тебя, — сказала Буря.
— Но ты пройдёшь, а я остнусь,
— Ей Солнце отвечало.
Весна Закатова
Истинная Любовь
И Времени сильней
Теофрит
Званцев пришел в себя, слыша голоса вокруг. Он приоткрыл глаза, увидел людей в белых халатах, и снова закрыл, считая, что спит. Сейчас подойдут лечащий врач Руда и всегда неотлучно дежурившая в палате его Танюша.
— Я непременно поеду с ним, — услышал он ее голос.
— С ним рядом сядем я и сестра. Будем колоть, — отвечала какая-то незнакомка. — Иначе не довезем его живым.
— Я не помешаю.
— Я очень прошу вас, доктор, — это голос Сергея Павловича, отчима Тани.
— Нет, нет, папаша. Не кладите мне это в карман. Я и так сделаю все от меня зависящее. А вы, милая, можете сесть рядом с шофером, на мое место, а я уж побуду с тяжелым больным.
Званцев силился проснуться, сбросить с себя путы кошмара, открыл глаза.
— Ну вот! Мы и очнулись, — заговорила, склонясь над ним, докторша. — Значит, подействовал укол. Вы, дорогой мой, даже всякое видевшую “скорую” напугали.
— Где я? — едва слышно спросил Званцев.
— Дома, голубчик, дома. Сестра за носилками и шофером пошла. В больницу мы вас доставим. В Первую градскую. Жену вашу с собой берем. Вы, папаша, нам с сестрой поможете? Нет, выносить будем вперед не ногами, а головой. С народными поверьями надо считаться. Тысячелетний опыт. Так, говорите, эпилепсии прежде не было? И в детстве? Слепота на нервной почве? Это другое.
— Тяжелая контузия и ранение в конце войны, — сообщила Танюша.
— Это может быть причиной, а кстати, и основанием оформить ему “инвалида войны”. Я вас научу, как надо действовать. А пока переложим его на носилки. Он у вас писатель? Так не расстраивайтесь. Этим недугом страдали Петр Первый, Наполеон, ну и супруг ваш с Флобером.
Званцев помнил, как что-то огромное, неотвратимое, накатывалось на него, как все тело свело судорогой, левая рука ходила ходуном, тянуло лечь на землю, на пол... и он уже ничего не ощущал, хотя минуту назад смеялся, стремясь развеселить Танюшу рассказом, как старые писатели не отличаются от былых бояр в споре, кому где сесть...
Теперь он лежал в общей палате, где Танюша могла бывать лишь в приемные часы.
Все тело, руки и ноги отчаянно болели после перенесенных судорог. Лечащий врач, симпатичный стажер-невропатолог из Алжира, успокаивал на сносном русском языке, что боль сама пройдет через три дня.
Саша скучал по Танюше, своей лесной фее, которую любил носить на руках. И теперь, превозмогая боль, бродил под старинными сводами просторных коридоров, в ожидании ее торопливого прихода.
Он думал об их любви, разгоревшейся вопреки всему. Их чувство было сильнее обстоятельств, жизненных неудобств, материальных трудностей, сильнее мнения родных и друзей, здравого смысла и перспектив. “Может ли любовь быть сильнее всего?” — задавал он сам себе вопрос и отвечал: — ”Да, истинная может!” — ”А времени?” — “И времени тоже! Любовь к потерянному сыну не тускнеет с годами, как и к ушедшим матери и отцу, приобретая лишь другой оттенок тоски сердечной”. — “А если так убежден, напиши об этом. Воспользуйся “парадоксом времени” Эйнштейна, как непреодолимой преградой между любящей парой, разлученной космическим полетом!”
И Званцев невольно задумывал новый роман, как шахматный этюд, начиная с конечного положения и находя ведущие к нему художественно оправданные ходы. Впрочем, разве не так было и с предыдущими романами, даже с “Пылающим островом”, где страх всеобщей катастрофы диктовал ведущий к ней сюжет и поведение персонажей, определяющее их характеры. Или с романами великих свершений, где сначала были задуманы грандиозные технические идеи: ледяного мола – защиты прибрежных сибирских вод от полярных льдов, или подводный плавающий туннель через Северный плюс в Америку. Потом появлялись герои, способные выдвинуть и осуществить такие идеи, борясь с их противниками, кому это невыгодно. В борьбе с ними, в преодолении неудач рисовались образы героев.
В своих думах Званцев присел в холле в удобное кресло. Рядом сидел больной из их палаты, седеющий мужчина с пытливыми глазами из под густых бровей на чуть скуластом лице.
