Глава вторая.БУЛЬВАРЫ
В Париже лил дождь. Крыши машин в многоструйном их потоке казались лакированными. Солнечные лучи, пробиваясь сбоку от дождевых туч, сверкали словно в движущихся зеркалах. А на тротуарах бушевали водовороты зонтиков: строгих, темных – мужских; разноцветных, радужных – дамских. Казалось, что от площади Согласия до Триумфальных ворот проходит парад машин и раскрытых зонтиков. Елисейские поля знали много парадов. Накануне второй мировой войны, 14 июля, в день 150-летия Великой французской революции, здесь происходил последний мирный парад французов. Толпы парижан тогда заполняли бульвары по обе стороны аллеи, а над сплошными живыми стенами поднимались самодельные бумажные перископы, накануне продававшиеся с рук, или просто дамские зеркальца, в которых отражались нарядные мундиры. Потом по этой же магистрали, печатая гусиный шаг, маршировали серые куртки и устрашающие черные ряды оккупантов. А на бульварах робко жались к деревьям одинокие прохожие. И уж совсем недавно промаршировали здесь высадившиеся наконец в Европе американцы и сражавшиеся во Франции французские бойцы Сопротивления. – А знаете, дорогой мой друг, о чем я думаю, когда смотрю на парижский асфальт? Что его не сожрали мерзкие боши, подобно одноклеточным дрожжам кандиды, слопавшим, к нашему счастью, шоссе в Алжире. – Честь и хвала вашей лаборатории, Мишель, где удалось распознать в пожирателях дрожжи кандиды. – Честь и хвала тому, мой друг, кто догадался об этом еще в Алжире. – Меня натолкнул на такую мысль наш незадачливый похититель и его "прожорливый джинн". Два профессора, недавно приехав в Париж из Алжира, шли от площади Согласия к Триумфальным воротам, к знакомому кафе. Маленький француз высоко в руке держал зонт, чтобы прикрыть им своего высокого спутника. Молодые ученые уселись за столик под тентом кафе. Солнечный дождик прошел. И сразу нарядной стала толпа прохожих. – Не кажется ли вам, мой друг, что парижанки много выигрывают оттого, что не закрывают чадрой и балахоном ни лиц, ни ног, как в арабской части Алжира? – Или на вилле вашего кузена, – заметил Анисимов. Оба расхохотались. – Итак, мой друг, нашей общей пассией стала кандида. Ай, ай, ай! Что скажет Шампанья, ее исследующий? Подскочил гарсон с манерами апаша. – Вы сказали шампанское, мсье? – Я сказал Шампанья, мой друг. Это имя повторят ваши внуки. – Я не женат, мсье. Это удобнее и не мешает пить шампанское. – Вы подсказали верную мысль, – вмешался Анисимов. – Мы должны поднять бокал с искрящейся влагой за сделанное открытие, за съеденное не джинном, а кандидой шоссе! – Готов поднять хоть два бокала, но за съеденные людьми дрожжи кандиды! – Шампанское сейчас выстрелит, – заверил гарсон и исчез. – Кандида! Друг мой, мы с вами давно отвыкли от молока матери, и, увы, в этом одна из бед человеческих. Если бы мы до конца дней питались веществом такого состава, то были бы все Жаннами д'Арк и Добрынями Никитичами. – Вы имеете в виду аминокислоты? – Вот именно. И клянусь свободным Алжиром, по данным Шампанья, нет продукта, более приближающегося по содержанию необходимых человеку аминокислот к молоку матери, чем дрожжи кандиды. – Великолепно! Первый бокал за кандиду! Шампанское пенилось в хрустале. – Будем ли мы закусывать чем-нибудь "белковым"? – с напускной серьезностью спросил француз. – Я предпочел бы синтетическую пищу, – улыбнулся Анисимов. – Увы, я не поручусь за большинство парижан, которые пока что и не подозревают о нашем заговоре, хотя их соотечественник Бартло произнес пророческие слова об этой пище. – Как и Менделеев. – О-о! Менделеев! Что он сказал? Анисимов достал записную книжку. – "Как химик, я убежден в возможности получения питательных веществ из сочетания элементов, воздуха, воды и земли, помимо обычной культуры, то есть на особых фабриках и заводах... И первые заводы устроят для этой цели в виде культуры низших организмов, подобных дрожжевым, пользуясь водой, воздухом, ископаемыми и солнечной теплотой". – Браво! Он предвидел кандиду! Ох, как правильно, мой друг! Именно ископаемыми – нефтью, черт возьми! Хватит ее сжигать подобно пещерным людям, нашедшим греющую огнем черную воду. Для нас же это основа еды наших потомков! Теперь очередь за Бертло. У меня тоже записаны его слова. Наполняйте бокалы. Не беда, если чуть кружится голова. Она закружится еще больше от перспектив! Хотите заглянуть в двухтысячный год, каким он виделся химику девятнадцатого века? Внимайте: "Тогда не будет ни пастухов, ни хлебопашцев, продукты питания будут создаваться химией. В основном эта проблема уже решена". – Саломак щелкнул пальцами. – Это он тогда говорил, а что сказать нам теперь? – Что нам предстоит решить вопрос не только как делать, но и как сделать... для всех. – Браво! И это куда труднее. Читаю: "Когда будет получена дешевая энергия..." – Честное слово, он же имел в виду наше время! – "станет возможным осуществить синтез продуктов питания из углерода (полученного из углекислоты), из водорода (добытого из воды), из азота и кислорода, извлеченных из атмосферы". – Правильно! Хлеб из воздуха. О нем говорил Тимирязев. Он мечтал воссоздать в технике природный фотосинтез растений. – Прекрасная мысль. Ее развил и наш Бертло – "власть химии безгранична"! – За химию! – поднял бокал Анисимов. Профессор Саломак встал и, словно обращаясь ко всем сидящим в кафе, громко прочитал: – "Производство искусственных продуктов питания не будет зависеть ни от дождей..." – Дождик кончился, – заметила хитренькая с виду девушка, закрывая свой подсыхавший на полу зонтик. – "...