Властей перебранка ведет к перестрелке.
В парламент дан пушечный залп.
От шока, от бед «переделки»
В народе — и слезы, и гвалт.
Нострадамус. Центурии. VI, 64.
Перевод Наза Веца
Тяжело раненный капитан танковых войск Смельков был переведен в одноместный прозрачный бокс с аппаратурой искусственного дыхания, искусственных почек и даже временной замены сердца.
Седобородый и высокий профессор из организации «Врачи не знают границ», прибывший из-за рубежа, посетил больного в этом боксе.
— Профессор, — слабым голосом произнес капитан, — я знаю, как мне худо и нет у медицины средств, чтобы справиться с моими ранами и ожогами.
— Не так! Дорогой капитан. Нет друга вернее Надежды.
— Позвольте мне, профессор, на магнитофон кое-что записать, чтоб после меня осталось... Выскажусь, все во мне переменится.
— Магнитофон для вас найдется.
— Спасибо, профессор, — прошептал раненый и закрыл глаза.
Лежал он в больнице города, с гордостью носившего имя легендарного командарма Гражданской войны, в сотне километров от границы с неспокойной областью горбоносых горцев, где лилась кровь.
Заезжая знаменитость, очевидно, придавал значение тому, что может рассказать капитан Смельков, и был прав.
Лечащий врач принес в бокс, где пахло лекарствами и запахом незаживающих ран, магнитофон, и больной смог облегчить душу исповедью, порой несвязно, но искренне говоря о самом своем сокровенном, тяготившим его более ожогов и ран.
Врач потом старательно монтировал ленту. Она звучала так:
«Звезды той ночью светили. Люк открыл и из танковой башни голову высунул. Не знал я тогда, как еще раз эти звезды вспомню.
Ветер в лицо бил, теплый такой, вроде дыхания уходящего лета. Укатанное шоссе вело прямо в столицу. Предстояло нам ввязаться там в грязное дело — в распри властей, «чрезвычайщики» решили одним махом избавиться от нововведений. Почему и зачем, признаться, не думал. Солдатская жизнь тем и хороша, что за тебя начальство думает. Есть приказ, и все тут...»
Потом было продолжение.
«Перед танком баррикада — столы, стулья, фонарный столб, всякая рухлядь. И легковые опрокинутые машины, даже троллейбус. Должны мы снести эту преграду перед Белым дворцом, где засели неугодные «чрезвычайщикам» демократы. Надо заставить их подчиниться, а толпу — разогнать.
А она была многолюдной и безоружной и тем была сильна.
Не начнешь ведь стрелять по своим безобидным. Или их гусеницами давить!..
Девушка, тоненькая, как тростинка. С нее бы скульптуру лепить, а не пулеметной очередью срезать! Не поднялась у меня рука...
Подбежала она к нашему танку со свертком каким-то. Я и подумать не мог, что танк поджечь сможет. А она не то что подожгла, а обезоружила нас — наглухо заклепала орудие... букетом цветов, который в свертке был, в ствол его засунула! Тут мы и повернули на мост перед Белым дворцом и выехали на магистраль, что до нашей воинской части ведет. В пути получили подтверждение правильности наших действий. Новый главнокомандующий вооруженными силами товарищ Борец приказал всем войскам очистить столицу.
Из-за этого букета набрался я и смеха, и горя. Жена извела: с боевого задания якобы девичьи подношения привожу. Мать вмешалась, она у меня мудрая и очередную ссору притушила.
И пошли войсковые будни. Нас учили, и мы учили новеньких, как убивать сподручнее. Только это я и умел.
Товарищ Борец на нововведения был горазд и перевернул нашу жизнь гусеницами вверх. Цены на все необходимое так подскочили, что купить появившиеся зарубежные продукты и товары на офицерское жалованье и думать было нельзя. Тут Марфа себя полностью проявила: потребовала, чтобы я бросил военную лямку тянуть, а шел в торговцы или спекулянты, как раньше называлось, мешочником или «челночником» чтоб стал. А мне военную службу бросать не хотелось. С командиром части мы дружили, ему я и рассказал про свои невзгоды. Да они не только моими были. Но командир меня выбрал, когда случай подвернулся.