Он улыбнулся Званцеву и спросил:
— Правда, что вы Званцев, любимый мой писатель, фантаст, увлекающий и меня, и моих ребят? Двойняшки. Им по двенадцать лет, мальчишкам.
— Рад встретиться в вашем лице сразу с тремя своими читателями.
— Не просто с читателями, а с почитателями. Ребята мои спят и видят себя на ваших великих стройках. Начнись они сейчас в Арктике, удрали бы, как ваш американец парнишка Майк, что проехал зайцем всю Россию, прикинувшись немым.
— Я вовсе не хотел давать рецепт такого поведения. Открою вам секрет. Герои у меня решают сами, как им поступать. Я лишь задумываю их, наделяю характером. А потом они меня же удивляют, делая неожиданные сюжетные кульбиты.
— Это очень интересно. Никогда не думал, что может быть такое. Я считал, что персонажи автору послушны и списаны с живых людей.
— Я обращаюсь с ними, как с живыми, и даю им волю, хоть не всегда в них воплощал существующих людей.
— Позвольте встречаться с вами в этом холле. Вы показываете мне мир, сокрытый от простых людей.
— Я для них, для вас и ваших сыновей пишу, и не держу в секрете то, что делаю по мере сил.
— Тогда пока пошли в палату. Жду посетителей, как и вы, наверно.
Званцев не заметил, как за беседой пролетело время, но не вернулся вместе со своим собеседником в палату, а направился по коридору к лестнице навстречу Тане.
Она обрадовалась, увидев его на ногах.
— Ты выглядишь совсем здоровым! Как ты себя чувствуешь?
— Как после соревнований, когда пройдешь дистанцию перенапрягшись.
— Я принесла тебе приемничек с наушником, будешь слушать радио, никому не мешая.
— Спасибо, родная. Мне этого очень не хватало.
Как раз ко времени пришелся радиоприемник. Вся палата попросила не слушать сообщение ТАСС с наушником, а дать полный звук для всех.
Новость оказалась ошеломляющей.
Президиум ЦК КПСС извещал, что Первый секретарь его Никита Сергеевич Хрущев по личной просьбе подал в отставку из-за болезни. И Генеральным секретарем партии избран Брежнев Леонид Ильич...
Званцев похолодел.
Все так, как предсказал в своей пьесе два года назад умерший Загорянский. А, если не он, то его загадочный карточный партнер.
Но пьесе все равно хода не дадут. Там Брежнев выглядит неважно, а на очереди, наверное, и его “культ”. О ней и сопалатникам не рассказать! Прав древнегреческий Эзоп, говоря, что “На языке горячий уголь легче удержать, чем тайну”. И Званцев невольно почувствовал вкус угля во рту.
Больные, лежа на койках, живо обсуждали услышанное событие.
— Давно пора кукурузника сменить. Колхозников ярмом к земле пригнул и заставил прославлять себя.
— Он славу заслужил, Никита. И то, что кукурузой кормят нас – не ценишь. Ты в лагерях, как видно, не сидел. А я пять лет “Сталюге” подарил. А за свободу мне спасибо сказать Никите Сергеевичу мало!
— Тут важно то, товарищи мои, — вступил отец двойняшек-сыновей, — без поножовщины, ведь, смена власти произошла. Царя сверженье к гражданской войне привело. Тогда всю власть взял Ленин. Казалось, мирно уложили его потом в Мавзолей. Ан нет! Противников всех Сталин истреблял до самой до войны и после. Хрущев взял власть, но Берию пришлось убрать, шпионом обозвать, расстрелять в подвале Штаба. А здесь Хрущев, как будто, в самой силе. У капиталистов в их Нью-Йорке на трибуне башмаком стучал и Кузькину мать вспоминал. Здесь за него войска. Скажи им только слово. Так нет. Такого слова не сказал Никита. Берег народ, которому служил. Не скоро мы дождемся такого доброго вождя.
— А Брежнев чем же плох?
— Пока одно скажу! Бровастый. И брови у него похлеще, чем мои.
— Мужики! Да прекратите диспут, наконец! Вы в больнице. Сейчас сестра придет. Похлеще Берии иглу всем вам всадит в зад!
Общий смех положил конец спору.
А утром после врачебного обхода, в свободный час, когда Званцев вышел поразмять мышцы, запомнившие эпилептический припадок, его нагнал вчерашний собеседник.
— Александр Петрович, простите за назойливость. Уж больно интересно вчера вы рассказали. Меня Петром Григорьевичем зовут.
