Послесловие к третьей части
Если слова мои спор вызовут, значит, я не зря высказался. Теофрит
Она спросила своего исполненного важности собеседника, привычно прихорашиваясь перед зеркальцем: — И что же вы скажете? — Прежде всего, выражу благодарность автору. — Вот как? Это с вашим-то скептицизмом? — Благодарность за то, что он свел нас. — Допустим, как вы любите говорить. И только за это? — не без лукавства спросила она. — Еще за то, что он рассказал кое-что интересное для нас с вами. — Откуда вы знаете, что меня интересует? — Предполагаю, что суть открытий Вязова, сделанных в космосе, вам небезразлична. — В его судьбе меня, как женщину, интересует другое. Вы ошиблись. Уверена, что его «открытие» — выдумка автора. — Кажется, мы поменялись ролями. Оказывается, писатель в открытиях Вязова ничего не выдумал. — Вот как? — равнодушно произнесла она. — Когда он принял меня, я попросил его рассказать о Терешине и Авинском, реальных или выдуманных. — И что же? — Александр Петрович позволил мне включить магнитофон. — И у вас с собой эта запись? Что же вы молчите, невозможный человек! — в нетерпении воскликнула она. — Тогда слушайте. И они услышали голос писателя. «В конце апреля 1973 года, возвращаясь домой, я обнаружил в своем почтовом ящике тетрадь, исписанную каллиграфическим почерком, но без подписи. Это был математический анализ плана древнейшего сооружения Стоунхенджа. Будучи действительным членом Московского общества испытателей природы, я попытался было обсудить эту рукопись на секции физики, однако из-за ее анонимности обсуждение не состоялось. Девятого же мая, в День Победы, в моем почтовом ящике оказалась вторая тетрадь с продолжением работы: помимо пентаграммы, построенной на вписанном в окружность одиннадцатиугольнике, показывалась ее универсальность. По-видимому, об этом знали древние. Так, на одной из знаменитых картин Дюрера наряду с другими магическими символами изображена пентаграмма. А в конце мая появилась и третья тетрадь, где речь шла уже о едином модуле (108) для микро- и макромира. А на следующее утро раздался телефонный звонок. Неизвестный признавался, что это он написал о Стоунхендже, и спросил: «Неужели это ерунда?» Я ответил, что ознакомил с его работой крупного ученого, заслуженного деятеля науки и техники профессора Михаила Михайловича Протодьяконова, и ему проблема показалась серьезной. Тогда неизвестный попросил разрешения посетить меня. Это было в разгар интереса к «летающим тарелкам», когда я вместе с покойным своим другом Феликсом Юрьевичем Зигелем, был зам. председателя недолго просуществовавшего Комитета по неопознанным летающим объектам. Мне были знакомы множество «фактов» и «наблюдений» НЛО контакта людей с их пилотами (в США), с описаниями и рисунками маленьких человечков в скафандрах, вполне человекоподобных. Можно понять мое состояние, когда я, услышав звонок и открыв входную дверь, увидел перед собой человечка ростом метр с небольшим, «вполне человекообразного», не карлика, не лилипута, а просто пропорционально уменьшенного. Он назвался Валентином Фроловичем Терешиным, офицером в отставке, а ныне программистом ЭВМ. Я удивился, вспомнив, что в армию людей ростом менее полутора метров не берут, и усомнился в своем глазомере. Мы тотчас поехали к профессору Протодьяконову, в ту пору заместителю директора Института физики Земли Академии наук СССР. Когда Михаил Михайлович стал проверять выводы Терешина, применяя тригонометрию, то, к удивлению нашему, выяснилось, что исследователь Стоунхенджа о тригонометрии понятия не имеет. На мой вопрос на обратном пути: «Как это может быть?» — Терешин загадочно ответил, что все написанное им в тетради внушено ему теми, кто находится около Земли. Он показался мне странным: отклонил предложение Протодьяконова работать над проблемой Стоунхенджа в его лаборатории на должности