“И каждый раз я сызнова живу
Минувшее проходит предо мною...”
А.С. Пушкин
В последний день 1999 года, на рубеже завершающегося двадцатого столетия прекрасно изданная “Современником” книга “ЗВЕЗДА НОСТРАДАМУСА”, дилогия романов-гипотез, лежала на письменном столе. Это был чудесный праздничный подарок!
Званцев без конца разглядывал красочную обложку. С нее смотрели Герои, предсказанные прорицателем и высвеченные романом во тьме веков: загадочный пришелец из “Неомира”, столетний Наза Вец, будто автор всех новеллы. На фоне его седобородой фигуры: Петр I, Наполеон, Николай II, Ленин, Гитлер, Сталин... Художник еще добавил Екатерину II и Павла I, которых Нострадамус предсказал, а Наза Вец в новеллах не затронул. Горбачева и Ельцина художник “в эту историческую компанию не пожелал включить”.
На оборотной стороне обложки затопленная по Носрадамусу Северная столица. Знакомая игла Адмиралтейства и волны, бушующие на Невском проспекте...
На очереди был задуманный Званцевым мнемонический роман воспоминаний “Фантаст – Очевидец ХХ века” о прожитом им бурном столетии, о чем он уже говорил Никите, и что написать завещал перед своей кончиной Костя Куликов.
Век двадцать первый приближался.
Но незадолго до конца столетия коварно подстерегла писателя, невозвратимая утрата.
Он потерял жену, подругу пятидесяти пяти лет счастливой жизни.
Часами он сидел недвижно у постели больной. Она искала его ладонь. И он держал слабеющую руку своей Нимфы, врачами обреченную, о чем не знали лишь она и он. Родные берегли... Как будто можно уберечь от беспощадности рока!
Порой она его все ж отпускала, чтобы писал свои воспоминания. Но только он садился за компьютер, который она ненавидела всей душой за то, что мужа отнимал, бедняжка, превозмогая слабость, пробиралась по стенкам в коридоре, и тенью появлялась в дверях кабинета. И , бросая все, спешил отвести ее обратно.
И он не жил, а вместе с нею умирал...
Но умерла она одна, хотя он старше на пятнадцать лет. Он безутешен был в горе без меры...
Стоял подолгу “У ПОРТРЕТА”, и шептал, словно та услышит, ей посвященный грустный сонет:
Ты смотришь с портрета с улыбкой
И хочешь оттуда сказать,
Не падал чтоб в жизни я зыбкой...
И душит мне горло слеза.
Весной мне – была жизнь с тобою,
И злою зимой – без тебя!
Дождями печали не смою,
Горюя, горю я, любя.
Но песня о счастье пропета.
Пройдёт и мой жизненный срок.
Застынет улыбка с портрета
И всё что я сделать не смог...
Всегда красивая, всегда сердечна,
Ушла любимая в цветах навечно...
Последние две строчки стали эпитафией, выбитой золотом на мраморном могильном камне его Тани, прелестной, незабвенной Нимфы...
Жизнь беспощадна и к мертвым, и к живым, и она продолжается.
Остался позади век пара и электричества, великий век Пушкина, Толстого, Байрона и Бальзака, Достоевского, Чайковского, Бетховена, Шопена, Иоганна Штрауса, "Могучей кучки", Брюллова, Репина и передвижников. Знаменитых ученых, таких как Фарадей, Попов, Максвелл и Менделеев; или артистов, появившихся на сцене: Шаляпина, Карузо, Виардо и Патти. Не перечислить всех, кто заложил европейскую культуру, полученную в наследство Двадцатым столетием. Ее пытались тщетно подменить нарко-потной истерией, перенятой у шаманов диких африканских племен или у русских “сектантов-трясунов”, но заглушить не удалось.
Писатель на рубеже нового века остался жив, и не писать не мог. Решил закончить мнемонический роман воспоминаний Очевидца, начатый при жизни своей Тани. И бросил мысленный взгляд очевидца на уходящий Двадцатый век, увидел рядом Свет и Мрак. Век революций, самых кровопролитных войн, бывших на земле, и век небывалых достижений, век радио и авиации, кино, телевидения, автомобилей, компьютеров, атомной энергии, начала завоевания Космоса...
Каким же стал наукой оснащенный, певцами прошлого обогащенный Двадцатый уходящий век?
Да, это был век невообразимых прежде преступлений! Двух мировых войн. Их неисчислимых жертв, с атомным уничтоженьем мирных городов, японских "Содома и Гоморры". Появлением фашизма, концлагерей, и сталинских репрессий, организованной преступности, заказных убийств и терроризма, слепого фанатизма и попытки возрождения нравов средневековья. И вместе с тем он стал веком технического комфорта, грозящего уничтожением самой Земли, и подпиливания сука, на чем зиждется цивилизация. Он видел, как Вершины Ума вместо Добра служили Злу.