— Хочешь миллион заработать? — спросил он.
— Да ты что, ошалел! Миллион — это же несметное богатство! (Так тогда было.)
А он разъяснил, что для особого задания теперь уже не товарищу, а господину Борцу нужны надежные люди. Выполнение приказа — миллион!
Я сразу и не понял, что меня ждало.
Понял, когда на мост приказано было выехать, что против Белого дворца, и стрелять по указанным окнам, где «засели заговорщики с несметным вооружением, угрожая гражданской войной».
Приказ есть приказ. По указанным окнам (будь я проклят!) стрелял лично из танкового орудия. Дом — белоснежный красавец не отстреливался, а после каждого нашего выстрела выбрасывал из выбитого окна клубы черного дыма и копотью фасад портил. И стал Белый дворец черно-белым, как «знамя пиратское». Потом я узнал, что работой моей весь неомир «любоватся». Западники прямую видеопередачу через спутник организовали. Позорище — хуже людоедов мы! На западе это вроде привычного боевика или репортажа из горячих точек, а для нас...
Для нас у съезда с моста автобус подъехал с кассиром, «героям дня» «гонорар» за военную лихость выплачивали. Мне миллион рублей чистоганом выдали, и соратников моих тоже не обидели. Словом, стал я сразу состоятельным человеком. О содеянном старался не думать и не знал, что стрелял я по окнам не роскошных кабинетов, где правители потом сели, а по буфету, где буфетчицы с приведенными из дому детьми и погибли. Говорят, ночью грузовики трупы вывозили, а угрожавшего гражданской войной вооружения в парламенте так и не оказалось. Но я-то об этом не знал! Ни одного из депутатов снаряды мои не задели, ну а о прочих жертвах судить не берусь, на совести они тех, кто мне приказ отдавал. Но миллион-то мой кровью испачкан! И продолжение рассказа моего тоже.
Началось мое безбедное существование. Норковое манто Марфе купили, детишек приодели, а на мне все казенное, по штату положенное. Майорские погоны пока не светили...
Но «чудо» господина Борца продолжалось. Рубль уже не копейку стоил, а к одной сотой копейки приближался. Миллион растаял в десять тысяч раз, как лед на сковородке! И снова Марфа на меня напала. В древности самым мудрым человеком считался один философ, а самой сварливой женщиной — его жена. Так ведь не Марфой же ее звали! Или верить надо в переселение душ?
Опять требовала, чтоб мне мешочником стать, а для «основного капитала» свое норковое манто и побрякушки, что от грязного моего миллиона остались, загнать. И явился я к своему другу-командиру с рапортом об отставке, а он и говорит:
— Не торопись, Ваня, «негоциант» плешивый. Есть штатное военное поручение. Тебя не торговать в военном училище учили.
И объяснил мне, что, если соглашусь внаймы к враждующим горцам пойти, дадут мне танк и отправят на юг, где они меж собой разбираются. Заключат со мной контракт «пожизненный». Это не значило, что я у них до глубокой старости служить буду. Припомнились слова одного прославленного полководца, что солдатам нельзя давать состариться.
Не я один завербовался. Время стало такое, что люди, чтобы жить получше, чем угодно готовы торговать. И, вроде меня, даже собой. Поколение калеченых получилось. И тот меня поймет, кто постарается мысленно себя в моей шкуре представить.
Приехал к горцам. Они против князя-генерала, власть в их краях захватившего, силой пошли, разбойником его называли, приписывали ему грабежи поездов и грузокараванов, захват заложников, фальшивомонетное дело и банковские подлоги. Словом, пиратство современное. Нормальная жизнь в его крае затухала, детей учить перестали, пенсионерок забыли. Только кто стрелять умеет, те ему нужны. А заводы пусть стоят!..
Представлял я его лохматым, диким, с глазами навыкате.
Жил он в местном «Доме власти», «дворцом князя» именуемом, как деспотам положено, да им он и был!
