Аэлита подъехала к дому.
Велико же было ее изумление при виде Спартака в военной форме и Остапа, которого знала еще на Урале мальчуганом. Поодаль стоял Юрий Сергеевич, смотря умоляющим взглядом.
Брат и сестра обнялись. Юрий Сергеевич бросился к сыну:
– Хочешь, поиграем в казаки-разбойники?
– А что такое казаки? – спросил Алеша.
Остап занялся Бемсом. Знал он такое "воробьиное слово", что собаки понимали его и "за своего считали", как он сам говорил.
Бемс проделывал все команды, которые подавал Остап: садился, ложился, вскакивал, лаял, приносил брошенную палку.
Юрий Сергеевич тем временем тщетно пытался растолковать трехлетнему сыну как бяки-казаки разгоняли демонстрации революционно настроенных рабочих. Аэлита расспрашивала Спартака о планах на будущее. С Юрием Сергеевичем она поздоровалась лишь издали, кивком. Потом повела гостей в подъезд.
– Мы сейчас с Алешкой придем, – крикнул Юрий Сергеевич. – Так хочется побыть вместе.
"Надо же дать Спартаку минутку на подготовку почвы!" – подумал он.
– Мама! – протестующе закричал мальчик, но отец уже тащил Алешу за руку. И он подчинился только потому, что Бемс остался с ним.
– И ты еще не нашел свою Тамару? – спросила Аэлита, усевшись рядом с братом на тахту.
Остап рассматривал портреты поэтов и читал стихотворные строки под ними.
– Да нет! – ответил Спартак. – Прямо к тебе. Словно знал, не все у тебя в ажуре.
– Нет, почему же? Очень даже в ажуре. Право-право!
Аэлита старалась не смотреть на брата. Она думала о Николае Алексеевиче и о том, что далеко не все у нее как надо.
Время, проведенное в Западной Германии, в особой палате, где Николай Алексеевич был таким близким, понятным, казалось далеким сном.
В Москве он опять отдалился, отгороженный стеной научных интересов. И даже на концерты они больше не ходили. И Аэлита, как никогда раньше, чувствовала себя одинокой.
– Брось, сестренка, – сказал Спартак. – Хоть ты и старшая, а насквозь просвечиваешь. Неладно у тебя. Скажешь, не так?
– Ну так. Только ты не знаешь почему.
– Отчего же не знаю. Мне Юрий Сергеевич все рассказал. Я понимаю. Нелегкое это дело... И даже близким родственникам нечего тут нос свой совать, а все-таки...
– Что все-таки?
Спартак покосился на Остапа. Тот сразу засобирался:
– Пойду-ка я "выдам пенки". Заигрались наши детишки-то на улице в казаков-разбойников.
Когда он вышел, Аэлита закрыла лицо руками.
– Люблю я его! Честное слово! – прошептала она. – Сама не знаю как, но люблю.
– Ну что ж тут особенного? Столько лет прожили. Любовь, она остается.
– Да не Юрия я люблю, а другого! Пусть пожилого, но замечательного человека.
– Это которому сто два года?
– Юрий тебе так солгал? Не мог без этого! Как ты ему в состоянии хоть в чем-нибудь верить?
– Ты же верила. Как раз в мои годы.
– Верила! И теперь страдаю. Только тебе да папе могу сказать, как страдаю.
– А он, тот Мафусаил, что ли... Он, что? Не любит?
– Он никогда не говорил со мной о любви. И не нужно. Он слишком намного выше меня... во всем, во всем! Если бы ты знал, какой это человек!
– Да я тебе верю. Больше, чем себе.
– А ты и себе поверишь. Вы еще встретитесь!
Зазвучал звонок.
– Ну вот и ребятки с детплощадки, – сказал Спартак и пошел открывать.
Ворвались Алеша и Бемс, потом вошел Остап, широко ухмыляясь, а следом за ним бочком, совсем так, как его папаша Сергей Федорович, робко появился Юрий Сергеевич и встал у дверей. Куда делась его импозантность? Он даже сутулился, как отец.
– Ну и что? Наигрались? – спросил Спартак. – Так не в ту игру вы играли. Надо в пограничников. Остап, надевай шинель. Мы с тобой будем диверсантами, а Алеша – пограничник с собакой, служебной.
Мальчик захлопал в ладоши, глазенки его разгорелись.
– У нас все мигом, дело клевое, – говорил Остап, застегивая шинель.
Алеша гордо взял Бемса на поводок и потянул к двери.
Юрий Сергеевич печально провожал взглядом уходивших.
