Революцию задумывают гении, а используют негодяи.
Наполеон Бонапарт
Раскаты Марсельского грозного грома,
Сверкание молний упавших секир,
Не слышит народного горького стона
Поправший свободу кровавый вампир.
Нострадамус. Центурии, XII, 7.
Перевод Наза Веца
— Выходите, гражданин маркиз, — сказал тюремщик, открывая дверь камеры.
Маркиз де Сад, удивленный таким обращением к себе, покорно пошел за надзирателем, разглядывая его сутулую спину, висящие на поясе ключи и пристегнутую саблю.
В коридоре пахнуло свежим воздухом, словно в конце его наружная дверь была открыта.
— Какой нынче день? — спросил узник тюремщика.
Тот обернулся. Глаза его на заросшем лице вылезали из орбит то ли от ужаса, то ли от гнева.
Но Анри де Сад, получив медицинское образование в университете Монлелье, уже давно поставил диагноз своему провожатому. Тот не был ни испуган, ни разгневан, а скорее встревожен, и под бородой у него, конечно, скрывался характерный для его болезни зоб.
Запомните этот день, гражданин маркиз, 15 июля 1789 года, день взятия народом Бастилии, — торжественно объявил страж.
— Взятия Бастилии? — поразился маркиз. — Зачем?
— Революция! Против его величества короля Франции Людовика XVI.
— Он уже стал королем? Регентство герцога Орлеанского кончилось?
— Да, их величество стали королем. Но надолго ли? Созданное Учредительное собрание свяжет ему руки. Пока краснобаи мутили народ на улицах, теперь будут зажигать речами революционный Парламент.
Революция! Радость охватила Анри де Сада. Сочувствие ее идеалам и заступничество за преследуемых философов — вот он и оказался в Бастилии. Регент не церемонился и в промежутках между кутежами расправлялся с поборниками «свободы, равенства и братства». Каков-то будет теперь король, ограниченный властью Парламента?
Тюремщик словно ответил на его незаданный вопрос:
— В Бастилии, кроме вас, гражданин маркиз, не осталось ни одного узника. Добряк король успел всех освободить до появления революционных толп. Они требуют снести Бастилию, оставить меня без работы. А как прокормить семью?..
И выпученные глаза болезненного стража стали печальными и помутнели.
Анри де Саду даже стало жаль тюремщика. Он как-то привык к нему за проведенные здесь годы.
Сам он был по сравнению с ним невысокого роста, с глазами иссиня-черными, выдающими итальянское происхождение. Лицо обросло бородой с преждевременной для его сорока трех лет сединой.
Яркие лучи солнца ослепили, заставили зажмуриться.
Открыв глаза, маркиз увидел пеструю толпу, множество красных фригийских шапочек на головах и трехцветные флаги над ними. Люди возбужденно кричали.
Ему показалось, что они радуются его освобождению, но он горько усмехнулся.
Толпа требовала разрушить Бастилию и расправиться с аристократами...
Свой парижский дом Анри де Сад нашел в порядке, хотя и запущенным. Из всех его слуг остался только старик-дворецкий с трясущимися руками. Он заплакал при виде хозяина в отрепьях, в которые превратился когда-то нарядный камзол, и сразу же помог ему переодеться, чтобы можно было показаться и в салонах, и просто на людях.
Освободившись с его помощью от несносной бороды, маркиз отправился на остров Сите привычно полюбоваться на величественную громаду собора Нотр-Дам, а потом на набережную у моста «развалов», где, бывало, простаивал часами.