Нам требовалось на танках к зданию по улицам проехать и пострелять в многоглазье стеклянных окон его «дворца».
И казалась мне такая задача пустяковой, и один раз уже проделанной прогулкой, и не где-нибудь, а в столице.
Прогулка вышла поучительной.
Впереди меня на танке водитель был из враждебных князю местных горцев, знающий здесь все закоулки.
Я в перископ узкие улицы рассматривал. Строй красивых домов, позади садики с плодовыми деревьями. Наверное, чудесны в цвету, а тогда — видел девушек с корзинами на задних дворах.
Тишина кругом.
Вдруг затормозил мой водитель.
— Вперед смотри, капитан! — кричит мне.
Поверить трудно! Горит свечой передний танк с местным экипажем.
Повернул перископ на задний обзор. И следующий за нами танк тоже горит. Вот уж поистине «между двух огней». И ни туда, и ни сюда!..
А снаружи кричат и в броню колотят:
— Сдавайся в плен, жив будешь. Не хочешь — подожжем! Изжарим!
Я было про армейскую честь вспомнил, но экипаж мой из таких же, как снаружи, горцев горбоносых, только папахи на шлемы сменили. Они в один голос:
— Хочешь — жарься в железной посудине, капитан, а мы вылезем. Плен как хрен. Горек, но не без пользы.
Открыл я люк башни, высунулся, а меня водой обдало. Оказывается, дождь пошел. Все лучше, чем огонь.
Так меня, как мокрую курицу, в плен и взяли, и еще больше унизили. Не только личное оружие отобрали, но пояс сняли и кинжалом в серебряных с чернью ножнах все пуговицы на штанах срезали. Приходилось руками их придерживать.
Местные горцы папахи свои сменили на шлемы, с пленных снятые, и в моем уцелевшем танке укатили, пополнив трофеем вооружение князя.
Отвели нас в сырой подвал старого дома с балкончиками.
Сидеть приходилось на сыром полу. На нем же мы и спали.
А утром к нам в подвал явился не кто иной, как сам князь. И оказался он не воображаемым мной злодеем с всклокоченной бородой, а горным красавцем и генеральском мундире, щеголеватый, гладко выбритый, с модно подстриженными усиками, с запахом одеколона.
Ребят из моего экипажа он приказал куда-то увезти, подозреваю, в свой танковый отряд зачислил, а ко мне подошел и руку протянул.
Я даже растерялся, но обменялся с ним рукопожатием.
— Мать есть? — спросил.
— Есть, — буркнул я, штаны придерживая. — Не из яйца вылупился.
— Где живет?
Назвал я свою воинскую часть.
— Пусть приезжает за тобой. Отпущу с ней на волю.
— Да что я, ребеночек, что ли? — с армейской спесью попробовал я возмутиться.
— Хуже, — коротко заключил он. — Даже не военнопленный, поскольку войны нет, а просто диверсант плешивый. Сотоварищи твои по бандитизму в железных кастрюлях своих изжарились. А тебя с матерью отпущу, потому что по закону гор материнская любовь у нас высоко ценится.
Много позже понял я, как хитер «князь-разбойник». Его во всех грехах обвиняли, а он о своем человеколюбивом решении по видео на весь мир раззвонил и, видимо, желанную реакцию кое-где вызвал. Про его разбойное правление краем готовы были и позабыть.
Я уж потом узнал, как командир к моей матери пришел.
Представляю себе эту сцену, словно сам там был.
Пришел командир, о здоровье всех справился, на детей взглянул, восхитился ими, Марфе ручку поцеловал, потом и говорит матери моей:
— Цены за проезд на юг, Мария Карповна, опять подняли.
— Если б только это! — отозвалась мать. — На юг кто теперь ездит? Дельцы какие-нибудь. Не про нас.
— А ведь придется, Мария Карповна.
— Как это придется? — удивилась мать. — Как я могу детей, невестку бросить?
— На время, на время, но придется.
— Что-то не пойму я.
— А то, уважаемые мои женщины, что капитан Смельков в плен к мятежным горцам попал. И князь их готов отпустить его, если мать за ним приедет.