инженера, оставшись, как потом выяснилось, бойцом охраны подземных складов под Новым Арбатом. Однажды он принес мне «оду о числе «пи»; позже в журнале «Наука и жизнь» была опубликована его статья, написанная в соавторстве с Протодьяконовым о неизвестном прежде методе вычисления архимедова числа. Еще позже Терешин сообщил, что разгадал математическую задачу жрецов храма бога Ра, которую те задавали претендентам на жреческое звание, замуровывая их до получения ответа в каземате с колодцем Лотоса. Так появился наш совместный с Терешиным рассказ «Колодец Лотоса», где соавтор мой пожелал принять псевдоним «Мариан Сиянии», объяснив, что явился ко мне, прочтя мой давний рассказ «Марсианин». Все предложения выступить с докладом о своих исследованиях Стоунхенджа Терешин отклонял. Я счел необходимым свести его с ученым, кандидатом геолого-минераловедческих наук Владимиром Ивановичем Авинским (из Куйбышева). Их совместную статью удалось поместить в ежегоднике «На суше и на море». Так пентаграмма впервые увидела свет. К сожалению, Терешин исчез из виду, объявившись в городе Пучеже, вдали от железных дорог, где работал то печником, то зав. отделом кадров совхоза, то у токарного станка. Однако он еще раз поразил меня, прислав из Пучежа прекрасный очерк-исследование о местном изобретателе-самоучке, прошедшем путь от бурлацкого сына до редактора «Петербургских новостей», — Зарубине, оставившем такие изобретения, как пантограф и электропривод к подводным лодкам. Мои попытки заинтересовать этой рукописью издателей успеха не имели, ибо в пору застоя Зарубин в списках заслуживающих внимания людей не числился. Последним известием от Терешина была его телеграфная просьба помочь ему постричься в монахи. Меж тем Владимир Иванович Авинский продолжал начатое исследование и пришел к поистине примечательным выводам. Пентаграмма оказалась приложимой к самым различным областям и действительно позволила Авинскому найти основной модуль Вселенной, вызвав интерес и у нас, и за рубежом. Так, в 1989 году на Лондонском научном симпозиуме ему присудили за это исследование первую премию; тот же результат ожидал его в Чикаго». Магнитофон умолк. — Как загадочно! — воскликнула она. — Значит, то, что открыл «отшельник в звездном мешке», — реальность! Но что вы скажете о реальности будущего — Городе Руин и острове Солнца? — Видите ли, — важно ответил он. — Я не счел возможным напоминать автору, что среди ученых нет единогласия в оценке последствий, скажем, «парникового эффекта». Приходилось слышать даже утверждения, что он благодатен для планеты. — Какая чепуха! Климат уже меняется. Последние наши «полузимы» — предвестники возможной катастрофы, о которой и предупреждает роман. — Меняется климат? Я познакомился недавно с любопытной точкой зрения на то, что потепление в зимние месяцы в Европе вызвано запуском крупных космических ракет в США и на Байконуре. И даже встреча в море, на кораблях, близ Мальты двух президентов была сорвана штормом, вызванным стартом космического корабля с мыса Канаверал. — Однако в Вашингтоне намечена Всемирная конференция по поводу тревоги о «тепличном эффекте». — Вот теперь узнаю вас: впереди, на лихом коне; и достойная пара воительницы на картине в семейной каюте звездонавтов. — Автор вернулся со звезд на Землю. Вернемся и мы. Что вы думали о Городе Руин, я знаю, а что скажете об острове Солнца? — Боюсь, что защита скомпрометированных коммунистических идей, начиная с самого Кампанеллы, затруднительна. — Эх вы, маховик несчастный! Главного не заметили — что идеи эти могут быть воплощены на ином нравственном уровне, нам не привычном. — Имеете в виду мир без лжи? — Вот именно! Хотели бы жить в таком мире? — Если с вами, то... — И я не солгу, что согласна с авторской мечтой. — Я просто хотел напомнить: идеи утопического социализма скомпрометированы в глазах