Глава третья.ПОТЕРЯ
"С Бемсом у меня так много связано в жизни!.. Каждый ее поворот, каждое большое или маленькое событие мы как бы делили с ним. Он всегда был со мной и в горе и в радости, заглядывая мне в глаза своими огромными, все понимающими глазищами, В них читалось сочувствие, участие, ободрение. Честное слово! Николай Алексеевич искренне полюбил пса, и тот сразу же привязался к нему. Но ко мне Бемс относился с какой-то особой собачьей заботой, не говоря уже о преданности! Стоит задуматься: прав ли человек, наделяя разумом только себя одного? Может быть, это и так, если понимать под "разумам" прежде всего способности к творчеству, такую "примету" разумности, как "свобода поступков". Например, обмануть или не обмануть, предать или не предать, выполнить задание или не выполнить. С таких "позиций", пожалуй, человек действительно куда "разумнее" собаки, которая не знает такого выбора, она всегда окажется истинным другом и бескорыстным помощником, хотя и лишена абстрактного мышления... Сколько примеров можно привести из тяжелых времен войны: помощь раненым, доставка донесения через простреливаемое поле, обнаружение мин или захват пробравшегося к нам противника. И все это делалось беззаветно, не жалея себя. А скорбь по умершему хозяину! И не только по умершему... Мы знаем собак, регулярно приходивших на могилу хозяина. Знаем случай, когда пес ежедневно встречал невернувшуюся подводную лодку и все ждал, ждал... И знаем еще случай, когда собака дежурила на аэродроме, где бессердечно оставил ее улетевший хозяин, который вовсе не погиб, а просто бросил, предал своего четвероногого друга. Работники аэродрома взяли тоскующего пса к себе, как приютили таких же горюющих собак и смотритель кладбища и работник порта. Мама рассказывала, как истосковался Бемс по мне, улетевшей "курьером" через космос в Антарктику. А когда наконец привезли его сюда, не передать словами его радости. Казалось, у Бемса сейчас разорвется сердце, он подвывал, лаял, прыгал выше моего роста, норовя лизнуть меня в щеку или в нос. И здесь, в Городе Надежды, он стал равноправным его жителем. Нет, пожалуй, не просто равноправным, а бесценным, даже незаменимым. Честное слово! И вот мой Бемс заболел. Немного удалось ему поработать! "Освобождение от работы", как заправскому трудящемуся, выдал сам доктор Танага... Пес страдал, невыносимо страдал. Я видела это по его затуманенным глазам, по повороту головы при моем появлении. Он с трудом вставал. Задние ноги не подчинялись его отчаянным усилиям. Сердце разрывалось, когда я смотрела на беднягу! И он стонал, как человек... Честное слово! Я часами не отходила от его постели (он всегда спал на своей собственной кроватке). А сейчас, когда по нужде он сползал с нее, то потом не мог взобраться обратно. Приходилось ему помогать. И он смущенно, извиняющимися глазами смотрел на меня. Доктор Танага не мог определить его странной болезни. И только анализ крови обнаружил в ней следы сока гуамачи, этого страшного южноамериканского растения. Причина стала ясной – отравление. Но как могли отравить Бемса, когда он ни при каких условиях не возьмет еды из чужих рук? И тут подозрение овладело мной. Я попросила доктора осмотреть старую рану, которую задел Мигуэль Мурильо, погладив пса по голове. Бемс еще взвизгнул тогда от боли и отпрянул ко мне. Доктор Танага после осмотра вернулся с озабоченным лицом. – Извините, Аэри-тян. Должен обвинить всех нас, находившихся при допросе этого негодяя. – Всех нас? – удивилась я. – Дело в том, что никакой старой ранки на голове пса не обнаружено, но найден свежий порез. Мурильо нагло сделал его у всех у нас на глазах! – Значит, гладя Бемса по голове, он поранил его отравленным лезвием? Чтобы сорвать выпуск продукции? – Вы высказали мое предположение, Аэри-тян, извините. – Как же спасти его, доктор? Умоляю! – Человека спасти не смог бы. Но для собаки имею право не останавливаться даже перед неузаконенными средствами. Я была согласна на все, лишь бы вылечить моего бедного Бемса. И Танага использовал самые дерзкие методы, известные только у них, на Востоке... Но улучшение не наступило. Прибегал из школы Алеша. С глазами, полными слез, молча всхлипывая, долго простаивал он у кроватки Бемса. А тот, отрешенно глядя невидящим взором в пустоту, все же шевелил обрубком хвоста. Доктор Танага применял все доступное и даже запретное. И наконец сказал мне латинской поговоркой: – "Сделал все, что мог. Больше сделает могущий". Это звучало приговором. Бемс страдал все больше и больше. Судороги сводили его такое крепкое, мускулистое тело. Во время припадков он быстро перебирал ногами, словно стремительно бежал куда-то И было страшно смотреть на этого "мчащегося", но недвижного пса. Скоро полный паралич разбил его. Он еще приподнимал кое-как голову при моем (и только при моем!) приближении. Древнеиндейская отрава делала свое дело. Малая ее доза приводила не к быстрой смерти, а