— Это как же так? — вмешалась Марфа. — Там сражения идут, а мать наша, при пожилом ее возрасте, под пулями должна идти?
— Там помогут ей пробраться и логово этого князя. И если хотите, Мария Карповна, сына вызволить, придется билет на юг вам заказать.
— Так ведь подорожали они, билеты эти! — опять вмешалась Марфа.
— А я вам на дорогу денег дам из причитающихся Смелькову по контракту.
— Да хоть бы и не было денег, я пешком дойду!
— Вы про контракт сказали? — заинтересовалась Марфа. — А разве пленному жалованье полагается?
— Контракт заключен «пожизненно», то есть до гибели. А там — только похоронные. А если в плену, значит, жив и деньги на бочку.
Все это я себе так ясно представил, будто сам там был. А мать поднялась, чтобы собраться в дорогу, Марфа ей путь преградила, руки расставила.
— Не пущу вас, матушка! Как внуки без бабушки будут?
Мария Карповна усмехнулась:
— С чего это ты, милая? Или деткам без отца легче будет? За ним ведь поеду-то. Говорят, отпустят со мной. Или какой другой у тебя расчет меня удерживать? По контракту за пленного надежнее получать?
— Ну что вы, матушка! Разве я могу?
— Можешь, можешь, милая! Все можешь...
И пошла собираться матушка.
Командир принес деньги и билет на южный поезд.
В поезде матушке покойно было. До позиций осаждающих город войск она на попутной машине подъехала, а дальше проезда уже не было.
Белые дома издали ей такими мирными показались, все с садиками. Перед ними поле травы скошенной. Свежим сеном пахнет. И стога мать увидела нетронутые. Тихо, и будто и нет здесь никакого сражения. Это я все сам увидел, когда мать меня «за ручку» обратно вела. А меж тем над полем как бы раскинута незримая убойная сеть. И не то поет, не то воет. И по каждой ее невидимой нити свинцовая пуля летит, притом в обе стороны. А ужалит кого визжащая тварь — или смерть, или увечье...
Но словно кто снял в один миг смертоносную ту паутину, едва появилась на поле бесстрашно идущая, чуть сгорбленная женская фигура в темном платье и черном платочке на голове.
Знали обе враждующие стороны, что это мать за сыном идет. И смолкли ружья, захлебнулись автоматы, замолкли пушки. Все отдали дань материнскому чувству. Соблюдался враждующими горцами их «Закон гор».
Свободно мать ко мне прошла. Не бывало такой практики в прежних войнах. Не знали законов таких!
И нашла меня мать в подвале, грязного, обросшего. И на шею мне бросилась, первая мать, за первым пленным сыном пришедшая.
— Постирать бы одежонку твою, — сквозь слезы говорила она.
— Меня самого постирать надо, — отвечал я ей и думал: отстирается ли душа моя перепачканная?..
— Так давай, сынок, сразу и двинемся обратно.
— Никак нельзя, мать добрая, — сказал горец, нас стороживший. Сам князь будет пленного с матерью на свободу выпускать.
Что поделаешь, пришлось ждать.
И он явился, сопровождаемый фотографами и видеооператорами. На широкую ногу собрался князь свою гуманность показать, в разбое обвиняемый. Спектакль на весь неомир задумал.
И явился он на это представление не в военной форме, а в щегольском вечернем костюме, в сверкающей белой манишке и с галстуком бабочкой, будто с эстрады сошел или щеголь с бульвара забрел.
— Ну как вас, матушка, не обидел ли кто в пути? — заботливо спросил.
— Благодарю, ваше сиятельство, добралась хорошо. Обратно тороплюсь, вы уж извините.
— Рад был вас тут повстречать. Жаль, только повод не тот, как хотелось бы.
— Какой еще повод, сиятельный князь! И этого вполне хватит.
А князь петушился, павлиний хвост распустил, не столько перед матерью, сколько перед фото- и видеокамерами: ведь на весь неомир его видно и слышно.
— Вот вы сейчас нейтральную полосу перейдете. Никто вас не тронет, потому что вы вся в черном, а сын ваш непутевый пусть белый флаг в руках несет.
