"Я начинаю эти записки вовсе не для того, чтобы опровергнуть нелепую версию о моем происхождении, высказанную моим давним другом, от которой, надо думать, он, ныне уважаемый всеми ученый, откажется. Я пишу ради освещения тех событий, в которых мне привелось участвовать, и ради людей, с которыми встречался.
Я рос самым обыкновенным деревенским мальчишкой и, если бы не мой смехотворно малый рост, ничем бы от них не отличался.
Когда мои сверстники вымахали, как бамбук у факира, а я так и остался с виду тем же мальчуганом, моя малорослость стала предметом насмешек. Это больно ранило меня.
И я стал стесняться своего роста, сделался замкнутым, застенчивым, чурался людей.
Во мне зрело болезненное желание доказать всем, это я не хуже их...
Когда началась война и я явился в военкомат, чтобы вступить в Красную Армию и защищать от фашистов Родину, меня ждал холодный душ.
– Детей мы в армию не берем, мальчик, – сказал мне старший лейтенант с тремя кубиками в петлицах.
Напрасно показывал я паспорт – мне чуть не хватало до восемнадцати лет.
Лейтенант покачал головой:
– Ростом ты, браток, не вышел. Как тебя? Толстовцев? Алексей? У нас, Алеша, и обмундирования для тебя не найдется, дорогой. Не сшили. Поживи в деревне, помогай колхозу. Мужиков замени. Армию ведь кормить надо. А там одни старики да бабы...
Я не боялся труда, но рвался в бой. И пошел пешком в город. В горвоенкомат, жаловаться на старшего лейтенанта.
Выручил меня полковник.
– Что ж, что ростом мал! Для авиации очень даже удобно. Направить добровольца в авиаполк.
Так я стал башенным стрелком.
Вражья сила надвигалась на родные места Смоленщины. Я ходил в боевые вылеты. Обстреливал немецкие самолеты не раз, но ни одного не сбил.
А вот нас сбили.
Трассирующие пули прошили кабину пилота, и летчик мой, замечательный человек, убит был наповал. Самолет потерял управление, и за хвостом его тянулся черный шлейф.
Тут я поступил по инструкции, выпрыгнул с парашютом.
Подо мной – лес, места незнакомые. Передовые позиции где-то далеко. Мы в немецкие тылы летали. И в тыл к немцам я и спускался теперь на парашюте, в Беловежскую Пущу.
Приземлился неудачно, хоть и был это мой двадцать первый прыжок, на аэродроме выучку проходил. А вот ведь, когда понадобилось, ногу подвернул. Встать не могу.
Подобрали меня какие-люди, кто в красноармейской форме, кто в штатском.
Оказалось – партизаны.
Командиром был, как полагалось говорить, "батя", хотя в бати он мало кому годился, совсем еще молодой. А начальником штаба еще моложе был – лейтенант, примкнувший к отряду вместе с выведенной им из окружения группой солдат, Генка Ревич, веселый человек.
Ногу мне подлечили.
И тут снова мой рост привлек к себе внимание.
Вызвал меня Гена Ревич и говорит:
– Слушай, Алеха! Человек ты смелый, и природа наградила тебя неоценимым даром. Я насторожился:
– Как это наградила?
– Ты не обижайся. Я рост твой имею в виду. Вот ведь какой подарок нам сделали – мальчика с неба сбросили!
– Какого мальчика? – разъярился я, готовый на лейтенанта броситься. Самое больное место задел.
– А как же! Сообрази. Ростом ты с мальчика. Ну, лицо, правда, постарше. Так мы тебя загримируем. Смекаешь? И ты в тыл к немцам пойдешь пацаном. Задание выполнять.
Тут я в первый раз в жизни обрадовался, что ростом не вышел, и на все согласился.
Волосы у меня от рождения кудрявые. В авиачасти, куда я попал, мне их оставили, боялись, что без них совсем уж ребяческий будет у меня вид. Но здесь с кудрями я вполне за деревенского мальчишку сойду. Медицинская сестра в отряде косметику понимала – из парикмахерской, – разукрасила меня веснушками, "примолодила", как, смеясь, сказала. Одежонку достали не по мне, но для деревенских ребят обычную – с чужого плеча.
В таком преображенном виде я и отправился в деревню, где гитлеровская часть квартировала.
И до чего просто прошел я вражьи заставы! Никто на меня и внимания не обращал. Иду себе и иду, сапожищами чужими пыль на дороге загребаю.
По деревне шастал как коренной ее житель. Сразу распознал, где кто стоит, какую избу занимает.
С мальчишками местными встретился, покалякал малость. Прикинулся беженцем, потерявшим родителей. Мне и поверили.
Сведения, которые я в отряд принес, пригодились. И повел я боевую группу во главе с Геной Ревичем в деревню, к той самой избе, где штаб части расположился.
Конечно, оружия для меня не нашлось. Мало его в отряде. Но я сам себя вооружил. Наполнил молотым перцем бумажный фунтик с трубкой, из веточки сделанной. И как нажмешь на него – струя перца вылетает, как трассирующая очередь. И на пистолет даже похоже.
Гена Ревич меня вперед послал. И наткнулся я сразу на часового. Здоровый такой бугай. Схватил меня за шиворот и вопит:
– Хальт! Шмуциг кнабе! Руссиш швайн!
Стой! Грязный мальчишка! Русская свинья!
Тут я ему и задал перца, выпустил в глаза струю.
Гитлеровец автомат выронил, взревел и меня отпустил. Начали офицеры из избы выскакивать. Почему часовой ревет, а пальбы нет?
И все – прямо на Гену Ревича. Он их и приканчивал. А трофейное оружие – безоружным бойцам.
И только тогда ворвались наши в избу – разгромили штаб.
В деревне тревога: фашисты носятся, кто в касках, кто в кальсонах. Не знали они еще тогда про партизанскую войну. Блицкриг по нотам разыгрывали.
Наши отошли. А меня в деревне оставили – увидеть, как и что.
Наткнулись на меня разъяренные фрицы, схватили. Ну я реветь как заправский пацан. Они по-своему лопочут. Дали мне пинка...
Я к своимм пробрался.
Так и вооружался помаленьку наш отряд.
Пробыл я в нем неполных два годах, пока с регулярной армией не соединились.
А потом воевал, как и все. Теперь уже в пехоте, не в авиации. Меня в шутку звали "сыном полка". Бывали такие приставшие к частям мальчуганы.
Гены Ревича я больше не видел. Думал: или погиб он где, а если жив остался, то, может быть, Берлин брал.
Я до Берлина не дошел.
После госпиталя направили меня в тыл, а потом демобилизовали. Кто-то придумал, будто я годы себе прибавил нарочно. Все не верили, что я и впрямь взрослый.
Опять мне до смерти обидно было.
Отправился я на Смоленщину.
Добрался до родной деревни, а там – пепелище. Кое-где печки да трубы торчат. И некому рассказать...
Так один я и остался.
Пробовал в организации обращаться. Помочь не могут. Предлагают – в детдом, а моим рассказам о партизанщине не верят.
Ушел я с родной Смоленщины, поехал в Москву. И посмотрел там Великий Праздник Победы.
Толкался я в толпе на Красной площади. Радость вокруг, все обнимаются, целуются. Кто с орденами и медалями – тех качают.
А я?.. Я радовался. Мало ли подростков здесь терлось, победу праздновали. Словом, за участника Великой Отечественной войны я не сошел.
А счастлив был вместе со всеми".