"Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне кажется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас произошло такое, что я не имею права не писать... Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях.
Академик Овесян вызвал маму на установку нового "Подводного солнца". Буров велел мне ехать вместе с ней.
Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что–то задумал и посылает меня неспроста.
Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень интересно. Я сама пробовала править хореем – такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удивительно смирные и приятные животные. Прежде я никогда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне.
А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их.
Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил.
Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое "Подводное солнце". Все–таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда.
Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться.
– В блиндаж! Скорее в блиндаж! – торопил он. – Кофе вас там ждет... И даже кое–что покрепче.
– Ей еще нельзя, рано, – строго сказала мама.
Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк... Он же меня и угощал еще в Москве.
– Это только в случае победы, – сказал он.
Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище.
Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку.
Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла.
Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными.
Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности:
– Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах...
Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать...
Потом в репродукторе послышался стук метронома.
– Все, как тогда, – оглянувшись на маму, сказал Овесян.
Она улыбнулась ему.
В репродукторе слышался голос:
– Девять... восемь... семь... шесть...
Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы.
– Пять... четыре... три... два...
Овесян поднял руку.
– Один... ноль! – в унисон с репродуктором крикнул он.
Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево... Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась.
И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова.
У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там.
И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда–то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала.
Академик целовал маму.
Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря.
Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв – загорелось под водой и атомное солнце. Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально.
На берегу мы застали капитана Терехова.
Овесян обнял его за плечи.
– Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!..
– Принимать ледокол спешу, – ответил капитан.
– Вот и выпьем сразу за все... Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере – значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намного легче.
– Можно, я тоже поеду с капитаном? – попросила я.
Мама хотела запротестовать.
– Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли "солнце".
– Почему вслепую? – удивился капитан.
– Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо–машины?
Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу.
Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком.
Может быть, атомный взрыв разогнал тучи – в небе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами.
Овесян шутил, что это все в честь одержанной победы.
Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло.
Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, подтаявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с "Подводным солнцем", подогревая полынью.
За каких–нибудь два часа мы уже были около научного городка.
Буров и Елена Кирилловна встречали меня.
У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн–оттяжек.
– Ну, Люд, – сказал Буров, когда мы пришли, – значит, академик назвал это новым марафоном?
– Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил.
– Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно.
– Как обратно? – не поняла я.
Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился.
– Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве.
– Почему страшное? Радостное, – поправила я. – С разрешения ООН.
Буров отрицательно покачал головой:
– Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу... Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион... А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя.
– Люда, останови хоть ты этого безумца, – сказала Елена Кирилловна. – Его сошлют навечно, закуют в кандалы...
– Куда там дальше ссылать, и так на краю света,– без тени улыбки сказал Буров. – При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче... Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей.
– Что вы хотите сделать? – в тревоге спросила я.
– Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать "солнце", кое–что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее.
– Не может быть! – воскликнула я. – Наконец–то...
– Это еще надо проверить, – вставила Елена Кирилловна.
– Да, проверить. Но у нас нет времени на лабораторный эксперимент. Проверить надо на практике сразу в огромном масштабе.
– Он хочет потушить "солнце", – сказала Елена Кирилловна.
– Как солнце? – ужаснулась я.
– Конечно, "Подводное солнце", которое зажгли, – нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. – Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых... обстоятельствах.
– Вам этого не позволят, – сказала Елена Кирилловна. – Смешно об этом говорить...
– А если... если... не спрашивать? Взять и погасить?.. – проговорила я.
Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова.
– Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать?
– Это вы правильно вспомнили... о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом.
– И вы способны на это, Буров?
– Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? "Примат образования..."
Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирилловна говорили между собой. После выздоровления Сергея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что–то произошло. По–моему, они избегали друг друга и встречались только на работе.
Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое "Подводное солнце", а Буров... Буров, кажется, решил это сделать...
Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке нового "Подводного солнца". А мне Буров сказал:
– Ну как? Новый марафон, говоришь? Действительно новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побежим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты здорово помогла мне...
Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вездеходе!..
Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излучателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и...
Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш излучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгранично верила Бурову. Да, он мог погасить и "Подводное солнце".
Елена Кирилловна села рядом с механиком на вездеход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким–то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные решетчатые руки.
Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной.
– Живо! На дистанцию! – скомандовал он.
Так я стала участницей марафонского бега.
Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим "солнце"?
Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С моря доносились раскаты грома. Льды шли друг на друга, отогреваемые сразу с двух сторон – вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову?
Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, чтобы оно погасло по воле этого огромного, сильного человека, расчеты которого смелее, выше, важнее расчетов всех окружающих его людей.
Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто снова и снова слышала его слова об атомной бомбе, сброшенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!..
Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я старалась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся... Я ждала, когда ко мне придет второе дыхание. Я сказала себе, что должна... должна бежать... и от этого зависит что–то самое важное...
Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой "Подводного солнца", мне показалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу.
И я упала, вернее, села в снег.
Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед.
Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появившуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!..
Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу.
– Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за откровенность, – слышала я голос мамы. – Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!..
– Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить "Подводное солнце".
– Не верю.
– Так проверьте.
– Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять.
– Слушай, Буров, – сказал Овесян. – Ты понимаешь, на что замахиваешься? Я рапортовал... В Арктике праздник...
– А в Африке всенародный траур.
Ни мама, ни Овесян ничего не ответили.
– Поймите, – продолжал Буров, – нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович?
– Зачем моими словами играешь? – рассердился Овесян.
– Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше "Подводное солнце"?
– Кому только могло это прийти в голову! – в ужасе воскликнула мама.
Я невольно съежилась в своем снежном убежище.
– Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой...
– Недостойно это...
– Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы... Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать?
– Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти.
– Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью.
Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко.
– Я настаиваю на решающем опыте, чтобы остальные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опытов были не нужны, – заключил Буров.
– Подумать только, сколько затрачено на "Подводное солнце"! И все это теперь!.. – почти в отчаянии воскликнул Овесян.
– Важно не сколько израсходовано, а сколько будет сбережено... и спасено, – ответил Буров.
– Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! – крикнул Овесян.
Я больше ничего не слышала из их разговора. Они все пошли навстречу вездеходу. Я видела, что из его кабины высунулась Елена Кирилловна.
И тут я подумала: а вдруг ничего не выйдет и наш излучатель не создаст субстанции, не погасит ядерных реакций, подумала, что ни Овесян, ни мама ничем не рискуют, рискует только один Буров.
Я еле дотащилась до вездехода. Про меня все забыли. Елена Кирилловна пошла навстречу Бурову, который все еще ходил с Овесяном. Не знаю, что они еще обсуждали.
Я замерзла и забралась в кабину механика, который ушел на пост управления. Я считала, что Буров и Елена Кирилловна все–таки придут сюда.
И они пришли. Буров говорил:
– Он не мог поступить иначе. Я уважаю его.
– А я уважаю вас, Буров, – сказала Елена Кирилловна.
– Он оказался выше самого себя, выше старой своей позиции. Он рискует всем, что им сделано. Так мог поступить только подлинный ученый.
– Я уверена в вашем торжестве, Буров. Остались считанные минуты.
– Но я не хочу торжествовать с горечью в сердце, Лена... Я хочу в эти последние минуты, чтобы вы простили меня...
– Буров! Буров! Не надо...
– Нет, надо, Лена! Я не хочу никакого торжества, если не буду знать... что ребенка, которого ты родишь, ты будешь считать нашим. Разве я люблю тебя меньше оттого, что ты ждешь ребенка?
У меня сердце переворачивалось от этих слов. Я не знала, куда деваться, а он продолжал:
– Это будет наш ребенок, наш... Кто бы ни был его отцом. Я буду любить, как только способен любить свое дитя.
Елена Кирилловна усмехнулась.
– Лучше займемся излучателем, Буров. Надеюсь, что в своем замысле вы меньше ошибаетесь.
– Что вы хотите сказать?
– Я только ваша помощница, Буров. И я замужем.
Я похолодела: она замужем.
– Кто он? Где он? – спросил Буров.
– Если бы я знала! – вздохнула Елена Кирилловна.
И тут послышался голос академика:
– Эй, на излучателе! Где же вы там? Давай к берегу! Направляйте луч на северо–северо–восток.
Овесян как–то удивительно привычно командовал теперь проведением диверсии против "солнца", которое сам недавно зажег ценой таких усилий.
Я включила вездеход и повела его к берегу, буксируя излучатель. Сосредоточенный Буров шел рядом, нисколько не удивившись, что я – в кабине.
Сейчас все должно было начаться.
Я боялась дышать".