— Что-то не пойму я. Черный да белый цвета — это вроде, слышала я, цвета пиратские.
— У них на черном фоне белый череп с костями. А у вас не так будет.
— Да кто его знает, как будет! Разве в будущее заглянешь?
— А вы каждую ноченьку туда смотрите.
— Это как же? По гадалкам не хаживаю.
— Нет, без всякой мистики и обмана. Слышали ли вы о древних пророках, о прорицателях дивных?
— Да где уж мне о них знать!
— А любопытно, мамаша. О будущем они вещали, на звезды глядя.
— Астрология, что ли? Да врут они, астрологи эти!
— Не скажите. А вы сами в звездное небо вглядывались?
— Девкой была, любовалась звездочками, как и подружки мои.
— А вам невдомек, что видите вы те звезды, которые сотни лет назад горели, а то и тысячи, миллионы, даже миллиарды. И свет от них, от разных по возрасту светил, к вам летел с предельной для него скоростью, долго?
— Чудно что-то.
— А вы послушайте. Если разберетесь, то поймете, что, глядя в небо ночью, видите вы раскрытую Книгу Бытия. Все в ней записано, и что было, и что будет. На первой ее странице умещаются только те звезды, которые в наше время вместе с нами живут. А из толщи остальных страниц смотрят на вас звезды древние. И среди них множество подобных нашему солнцу и около них такие же обитаемые планеты, вроде нашей.
И так неожиданны были эти мудрые рассуждения князя, что я крепко их запомнил, потом с выступлениями князя на видеоэкране уже в госпитале сопоставлял, когда он призывал к долгой многолетней войне с налетами разбойными на мирные города за пределами своего края и быстрым отходом обратно в горы. А рассуждал тогда о звездах, как профессор какой!.. Заслушаешься...
— А к чему это, ваше сиятельство князь? — старенькая моя спросила.
— А к тому, мамаша, что по единому для всех галактик «Закону развития» на планетах у далеких звезд не только наше время, которое мы с вами переживаем, но и грядущее наше давным-давно прошло. И свет их до нас доносит то, что там было, а у нас еще когда-то произойдет. Вот кто это сумеет понять, тот узнает грядущее.
— Чудно, чудно это, князь мудрый! Не нашего женского ума это дело.
— Не скажите. Прорицательницы-пифии как раз женского пола были.
— Не дал мне Бог такого дара. Я к вам шла, что будет, не знала, вернусь или нет.
— Раз я сказал, то вернетесь.
— А вы-то сами тоже по звездам гадаете?
— Если б я мог! — вздохнул князь. — Это наука целая! Но кое-что и я чувствую. Большую беду предвижу. Горы щебня вместо домов, кровь, гарь и дым повсюду. Вот что я по звездам или без звезд угадываю. И смерть пошлю в далекие ваши города, и атомные станции ваши могут и сами взрываться, и с чужой помощью. Вот так!
— Так зачем вам на это идти, прости Господи, князь?
— Раз в бездне звездной случилось, и у нас произойдет. Все по воле Аллаха. То знаю!
Я как про атомные станции услышал, у меня дух захватило. Но тогда молчал, штаны рукой поддерживал.
— А с вами, мамаша, приятно было поговорить. Вот вы сына уведете, война для вас кончится, если он сдуру опять драться не полезет.
— Не дам я ему того сделать, не дам!
— Вот на том спасибо. Забирайте своего полысевшего молодца, дайте ему в руки белый флаг и идите с Аллахом.
— Не могу я белый флаг нести, — буркнул я. — Штаны держать руками надо.
— На, возьми мой поясок, горский с серебряной накладкой.
— Лучше веревочку какую, а то спросят, за что в плену серебром наградили?
— И то верно. Верните ему, — приказал он своим боевикам, — его собственный пояс. А пуговицы уж пусть жена пришивает. Прямо на тебе, чтобы нас не позабыл и больше в пекло не лез.
— Спасибо, ваше сиятельство князь, и за сына, и за беседу умную.