Он обрадовался при виде разложенной на лотках мозаики разнообразнейших книг. Ему доставило удовольствие найти среди этой сокровищницы культуры любимых писателей: Беранже «Свадьба Фигаро», Вольтера — «Кандид», «Брут», озорную сатиру «Орлеанская девственница»; здесь же противостоящий Вольтеру в стремлении к прогрессу призывом к патриархальной старине Жан-Жак Руссо с трактатами «Об общественном договоре», «Рассуждения о начале и основаниях неравенства», где доказывалось, что началом всех зол является собственность, и его же романтические «Новая Элоиза» и «Исповедь». Сюрпризом для де Сада было увидеть изрядно зачитанную, но продающуюся его собственную книгу, врачебный трактат о половом извращении с причинением партнеру боли, наслаждении чужим страданием, проявлением жестокости. Это описанное им явление назвали его именем «садизм». Но несправедливая людская молва вменила ему же в вину то, что он сам «садист».
Усталый, насладившись приобретенной свободой, вернулся де Сад в свой дом, где старик дворецкий управлялся с обедом, сетуя на то, что в городе творится невообразимое. Крестьяне боятся привозить на рынок продукты. Всего не хватает, во всем дефицит. И, как это ни дико, народ обвиняет в этом королеву, австриячку Марию-Антуанетту, называя ее «Мадам Дефицит». Должно быть, просто из ненависти к королевскому дому, видя королеву разъезжающей по предместьям, помогающей там голодающим, где одна женщина съела своего ребенка и была казнена.
Дефицит становится все ощутимее с каждым днем. Цены на все самое необходимое безбожно возрастали, и дворецкий не знал, как свести концы с концами.
Заняться врачебной практикой Анри де Саду, бывшему аристократу, нечего было и думать. Его еще обвинят в попытке вредить людям, в садизме...
И маркиз де Сад решил уехать в деревню в свой наследственный «замою» в Провансе.
«Замок» этот, где он провел счастливые годы с ныне покойной женой, был просторным деревенским домом со двором, полным домашней птицы.
Чтобы добраться до него в наемной карете, де Саду пришлось продать кое-что из мебели, а в «замке» велось натуральное хозяйство, и семья управляющего избавила Анри от каких-либо забот.
Он любил гулять по полям, где его арендаторы-крестьяне выращивали щедрые дары земли.
Он никогда не отказывался помочь им, если кто в семье заболевал.
Так и в этот день он возвращался с фермы, oказав помощь больному ребенку, и теперь задержался в поле.
День был солнечный, в небе плыли редкие облака, и Анри лег в траву, смотря в небо и наслаждаясь тишиной, которая отдавалась щекочущим звоном в ушах.
Он думал о Париже, откуда доходили тревожные слухи.
Франция уже стала республикой. На миг сверкнула, как первый возглас коммунистов, муниципальная власть столицы, и Парижская коммуна сменилась якобинцами, поддержанными из ненависти к феодалам жирондистами, ставленниками богатых в Конвенте, клокотавшем речами прославленных ораторов. Анри удалось их послушать с галереи, когда он из любопытства побывал в Конвенте.
Там шла непримиримая борьба за власть.
Громовержец Дантон, властный Робеспьер, спокойный Марат, защитник низших слоев общества, рвались к ней от имени так называемого плебса.
Пришло известие, что огромный, могучий Марат убит в ванне собственной любовницей Шарлоттой Корде. И это вызвало вспышку красного террора. Изобретенная адская машина для отсечения голов без устали работала, красуясь на эшафоте, куда вели и аристократов, и вчерашних соратников в Конвенте. Якобинцы во главе с непреклонным Максимилианом Робеспьером, став у власти, не знали пощады.
«Зачем, зачем это? — задавал себе вопрос Анри де Сад. — Разве справедливость достигается насилием, кровью?»
Он вздохнул, поднялся, отряхнул свой голубой камзол и отправился к своему «замку».
Еще издали удивился привязанным перед воротами чьим-то лошадям. Они переминались с ноги на ногу и жевали корм из подвешенных к мордам торб.
Со двора несся птичий гомон и хохот многих мужчин.
Открыв калитку, он увидел забавное зрелище. По всему двору, разгоняя испуганных кур, бегал здоровенный национальный гвардеец, пытаясь нагнать ускользающего от него красного петуха. Другие гвардейцы, взявшись за бока, смеялись.