ни от засухи..." – продолжал Саломак. Анисимов сжал лежавшие на столе кулаки. – "...ни от мороза. Наконец, все это не будет содержать болезнетворных микробов – первопричины эпидемий и врага человеческой жизни". – Фи! – сказала девушка с сиреневыми волосами. Она сидела с бородатым художником в блузе и посасывала через соломинку кока-колу. – Заводы вместо полей – это гадость, – изрек художник. Саломак потряс в воздухе записной книжкой и, словно отвечая художнику, продолжал читать все громче: – "Не думайте, что в этой всемирной державе могущества химии исчезнут искусство, красота, очарование человеческой жизни". – Саломак картинным жестом наполнил рвущейся вверх пеной бокалы художника и его дамы. – "Если землю перестанут использовать для выращивания продуктов сельского хозяйства, она вновь покроется..." Слышите? Вновь покроется! "...травами, лесами, цветами, превратится в обширный сад, орошаемый подземными водами, в котором люди будут жить в изобилии и испытают все радости легендарного "золотого века"! – И Саломак залпом осушил бокал. Художник и его девушка аплодировали. К ним присоединились и другие посетители кафе на Елисейских полях. Профессор Саломак раскланивался как на эстраде. Шампанское все-таки ударило в голову. Два прогрессивных ученых шли по Парижу, поддерживая друг друга. – К черту, друг мой, к черту! – рассуждал Саломак. – Надо оставаться логичным до конца. Что такое мясо? Это куски расчлененных трупов. Хозяйки большие мастера по анатомии, им бы в моргах работать! Прекрасно знают, что откуда вырезано. Клянусь, патологоанатомам стоит поучиться у них. Но трупы!.. Фи!.. Как еще дик человек! Я становлюсь убежденным вегетарианцем. Что наши предки? У них, как и у всего живого в природе, жизнь была построена на убийстве. Но я отныне никого не ем! – Держитесь за меня, коллега, ноги у вас что-то совсем не туда идут. Не станем спорить о моральной высоте ваших взглядов. Могу лишь напомнить вам, что Гитлер был вегетарианцем. Он никого не ел, но всю свою, с позволения сказать, философию и всю свою преступную деятельность строил на убийстве миллионов. Я согласен, что мясо, вернее, содержащийся в нем белок, вырабатываемый живыми машинами – скотом, рыбами, птицами, – отнюдь не самый выгодный питательный продукт! Коэффициент полезного действия этих живых машин крайне низок. Всего десять процентов. – Вы рассуждаете как техник. И это хорошо. Вообще все хорошо. Только не надо убивать для того, чтобы есть. Но есть надо. Клянусь мадонной, есть надо. И пить тоже желательно. Только выпили мы с вами чуточку больше, чем допускалось. – Пустое. Я еще чувствую себя столбом, врытым в землю. – Прелестно! Вы столб! А я? Я – котел для варки мяса. Не хочу быть котлом. Мясо отменяю. Я тоже врос в землю, как столб. И вас тоже прошу стать вегетарианцем. Иначе вы мне не друг. – Но нас объединяет не род пищи, а стремление сделать ее искусственной. Я тоже не прочь отказаться от мяса. – Отказаться так отказаться! Давайте никого не убивать. Мне уже жаль бактерий. – Как? Вы против использования одноклеточных организмов? Против того, чтобы питаться кандидой? – Против! Против! Грибки, они живые, они хорошенькие. У них тоже есть дети. – Вы шутник, профессор. Нашу научную деятельность как раз и надо направить на использование белка кандиды или подобных ей организмов. Выход белка у них не 10 процентов, а 90! – А если получать питательные вещества из воздуха, никого не убивая? – Не спорю с Менделеевым, но он же указывал, что сперва людям выгоднее иметь дело с биомассой. Кстати, сколько тонн дрожжей получает Шампанья из одной тонны кандиды в сутки? – Он увеличивал в сутки вес биомассы в тысячу раз. – Вот видите. Теперь слушайте и не спотыкайтесь. Я подсчитал, за какое время удваивается биомасса дрожжей и обычного мяса. – И за какое же время, коллега? – Дрожжи – за неполный час, а скот – за полторы тысячи часов. Разница в две тысячи раз! Вот в чем выгода. И вот почему нужно отказаться от скота, а не потому только, что "я никого не ем". – Не троньте моих идеалов. Я охотно терплю, что вы большевик. И я хочу, чтобы вы оставались моим другом. Я никого не ем – и все тут! – А одноклеточные организмы тоже нельзя есть? – Допустим, нельзя... – А они нас могут есть? – Меня? То есть как? Что я, скот, что ли? – Нет. Я хочу спросить, отказываетесь ли вы убивать бактерии чумы и холеры? – Зачем такие крайности? Это самозащита. Но спорим мы зря, клянусь Пастером, зря! Вот вы уедете к своим белым медведям, которые рыщут по московским улицам в поисках развесистой клюквы, а я стану скучать о вас, дорогой мой Добрыня Никитич. И два профессора обнялись на парижской улице при свете первых вечерних фонарей.
|