— Да что в ней особенного. Обычная интеллигентность.
На том и закончились проводы мои, первого пленного, отпущенного с приехавшей за ним матерью.
Шли мы с нею по скошенному полю. Травой пахло. Окопов, осаждающими выкопанных, впереди не видно, а позади — дома-краса, сады.
И сетка визгливая молчала все время, пока мы с матерью по нейтральной полосе шли.
А потом без нас снова началось кровавое противостояние с воем свинцовых пуль.
Встретила нас дома Марфа. Обрадовалась вроде матери моей больше, чем мне.
Расспрашивать, как со мной такое случилось, даже и не стала, только задала всего один вопрос:
— И что же, теперь контракт твой с враждебными князю горцами закончился? Больше по нему ничего не причитается? Или ты опять обязан к ним ехать, контракт-то пожизненный, а ты живой.
— Нет, — ответил я, — меня туда калачом не заманишь.
— Ну то-то! Командир тут о тебе справлялся.
— Командировочное предписание его отметить у князя не удалось. Предпочел не показывать.
Это мне пришлось объяснять командиру, когда он, узнан о моем возвращении, ко мне явился.
— Что ж в часть не показался, не отметился? — строго спросил он.
Да я вроде теперь свободный.
— Мать тебя из плена освободила. Это верно. А от военной службы и присяги тебя никто не освобождал. Принимай, Ваня, завтра танковое звено. Приказано нам наготове быть.
— Что? Опять в столице нелады?
— Не могу ничего сказать, капитан. Выполняй службу, коли из командировки вернулся, а об утрате командировочного предписания объяснение напишешь.
— Будет сделано, — отрапортовал я.
И потянулась прежняя лямка. Учил неоперившихся птенцов, зачисленных в мои экипажи. Народ иной пошел. Все расспрашивали, как бы наняться к горцам или к кому иному. Монеты у них на первом месте, а присяга вроде формальности. Никто ее всерьез и принять не хочет.
А там, на юге, в горах атмосфера так накалилась, что центр крепко недоволен был князем, которого сами и вооружили до зубов танками, бэтээрами, орудиями всех родов, оставленными ему и доставленными из-за рубежа иностранными радетелями.
По-мирному разговаривать с ним не захотели. И высшие спесивые генералы говорили: неспособны, мол, недовольные князем горцы с ним разделаться, а вот с нашей армейской доблестью за два часа один десантный полк все дело покончит и князя мятежного на блюдечке с голубой каемочкой президенту поднесет для верноподданнического ему поклона.
И чтобы план этот быстротечный осуществить, получил наш командир приказ: в полном составе отбыть на юг к знакомому мне городу. И я, как со столицей их знакомый, на особом счету числился.
Казалось бы, генералам нашим горький опыт несогласных с князем горцев стоило бы учесть. Я-то помнил, как танки нашего звена спереди и сзади загорелись. И я был взят там голыми руками.
Но командованию приказывать привычнее, чем мыслить. Не три моих танка, как в прошлый раз, а сразу три сотни вырвались по первому снегу в город на его узкие улицы, где не развернуться. Каждый домик красивый с садиком — огневая точка, каждый житель через минуту — боевик!
И загрохотали по узким улицам триста танков, а мой танк, как ведомый капитаном, с городом знакомым (печально знакомым!), первым шел, «прорывался».
Собственно, и прорываться-то не приходилось. Сопротивления и не было.
Доехал я до площади дворца князя и увидел перед собой свою ТРЕТЬЮ баррикаду.
Помнил я первую, когда девушка белокурая с цветами сбежала с нее и танк мой обезоружила. Вторая баррикада колючей проволокой окружала Белый дворец, который я из пушки расстреливал.
Передо мной была менее мирная, третья баррикада, ощеренная стволами противотанковых пушек и гранатометов, готовых бить в упор.
И совсем так, как в столице было, увидел я девушку-горянку, черноволосую и, как и наша столичная, тоже тростиночку...
И в руках сверток несла.
И опять дрогнул я, не скосил ее пулеметной очередью.