– Чуткие люди, – обратился он к Аэлите. – Поняли, что нам нужно поговорить.
– О чем? – нахмурилась та.
– Я хотел бы показать тебе написанное мной письмо, которое избавит меня от дальнейших объяснений.
– Садись, – пригласила Аэлита, указывая на тахту.
– Нет, ничего. Я тут с краешка на стульчике.
– Как хочешь.
Она взяла незапечатанный конверт и вынула оттуда письмо, адресованное президенту Академии наук СССР.
Аэлита поморщилась. Ей припомнилось другое письмо, написанное тем же почерком и переданное ей Николаем Алексеевичем.
"Глубокоуважаемый товарищ президент!
Считаю своим долгом порядочного человека снять с академика Анисимова Николая Алексеевича всякие подозрения, ложно высказанные мною. Я во всем ошибался и не боюсь в этом признаться. Моя жена чиста, и ее отношение к академику Анисимову адекватно уважению к старшему и почтенному человеку, Человеку с большой буквы, работы которого обеспечат благосостояние человечества на тысячелетия.
У меня нет слов для собственного осуждения!
Приношу искренние извинения и готов любым способом загладить свою вину, вызванную незаурядным чувством, которое я питаю к своей замечательной жене Аэлите Алексеевне Мелховой.
Инженер Ю. С. Мелхов".
– У меня другая фамилия, – сказала Аэлита, возвращая письмо Юрию Сергеевичу.
– Здесь есть еще одно. Самому Николаю Алексеевичу.
– Я не читаю частной переписки.
– Аэлита! Пойми! – вскочил Юрий Сергеевич, картинно прижимая руки к груди. – Я был ослеплен, ослеплен любовью к тебе. Это была лавина, снежная лавина несообразностей, промахов, ошибок. Мне стыдно вспоминать сцену в суде. Да никем твое место не занято в нашей семье, как я тогда сказал. Я горделиво, именно горделиво солгал, пошел на "святую ложь"! Ложь во имя сохранения твоего уважения ко мне, дабы я не выглядел в твоих глазах жалким и униженным. А главное, пойми, как понял Шекспир Отелло! Это ревность! И наша семья ждет тебя! Вернись! Умоляю тебя!
– Пойдем, – спокойно сказала Аэлита, словно они скучно говорили о прогнозе погоды. – Надо позвать всех с улицы, а то дождь может пойти.
– Конечно, конечно, – суетливо обрадовался Юрий Сергеевич. "Никак пример с Отелло подействовал? До чего же полезны порой классики!" – подумал он, и вслух сказал: – У меня есть зонтик, портативный, складной, из Италии. Ты, наверно, в ФРГ тоже себе такой купила? Я выйду, как бы Алешенька не простудился.
– Я сама сбегаю за ними. Без зонтика.
– Ну вот и хорошо, – удовлетворенно потер руки Юрий Сергеевич. Он даже не думал, что все так просто обойдется.
Вернулась Аэлита, а за нею с шумом ворвались в переднюю и Алеша с Бемсом, потом чинно, чеканя шаг, вошли и Спартак с Остапом.
– Проходите, ребятки, – пригласила их Аэлита.
– Да, да, проходите, друзья мои, нам тут нужно кое-что важное вам сообщить, – суетился Юрий Сергеевич.
Спартак удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на сестру.
– Есть ситуации, – сказала Аэлита, – когда человек полностью раскрывает себя. Я только что увидела во всей красе Юрия Сергеевича Мелхова, который по чудовищному стечению обстоятельств был когда-то моим мужем. Нет меры, которая измерила бы человеческую мель Мелхова. Я вам, своим друзьям, хочу сказать, что никогда, слышите, никогда не прощу себе своего замужества... Честное слово!
– Из песни слова не выкинешь, – промямлил опешивший Юрий Сергеевич.
– Так нужно выкинуть всю эту песню, мещанскую песнь, с которой шагает по жизни этот обыватель из обывателей.
– Ах так? До тебя не дошли мои слова?
– Напротив. Дошли в полной мере.
– Но сын!.. Он останется моим сыном!
– Надо еще суметь остаться его отцом.
– Ну, сцена уже переходит все допустимые границы! – возмутился побагровевший Мелхов и демонстративно вышел в переднюю.
Там он долго надевал пальто перед зеркалом, ожидая, что его вернут.
Но никто не вышел к нему, даже Бемс.
И взбешенный Юрий Сергеевич выскочил из квартиры, хлопнув входной дверью.
Только тогда в передней появилась Аэлита с тряпкой на палке и вытерла пол.