Тогда разгневанный преследователь выхватил сверкнувшую на солнце саблю и ловким ударом снес голову убегающему петуху. Однако, и обезглавленная, птица продолжала бежать и даже попыталась взлететь на забор, расправив крылья, но упала замертво после неудачного прыжка.
Гвардеец наконец настиг свою жертву и поднял ее за красочное крыло над своей головой, гордясь одержанной победой
Солдаты радостно приветствовали ловкого рубаку а кто-то из них крикнул, что он действовал не хуже гильотины.
— Для вас же, дурни, старался, - сказал тот. — Будет прекрасная куриная лапша.
— Петушиная, — поправил кто-то.
И только тут они заметили вернувшегося домой маркиза. Гвардеец с лихо закрученными усами и испанской бородкой передал петуха солдату, приказав ощипать его, а сам обратился к Анри де Саду:
— Если не ошибаюсь, гражданин, вы и есть бывшая сиятельная светлость маркиз де Сад?
— Совершенно так. Анри Жак де Сад к вашим услугам.
— Мне очень жаль. Я отнюдь не предвещаю вам судьбу этой птицы, но у нас есть приказ арестовать вас и доставить в Париж.
Анри де Сад пожал плечами.
— Надеюсь, после того, как вы сварите петуха?
— Конечно! И мы с вами вместе отведаем это блюдо. Наш капрал искусный повар, уверяю вас.
— Прошу в дом, — предложил маркиз.
Гвардейцы последовали за ним в помещение.
— Что-то не слишком тут у вас роскошно для бывшей светлости, — сказал все тот же победитель петуха, оглядывая голые стены.
Де Сад снова молча пожал плечами:
— Я не столько маркиз, сколько врач.
— Ах вот как? Вот у меня ухо побаливает.
Я охотно посмотрю.
— Ладно, ладно. После.
Толстый управляющий, с редкой растительностью, как в поле неурожайный год, на плоском лице, суетился с обедом.
Конечно, для французов обед — не обед, если нет вина. Жена управляющего, маленькая хохотушка с черным пушком над смеющимися губами, с которой заигрывали гвардейцы и один из них даже получил затрещину, принесла из погреба небольшой бочонок вина, который и был распит за здоровье маркиза, его управляющего, его жены и даже в память славного петуха, вспорхнувшего без головы.
Потом гвардейцы уснули, извинившись, что вместо кареты они захватили для маркиза верховую лошадь.
Управляющий, из бывших арендаторов, уговаривал хозяина воспользоваться случаем и ускакать в Экс, где его не сумеют найти, но маркиз отказался:
— Они мои гости, хоть и выполняют приказ о моем аресте. Я не хочу подвести кого-либо из них под расстрел или гильотину.
Управляющий удрученно вздохнул, отчего его лицо стало еще более плоским. Пока гвардейцы спали, он снабдил маркиза деньгами, собранными у арендаторов, посоветовав воспользоваться ими ради собственной свободы, подкупив гвардейцев, если не по пути, то хоть в Париже. Он считал, что деньги всесильны.
Проснувшиеся гвардейцы удивились, что на славу угостивший их маркиз не сбежал, покачали головами и пошли отвязывать коней.
Их старший, тот, что гонялся за петухом и срубил ему голову, прозванный солдатами «мсье Гильотин», поблагодарил маркиза, что он не подвел их, потом тепло попрощался с управляющим, даже обнял его, и ущипнул за оттопыренную сзади юбку его жену, получив на прощание еще одну затрещину.
— Поистине у нас в стране свобода, равенство и братство, — заключил он. — Итак, гражданин маркиз, соответствующее вашему выбору седло ждет вас.
Остальные гвардейцы уже были на конях.
Управляющий с женой смотрели вслед поднятому всадниками на дороге облачку пыли. Она вытирала глаза платком. Он хмурился, топорща редкую бороду.