Но не букет цветов приготовила нам красавица гор, а злую горючую смесь.
Не броня у нас горела, а разлившаяся по ней липкая жидкость, а нам, внутри оставшимся, предстояло заживо изжариться.
Тут уж я как шкуру спасти думал. Люк открыл и выскочил сквозь пламя, охватившее весь танк. Комбинезон на мне вспыхнул.
Живым факелом спрыгнул на землю, бросился в неубранный снег и стал по нему кататься.
Но смесь была не только прилипающей, но и неугасимой. Пока с танка спускался, в ней выпачкался, как выпачкалась перед тем моя душа в миллионе, полученном за расстрел безоружного парламента.
Обгорело на мне все, затушить сам не мог. Кто-то из мирных жителей одеялом, спасибо, накрыл и пламя сбил...
В госпитале только очнулся. Ожоги страшные. Вот с тех пор и мучаюсь, не зная, когда кожа новая нарастет. Говорят, прежде за страшные преступления кожу сдирали...
А прием у горцев был все тот же. Триста танков они в город пропустили и головные, начиная с моего, и арьергардные подожгли, а все средние живьем им достались. Мальчишки вчерашние, в них сидящие, послушно выбрались и в плен сдались. Может быть, надеялись, что и за ними мамы приедут, выручат. А всю танковую колонну горцы «в подарок» от неумных генералов получили.
И сколько потом усилий, геройства, подвигов и жертв понадобилось, чтобы стереть тот город с лица земли, завладеть им, разбитым, по которому на этот раз мне и выстрелить не удалось и не то что миллион, а жизнь заработать так и не удалось. А князь из бункеров на видеоэкранах грозил войну в нашу столицу перенести террором.
Девушка первая меня собой пленила, а вторая тоже пленила, только обгоревшего, себя потерявшего.
Не мне судить, что там потом происходило в этой горской местности и почему с князем тем ничего не сделали. Должно быть, год мне здесь в госпитале лежать, если дотяну до этого срока, а вот что привело меня сюда, рассказал, как умел, молодежи в назидание.
А политики и генералы ответят пусть перед народом.
Людей жалко. И горцев, и наших... Зачем? Кто велел?»
Главный врач госпиталя, сидевший в первом ряду конференц-зала, рядом с приезжим седобородым профессором из организации «Врачи не знают границ», взошел на возвышение, где стоят стол с магнитофоном, и посмотрел в зал, худощавый, с голубыми глазами за тяжелой оправой очков.
В наступившей тишине со двора госпиталя доносился шум машин и скрип тормозов, но в зале никто не шелохнулся — ни люди в белых халатах, врачи и медсестры, ни больные с забинтованными головами, с руками, подвешенными на перевязях, или с палками и костылями.
Врач тихим голосом обратился в зал:
— По воле покойного капитана танковых войск Ивана Смелькова мы познакомили вас с его «исповедью». Он записал, находясь в тяжелом состоянии. Он был суров и к самому себе, и к тому, что происходит в соседнем неспокойном крае, ставя неизбежный вопрос: кто виноват во всем том, что случилось, что сломало его жизнь и жизни множества других людей? Пусть каждый из вас сам себе ответит на этот вопрос.
Главный врач хотел еще что-то сказать, но прогремела автоматная очередь. С потолка посыпалась штукатурка.
— Всем сидеть, не двигаясь! — послышался зычный голос. На возвышение, где стоял главный врач, взошел коренастый, жгуче-черный бородач в военной маскировочной форме, делающей его схожим с лесным хищником, и громко объявил:
— Все здесь сидящие и лежащие на койках в терапевтическом, хирургическом и родильном отделениях вместе с гражданскими лицами, доставленными сюда нашим боевым отрядом с городских улиц, всего тысячи две человек, считаются заложниками. Всех их ждет расстрел, как и шестерых офицеров вражеской армии, захваченных во дворе больницы и уже казненных. Ваша судьба отныне зависит от руководителей Центра, с которыми приказываю главному врачу установить немедленную телефонную связь из своего кабинета.
— Я протестую! — крикнул было главный врач, но замолк, почувствовав ствол автомата, приставленного к его груди.