— Как моего отца.
— Тем вам труднее отказать продолжить наш вчерашний разговор.
— Извольте, я готов. Вчера вы о Хрущеве хорошо сказали.
— Спасибо вам. Спаси вас Бог, ежели смысл слова “спаси-бо” вскрыть. Я Никиту в душе всегда уважал. Хоть в лагерях срок не отбывал.
— Что ж, сядем на вчерашние места.
— Смотрю я на вас, Александр Петрович, когда вы так задумчиво гуляете по коридору, и сдается мне, что вы новый роман обдумываете. Или не так?
— Угадали вы, Петр Григорьевич, угадали. О том и думаю.
— И это не секрет, о чем? Или “дуракам полработы не показывают”?
— В отличие от некоторых своих соратников по перу я ни за дураков, ни за литературных карманников, слушателей своих не считаю. Ценю их, как друзей. Они — невольные помощники мои. Порой вопросами или попутными замечаниями помогает мне увидеть еще не написанное.
— А коли на то пошло, то о чем роман вы нам подарите?
— О любви.
Скуластое лицо Петра Григорьевича разочарованно вытянулось, вихрастые брови полезли на лоб:
— Про любовь? Так это же для баб, а не для мужицкого рассудка.
— Не просто про любовь, а о СИЛЕ ЛЮБВИ, когда хоть горы своротить. Про Судьбу, что неотвратимо разлучит влюбленных, а истинная любовь их все преодолеет.
— Да, в этом правда есть. Ни ненависть между отцами, ни родовая месть не в силах ей помешать. И даже рубежи войны, хоть могут разделить любящих, но не погасят настоящих чувств. Вот разве смерть иль расстояния и время, когда “с глаз долой – из сердца вон”...
— Вот-вот! Заглянули вы в мои замыслы, как в омут, на дне которого – роман.
— Меж звезд влюбленных развести хотите? Написать, как сохнут от любви? — и он замотал седеющей кудрявой головой.
— Нет, нет! Такая мрачность не по мне. Я лишь поставлю перед каждым “неразрешимые задачи” и посмотрю, как они будут их решать. И тем проявят свой характер, покажут пусть на что способен Человек.
— Берете круто. Как мужик у вас поступит? Ему лететь к созвездиям, ей – горевать соломенной вдовой? Вы так придумали?
— Почти что так. Характером герой мой тверд. К тому же он готовил звездный перелет задолго до встречи со своей любовью. И рейс спасательный. Отец его, кому “посмертный” памятник стоит, живым объявился на аварийном космолете. Ждет помощи вблизи кольца астероидов, — фантазировал “находу” Званцев. — Сын был назначен командиром корабля, чтоб, после оказания помощи, лететь к далекой планете Реле. Мог ли он отступить? Как поступили б вы?
— В войну я дезертиром бы не стал, кто б не ждал меня дома!
— Он так же поступил, как солдат Космоса, и дезертиром, как вы вспомнили, не стал.
— А как она? Слез лужу пролила и за другого вышла?
— О нет! У нее совсем иной характер. Чем слезы лить, отчаянно решилась сама Время оседлать.
— Так кто же ей “коня” такого подведет?
— Конь этот – “Парадокс времени”.
— А это что за зверь? И ходит под седлом?
— Всем, кто мыслит по шаблону, кажется невероятным, что для тех, кто летит в Космосе со субсветовою скоростью, время сокращается. Оставшийся на Земле близкий человек стареет, а улетевший – остается молодым.
— Свежо предание, но...
— Вот так же думают и почтенные ретрограды. Но космолетчики, вслед за Гагариным, Леоновым и Терешковой, больше года жить будут на орбитальной станции, облетать Землю со скоростью, по сравнению со световой (300 000 км/сек), ничтожной (11,2 км/сек), но в конце полета все ж увидят, что их наручные часы отстали от земных на 14 минут. И станут они на целых четверть часа моложе сверстников. Когда ж корабль по скорости приблизится к световой, то сутки на нем станут равными земному году.
— Да как же это может быть?
— Это следует из “принципа относительности”. Представьте: вы на перроне друга провожали, и поезд двинулся. Ваш друг по вагону весь коридор назад прошел, прощально вам махая. И был все время рядом, хотя и не стоял, как вы, а ехал в поезде. Чему же удивляться, если вместо поезда космолет уносит друга со световой скоростью и время его растянулось. Нормально сутки прожил он на корабле, ничего не замечая. А для вас на Земле минул целый год! Эйнштейн математически это показал и привел формулы, как изменится длина, масса и время корабля при столь огромных скоростях.