вызывала симптомы, казалось бы, неведомой болезни. Пес умирал в страшных мучениях. Доктор Танага взял меня под руку и увел в кабинет Николая Алексеевича. Я с горечью уставилась на письменный стол, около которого негодяй Мурильо смертельно ранил моего бедного Бемса. И опять "не пойман – не вор"! Будет все отрицать, и нет возможности призвать его к ответу! – Аэри-тян, – очень серьезным тоном начал по-японски Танага, – позвольте говорить на языке вашего детства. Знаю, какую боль вызовут мои слова, но верю в ваше мужество. У нас, врачей, существует врачебная этика, долг целителя. Мы не говорим умирающему о близкой смерти, не называем его страшной болезни и всячески отодвигаем неизбежный конец, каких бы страданий ему это ни стоило. Однажды в Японии молодой врач восстал против этой традиции, заявил, что, если больной обречен на мучительную смерть, наш долг человеколюбия не длить его мучения, а помочь ему спокойно уйти из жизни, не испытывая боли. Но этот наивный врач дорого поплатился за свою "дерзость" и "антигуманизм", даже принужден был уехать стажироваться в Европу, чтобы неудачное выступление забылось. – Вы говорите страшные вещи, Танага-сан! – Никому не признался бы теперь в этих опасных мыслях своей юности, Аэри-тян, никому, кроме вас! И потому вам следует решится... – Бемс? – испуганно спросила я. Танага кивнул. – Если людей наша врачебная этика и заскорузлые традиции заставляют мучиться лишние дни, то в отношении собак такого запрета нет. – Вы хотите усыпить его? – Все произойдет без вас, Аэри-тян. Надо помочь бедному животному. – Но знаете ли вы, Танага-сан, что мы не восстановим производство пищевых продуктов. Дозаторы мы не наладили, индикаторов запаха нет. Бемса необходимо вылечить! – Увы, добрейшая из женщин! Мне все известно как одному из директоров. Достойный господин Шульц, – он перешел на официальный латинский язык, – распорядился прекратить экспорт пищевых продуктов, срывая поставки и идя на неустройки, но сохраняя запасы пищи для населения Города. Однако вашего бесценного контролера на завод не вернуть. – Как это ужасно, Танага-сан! Ведь Бемса действительно некем заменить. И мы не держали охраны! В этом большая наша ошибка. Подумать только! Все индикаторы запаха испорчены! – Не ошибается тот, кто ничего не делает. И еще одной ошибкой было бы продолжить страдания пса. Он не заслужил такого жестокого отношения, извините. – Жестокое отношение! Вы можете подозревать во мне жестокое отношение к любимому существу? – Нет, Аэри-тян, извините. Не подозреваю этого, стремлюсь лишь подготовить вас, женщину, к мужественному решению. – Усыпить Бемса? – Он спокойно уснет как от снотворного. И не будет страдать. При всей своей воображаемой "мужественности" я, как девчонка, разрыдалась на груди нашего милого доктора. Он гладил мои волосы и увещевал: – Все будет сделано без вас. Простой укол. Ведь столько раз я делал это, стараясь спасти его. – А теперь? – Спасу его от страданий. Вам не следует быть со мной. – Нет, – решительно мотнула я головой. – Останусь с ним до конца. Пусть женщина, но ведь вы сами требуете от меня мужественности. – Это слишком тяжелое испытание, Аэри-тян. – И все-таки буду с вами... с ним... до конца. – Извините, – почтительно произнес Танага. Дальнейшее помню как во сне. Мы прошли к Бемсу. Я сидела подле него и гладила его по голове между ушей и думала: не здесь ли ранил его проклятый Мурильо! Танага уходил готовить шприц, Он вернулся с молоденькой сестрой милосердия, маленькой и изящной японочкой, своей дальней родственницей, последовавшей за ним в Город Надежды. Яноночка взяла в руки голову Бемса, которую я продолжала гладить, ощущая его тепло. Ведь у собак нормальная температура около сорока градусов. У них всегда "жар". Может быть, у Бемса сейчас было даже больше... Мне жгло руку... Танага привычно помазал спиртом лапу, словно делал лечебную процедуру, дезинфицируя место укола, потом ввел иглу в нащупанную перед тем вену. Бемс не реагировал. Сквозь слезы я видела его закрытые глаза. Казалось, он уже уснул. И вдруг он дернул головой так, что девушка не смогла удержать ее. Глаза на миг открылись, и я боюсь вспомнить, что в них прочла! Голова упала, потом он снова поднял ее. И в этот миг меня обдало струей. – Ай-яй! – укоризненно сказал Танага, прикрывая низ живота Бемса большим куском ваты. Прощальной лаской держала я ладонь на голове своего уходящего друга и беззвучно рыдала. Японочка в белой наколке одной рукой придерживала крутой лоб Бемса, а другой протягивала мне мензурку с питьем. Пришлось через силу проглотить его. Доктор Танага, вставив в свои уши наконечники резиновых трубок, прослушивал сердце Бемса. Наконец он неторопливым движением вынул трубки из ушей, аккуратно сложил фонендоскоп в футляр и сказал: – Конец, милая Аэри-тян. Вы настоящий мужчина. "Настоящий мужчина" горько плакал, припав губами к рыжей, еще теплой шерсти своего потерянного друга".
|