— Молчать и безоговорочно выполнять мои приказания. — И заросший бородой боевик острастки ради выпустил очередь из автомата поверх голов захваченных людей.
Двери зала открылись, и боевики в таких же маскировочных костюмах, как и их главарь, стали вталкивать в зал растерянных, перепуганных людей, схваченных на улицах.
Главный врач, грубо подталкиваемый прикладом автомата, стал пробираться через встречный поток, чтобы попасть в свой кабинет с телефонами.
Коридор был заполнен пленниками: стариками, женщинами, плачущими детьми. Матери в отчаянии успокаивали их.
В зале седобородый иностранный профессор поднялся с места и, не обращая внимания на направленный на него автомат, величаво взошел на возвышение к главарю захватчиков. Он оказался огромного роста, и главарь по сравнению с ним выглядел совсем маленьким, какими рисуют инопланетян из загадочных «летающих тарелок».
— Это заграничный профессор! Не трогайте его, — послышалось из зала.
— Как иностранец протестую, — начал профессор. — Как врач я обвиняю вас! Посмели вы войны приемы перенести преступно на больных. Достойны гнева и презренья вы всех, кто в неомире есть! Я требую освобождения больных и прекращения террора.
— Террор, почтенный старец? Где террор? Террор совсем не здесь, а на полях моей истерзанной войною страны. Я шел сопротивляться вторжению, оставив в сакле мать и жену с лесенкою шестерых детей. Вернулся к яме, к воронке от самолетной бомбы, чернела глубина... и никого в живых. Я сам зарыл проклятую язву на своей земле и поклялся Аллаху над братской могилой отомстить. И не террор несу с собой, а святую месть. Из всех заложников я только тебя, чужой профессор, отпущу на волю, чтоб передал всем, что сделало меня непримиримым!
— Мне не нужна такая воля. Я призван людям помогать. И долг врача с больными быть, хоть под угрозой автомата.
— Ты смел, старик, но дела это не изменит. Обещаю расстрелять тебя последним.
Позором для меня была б такая милость разбойников, воюющих с больными.
И профессор, так же величественно возвышаясь над всеми, сошел в зал и сел на свое место, на удивление спокойный и невозмутимый.
Боевики впустили в зал главного врача. Он обратился к главарю:
— Президента нет сейчас в стране. У телефона в Центре премьер-министр.
— Я предъявлю свой ультиматум. И разъясню, что все задержанные лишь товар, который можно выкупить лишь принятием моих условий: немедленно прекратить войну, оставить в покое наши разрушенные города и села и удалиться из нашего края прочь! Иначе я не пощажу ни матерей, ни их младенцев, отродье врагов заклятых?
И бородатый главарь ушел.
Боевики растолкали в дверях проход для него.
В зале раздались женские рыдания.
На улице слышалась стрельба.
— Не падайте духом, друзья! Военные спешат нам на помощь, и ими уже окружен город, — стараясь быть услышанным, произнес главврач.
В уродливые формы вылилась затянувшаяся на долгое время всеми отвергаемая война, когда в ход пошли разбойничьи приемы, направленные не на военных, не на противника, а против беззащитных людей, с убийствами из-за угла подложенными бомбами и бандитскими налетами.
В безумстве противостояли гордость и жестокость горцев и упорство генералов, жаждущих славы, сносивших до основания города, где мирные жители гибли от бомб, снарядов и рухнувших своих домов. И так же, не зная для чего, умирали гам вчерашние школьники, не научившись у разделивших их участь убивать.
Вопреки воле полуторастомиллионного народа, якобы ради его величия, за его счет велась грязная война, и не понимал народ ни причин ее, ни цели. Как выпущенный из бутылки джинн, война начинала жить сама по себе, и правители, начав, не способны были ее остановить. Как точно звучит предсказание Нострадамуса в 7-м катрене его третьей Центурии:
Весь мир потрясает Природа иль гений.
Руины на месте былых городов.
Рыданья и слезы звучат в песнопеньях,
И плач матерей безутешных и вдов.