— Коль это так, то в разлуке чем поможет?
— Допустим, улетит возлюбленный к планете, что отстоит на двадцать световых лет. То есть свет или тело, летящее со скоростью света, пройдет это расстояние за 20 земных лет. На разгон без превышения привычного ускорения земной тяжести понадобится год, и еще год – на торможение. И столько же при возвращении, да год на изучение планеты. Все по земному исчислению. А мы с вами уже знаем, что по корабельному времени, когда он летит со субсветовой скоростью, земной год для космонавта промелькнет за сутки. И сквозь основную бездну космонавт пролетит не за двадцать лет, на которые здесь постареем мы, а наш герой, прожив в полете в общей сложности пять лет, домой вернется только возмужав. Возлюбленную же свою застанет старушкой семидесяти пяти лет. И отнестись к ней мог бы, как к своей бабушке.
— И впрямь ей впору было б внуков заиметь, его ровесников.
— Да, это было б так, если б не Великая Любовь.
— Да чем она поможет? Вдове, что не меньше любила мужа, дано лишь убиваться на его могиле.
— Да, зная, что он никогда не вернется.
— Да молодому лучше не вертаться к ней, старухе!
— Но есть средство не стать старухой!
— Тут без колдовства не обойтись, а я в него не верю.
— Герой наш дьявола не вызывал, а сохранил себя за счет необычайной скорости полета.
— Неужто героиня ваша тоже полетела?
— Опять вы отгадали, Петр Григорьевич, мой сюжетный ход. С вами в шахматы опасно играть.
— Шахматы не шахматы, а в шашки я играл неплохо. Она же как? За ним, что ль следом верхом на “Парадоксе” поскакала?
— В другую сторону, к более дальней, чем Рела, планете Этане в Созвездии Близнецов.
— Мои ребята это созвездие своим считают. Но как она решилась на такое?
— Сила любви. И моя Вилена вместо того, чтоб стать знаменитой пианисткой, как ей пророчили, прошла курс звездной школы, чтоб “парадокс времени” послужил бы ей.
— Ужели в Космосе такой большой уж выбор? Куда не полети, на чудеса наткнешься.
— И в этом вы правы, Петр Григорьевич. Бесспорно, во Вселенной мы не одиноки. В ней великое множество миров, вполне пригодных для развития жизни и появления разумян.
— Вроде нас что ли? Иль поумнее? Не убивают за то, что другие молятся не так, или богаче тебя живут?
— Высший разум, несомненно, гуманен, но что встретят наши космонавты? Если жизнь, то какую?
— Наверно, на людей похожих, а то какими еще им быть? Творец Адама создавал по образу и подобию своему, быть может, не в одном земном Эдеме, а на других планетах тоже.
— Не обязательно подобных людям. Ведь, кроме нас, людей, носителями разума на Земле можно счесть дельфинов. У них своя есть речь, они добры, гуманны, не раз людей спасали и даже корабли, как лоцманы, проводили меж опасных рифов. И у нас есть чудеса Природы, когда прожорливая гусеница, окуклившись, становится прелестной бабочкой, которая и служит продолжению рода. Такое чудо не только свойство насекомых. Морское животное аксолотль из вида земноводных, проходит те же превращения. Карел Чапек наделил разумом в своем романе земноводных саламандр. Так почему б героям нашим не встретить на планете Реле “разумных” аксолотлей, а на другой людей, искусственно бессмертных протостарцев в тупике цивилизации? Все это надо показать, как будто там я побывал и сам все видел.
— Ваш послушаешь – одно расстройство. Это все равно как ребятам “лепешек напекут и помажут, и покажут, а покушать не дадут “.
— Мой отец, ваш тезка, тоже любил эту присказку. Но мои лепешки еще надо испечь, книгу написать.
— Писать будете, во всех местах этих мыслью побываете, чудеса увидите. И не только там. Когда назад воротитесь через пятьдесят лет, что у нас понаделают? Позавидовать вам можно.
— Для того и книгу пишу, чтобы вам, ребятам вашим все это показать.
— Придется ждать. А пока что нас на ужин ждут, Что-то супруга ваша нынче ушла раньше. Красавица она у вас писанная.
— Мальчонка маленький там ждет, а бабушка в театр уходит.
— Кто в больницу, а кто в театр. Должно, бабуся ваша из вида аксолотлей. Крылья себе отращивает.
— Крылья? Это мысль! — уже сам себе произнес Званцев, поднимаясь из кресла.