Небо было ясным, вопреки тому, что делали под ним люди, За те несколько дней, которые отряд был в пути, гвардейцы сдружились с маркизом, называли его «своим славным дядей».
Когда до Парижа остался день пути, они сговорились между собой, предложили маркизу бежать и скрыться в Париже.
— Мы устроим погоню не хуже, чем за петухом... — уверяли они.
— И мсье Гильотин срубит мне на всем скаку голову? — улыбнулся Анри де Сад. — Я не хочу, чтобы из-за меня ее рубили кому-нибудь из вас. Не хочу, чтобы во Франции была «свобода мрачности».
Так они въехали в Париж.
Но сбыть маркиза с рук оказалось не так просто. Все тюрьмы были переполнены преступниками и аристократами, а вместительную Бастилию по решению Конвента наполовину уже разобрали.
Де Сад горько улыбнулся, вспомнив тюремщика с выпученными глазами.
Наконец пристанище для привезенного арестанта нашлось. Им оказался двор за железной решеткой, куда выходили два подъезда былых особняков родственной знати. Теперь их очистили от нее, но входить под крышу арестованным аристократам разрешалось только в дождь и на ночь, располагаясь спать вповалку на паркетном полу, на котором они привыкли танцевать свои менуэты, раскланиваясь друг перед другом. В остальное время они бродили по двору и разделявшему его садику
Этот «загон» для аристократов, как они сами называли место своего заточения, охраняли гвардейцы, украшенные национальными трехцветными ленточками.
Аристократы держались гордо. Ходили по двору с высоко поднятыми головами, заложив руки за спину, все в голубых дворянских или шитых золотом камзолах, а дамы, их было немало, в красивых, хоть и помятых, платьях и с убранными в прически волосами, с чем они непривычно справлялись без горничных, помогая друг другу.
Их видели толпы зевак, стоявших за решетчатой изгородью, а порой и толпы кричащих плебсов, осыпавших заключенных отборной бранью.
Анри де Сад с жалостью смотрел на этих беснующихся от ненависти людей, уверявших, что они только что любовались на площади близ Бастилии четкой работой гильотины, которая ждет всех здесь заключенных.
Стоявший рядом с маркизом де Садом генерал сказал:
— Канальи! Так называл их один молодой офицер, когда мы с ним видели их у Тюильри. Король подошел к окну. Слабый добряк. Он надел па голову их дурацкий колпак, фригийскую шапку в знак того, что он тоже «революционер».
— И что же этот молодой офицер? — спросил маркиз.
— Он сказал, что разогнал бы этих каналий несколькими выстрелами из пушек картечью. Уложил бы пару сотен — и все тут! По выговору его я понял, что он родом с островов. И фамилия у него была необычная — Буонапарте.
— Буонапарте? — повторил маркиз. — И ударение на предпоследнем слоге?
— Именно так. Жаль, что нет здесь ни пушек, ни этого молодца-артиллериста, чтобы разделаться с этой чернью, — презрительно закончил генерал.
Анри де Сад не сблизился с ним после этого разговора, зато со старым аббатом, с которым сидел рядом на ступеньках подъезда, как-то сразу нашел общий язык.
На вопрос священника, как он сюда попал, де Сад ответил:
— Меня привезли сюда из Прованса только за то, что я маркиз. А вы, отец мой?
— Отец Жаколио, — отозвался священник. — Я обыкновенный кюре. Но таково предсказанное время, в котором мы живем: «Никогда прежде, даже в Африке, не подвергалась Церковь таким гонениям, как в 1792 году, а ведь в этих годах каждый хотел видеть провозвестников новой эры».
Мудрые слова, — согласился маркиз.
И написаны они, уважаемый маркиз, двести тридцать семь лет назад, в 1557 году, Нострадамусом в послании его к Генриху И. Господь наделил этого пророка чудесным даром прорицателя, предвидевшего бури и невзгоды революции и другие предстоящие людям беды.