европейцев. — Неверно считать порочными сами идеи. Можно говорить лишь о негодяях, которые, прикрываясь ими, вершили свои злодеяния, и не где-нибудь, а в той же Европе. Сколько зла сотворено, скажем, под прикрытием имени святых идей первого коммуниста планеты Иисуса Христа! А ведь его апостолы возглавляли общины первых христиан, по сути коммунистические. — Даже Библию не пощадили! — Не только Библию или испанскую инквизицию надо вспомнить, но и всю летопись гитлеризма. Прикрываясь угодными толпе идеями «жизненного пространства», бюргерского благополучия и собственного превосходства, Гитлер лгал. Именем народа, который дал человеческой цивилизации Гете и Гейне, Бетховена и Моцарта, Шумана и Шиллера, наконец, Канта, Гегеля, Маркса и Энгельса, — от имени этого великого народа он творил злодеяния, перед которыми меркнут испанская инквизиция и папизм средних веков. — Тоже вспомнили фюрера! Да он был всего лишь учеником усатого вождя всех времен и народов. Разве мог неудавшийся художник додуматься до того, чтобы, скажем, выслать целый народ из его родного края, устроив у себя же в стране голод с вымиранием миллионов? Нет! Примеры с «лагерями смерти», если вы о них вспомните, уступят «государству бессмертных лагерей», которое само обнесло себя стальным занавесом снаружи и колючей проволокой — изнутри. Ученые ныне спорят не о миллионах, а о сотнях миллионов, погибших якобы во имя воплощения светлых идей. — Да поймите вы! И в нашем случае не идея плоха, а негодяи, прикрывшиеся ею! — запальчиво перебила она. — При всей своей женственности, вы не уступите в твердости гранитному монументу со скульптурами мыслителей, атакуемому безумным маховиком вроде меня! — Да, я одобряю и эту главу! — с вызовом сказала она. — В смелости вам не откажешь. — А вам бы хотелось разбить этот монумент? Отказаться от всего, во что и сами верили? Изменить идеям во имя бытовых интересов? — Бытовые интересы? А разве социализм — это не устроенный быт? — Такое узкое определение выкорчевывает саму философскую суть понятия об общественном устройстве, исключающем возможность эксплуатации чело-река человеком. — И даже во имя интересов государства? — Если оно бесконтрольно! Если присвоенной «прибавочной стоимостью», добытой трудом миллионов, «вожди» распоряжаются не для блага народа, а в интересах стоящих у власти. — Мне хочется напомнить вам одну арию. — Какую арию? — Разумеется, в современной интерпретации. Слова и музыка Бородина. Ария «князя Галицкого из райкома Князеигоревской области».
Как бы мне добиться чести И в обкоме первым сести. Пожил бы я всласть, Ведь на то и власть!
— Хватит. Дело не в обкомах, а в безнравственных «галицких», которые стремились туда пролезть и пролезали. — Знаете, моя милая оппонентка, хорошо, что мы с вами не депутаты. Иначе сессии с нашим участием были бы бесконечными. Вернемся к тысячелетию, которое наступит после нас. Допустим, на острове Солнца, где чтут близкие вашему сердцу принципы, люди не одичали совсем. Скажите, каково, например, нашей современнице попасть туда? — Я бы поступила так же, как она. — Это уже похвала. И так же предпочли бы Никите, этому богатырю и рыцарю, тщедушного очкарика? Впрочем, я тоже ношу очки и не знаю, носил ли их Галлей. Но «очкарик» — понятие символическое. — Я оценила бы любовь вопреки всему. Мне кажется, что настоящая любовь — всегда только вопреки. Вспомните «Гранатовый браслет». — Вот как? Вы вселяете в меня надежду. — Не хотите ли вы сказать, что вопреки расхождению наших взглядов?.. — Именно это я и хотел сказать. Могу добавить, что горячность в споре вас весьма красит. — А о чем мы спорим? О романе? — Пожалуй, скорее о жизни. — Пожалуй, я впервые согласна с вами. — Тогда вернемся к роману. Кстати, вы прочитали эпилог? — Нет еще. Я торопилась на нашу встречу. — Торопились? Это уже хорошо! Так прочитайте.
|