Сожалею, что не знаком с его предсказаниями, зная Нострадамуса лишь как врача.
Опасаюсь, что нам с вами не раз придется столкнуться с его мрачными предсказаниями, дорогой маркиз.
Каждый день, как и другие заключенные, ждал де Сад своей очереди.
На его глазах уводили под конвоем поникших или бодрящихся мужчин, отчаявшихся женщин. И это было невыносимо. Спрятаться некуда, да и нельзя, ведь в списке может быть назван и он сам...
Он сидел, уткнув лицо в колени, и мысленно видел лебединые шеи уводимых красавиц, которыми он любовался в салонах, видел хмурые или осунувшиеся бледные лица мужчин и рядом с ними рыдающих женщин. И он вздрагивал, представляя себе их участь: тяжелый нож с острым скошенным лезвием, падающий в адском устройстве гильотины, касаясь кожи и в мгновение ока отделяя голову от живого тела. Из отрубленной шеи хлынет поток крови, принимаемый предусмотрительно сделанным желобом, оставляющим эшафот чистым...
И врач, видевший на своем веку немало крови, на самом деле ничего этого не видя, уже чувствовал себя дурно...
Жирондисты, эта партия «жирных» богатеев, заседая в Конвенте, перешла на сторону контрреволюции. Образовавшееся в Конвенте правое большинство приговорило вождей якобинцев к казни, как те приговаривали до этого сотни и сотни людей, развязав невиданный террор, уничтоживший даже изобретателя гильотины доктора Гильома.
Аристократам, согнанным во двор между особняками, объявили, что их освободят после того, как они на площади перед Бастилией увидят своими глазами возмездие над якобинцами, стремившимися уничтожить знать.
Анри де Сад чувствовал себя скверно, содрогаясь от одной только мысли, что предстоит там увидеть.
И увидел, уже не в воображении, а наяву, возведенного на эшафот Максимилиана Робеспьера, одетого, к удивлению де Сада, в голубой дворянский камзол, носителей чего он так яростно уничтожал.
Теперь он стоял перед собравшимся поглазеть на его смерть народом, прямой, даже гордый, словно готовясь произнести сейчас одну из своих зажигательных речей с требованием к Конвенту вынести смертные приговоры бывшим графам и маркизам.
Он продолжал стоять, не желая склониться перед гильотиной. Пришлось двум дюжим палачам поставить его на колени перед блестящими на солнце, отшлифованными стойками с красующимся вверху тяжелым, готовым упасть ножом со скошенным лезвием.
Диктатура, порожденная революцией! Да, по существу, и сама революция во Франции заканчивалась. Гильотине предстояло срубить ей самой голову на пятом году ее существования.
Анри де Сад не мог смотреть на это и отвернулся, вглядываясь в лица возбужденных людей, которые в отличие от приведенных сюда аристократов сами пришли, чтобы увидеть кровавое зрелище.
Не для того ли являлись на трибуны Колизея древние римляне, наслаждаясь видом умирающих гладиаторов или растерзанных дикими зверями первых христиан? А толпы глазеющих на сжигание живьем на кострах Испании и Италии еретиков или «ведьм» во время бесчеловечных «аутодафе» (зрелище с огнем)? Не это ли можно назвать «садизмом толпы», дополнив свою уже изданную книгу исследованием массового патологического любования чужой болью?
Смертников, приговоренных революционным или контрреволюционным Конвентом, подвели к эшафоту, заставив выстроиться в очередь.
По выражению лиц в толпе Анри де Сад понял, что «действие» произошло.
На эшафот поднимался стоявший вторым в очереди брат Максимилиана Робеспьера Огюст...
Проснувшись через толпу, маркиз де Сад ушел с площади и никто его не задержал.
Он уже обрел свободу, возвращенную ему в конце пятого года революции, а Франция, утратив ее, получила новую диктатуpy Директории.