Все это знал и помнил Очевидец, но полностью отразить в воспоминаниях не мог... “Не объять необъятного”, как говорил Козьма Прудков. И решил показать свой век на примере частной жизни простого человека из купеческой семьи, самостоятельно, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, ставшего видным инженером и нашедшего путь в литературе, обретя известность, как фантаст, чьи двадцать четыре романа переведены на двадцать пять языков, а научно-фантастические гипотезы вызывали в науке споры и организацию научных и самодеятельных экспедиций.
Вся жизнь его прошла на фоне противоречий того времени и, порою, вопреки им.
Он стал писать только о том, что пережил и чему был сам свидетелем. И встречался вновь с людьми, кого давно уж нет. Это оказалось самым трудным...
Одно дело писать о Сирано де Бержераке, которого воображал, другое – “воскрешать” людей близких и любимых, переживать с ними вновь, что пережил однажды. “Жить сызнова, когда минувшее проходит пред тобою...” И сознавать невозвратимую утрату...
Вставали острые вопросы о жизни и смерти, о смысле Бытия...
И вспомнились его стихи, написанные на музыку этюда №2 Скрябина:
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Грустный мир воспоминаний
Все они, как в море камни,
Зыбкой тенью в глубине
Лежат во мне,
На самом дне...
Память сердца – злая память.
Миражами душу манит,
В даль ушедшую зовет
Под вечный лёд,
Забвенья лёд...
Если б жить сначала,
Чтоб всё прежним стало,
Чтобы с тобою вместе
Пели б мы наши песни.
Сердце ведь не остыло
Будет всё, так как было!
Будет ли, так как было?
Горький плод моих стараний
Может только больно ранить
Я вернусь к своей весне,
Но лишь во сне,
В последнем сне...
В руке холодной тонет
Тепло твоей ладони.
Счастья касалась память
Явью, казалось, станет,
Но, оказалось, канет
В тень на дно...
Ах, в сердце ночь, в душе темно...
Но ты со мной.
Всегда со мной!..
Как нельзя более точно отражали они его теперешнее состояние, когда ожившие воспоминания превращались в мучительную “жизнь еще раз” и горечь утраты.
И тут он понял, что переоценил свои силы, задуманного ему не поднять, и готов был опустить руки, хоть это не в характере его.
Тогда и пришел на помощь младший сын Никита, чтоб помочь отцу завершить непосильный труд.
И оказался не только отменным инженером, но и другом-редактором от рожденья, каких отец и не встречал. Он в каждой строчке принимал участие, отцовские нелегкие переживания пропускал через себя. Порою ставил перед ним столь трудную задачу, что тот взмолился было. Но сын его обескуражил:
— Для тебя невозможного на свете нет!
Так верил он в отца, а тот поверил в сына. И сын связал его реалистичностью повествования, чего фантаст в прежних произведениях не знал. И строгой документальностью, как неусыпный контролер.
Порой отец сопротивлялся:
— Это же роман, не летопись, пойми! И я совсем не Пимен!
Но сын и соглашался, но чаще гнул свое.
Век бы долгий, жизнь бурной. Роман вылился в двухтомник по 30 авторских листов. Первый том приняли и в Роскомпечати и в издательстве Современник, и он пошел там в производство.
Чтоб завершить второй том, Званцев отправился к себе на писательскую дачу в Переделкино, где написал не один роман и где из-за болезни жены не был шесть лет.
На летние месяцы жена Никиты Марина взяла его там под опеку, оформив отпуск. Она работала инженером в институте электромеханики имени Иосифьяна, созданном Иосифьяном и Званцевым с ним совместно в дни войны.
И вот он снова, как и прежде, сидел в кресле у своего кабинетика, построенного ему меж деревьев, поодаль от дачи, и наслаждался воздухом и ароматом жасмина. Он сам посадил этот куст лет двадцать назад.
Над дачей в синем небе виднелась растущая за пределом дачи береза. Она покачивала верхушкой на ветру.
И в кабинете на установленном Никитой взамен пишущей машинки компьютере записал не очередные страницы романа, а сонет:
БЕРЁЗА
Верхушкой кланялась берёза,
Лениво наклонялась вбок.
И словно погрузилась в грёзы,
Что навевал ей ветерок.
Над нею – в глубине небесной,
Синеет чистая эмаль,
А в бездне жуткой, неизвестной
“Кто выше?”— спорят Высь и Даль?
Ужели даже там не могут
Не затевать боярский спор?
Природа пусть им скажет строго,
Чтоб вымели земной свой сор.
Иль Сущность Бытия, везде —
В противоборстве и вражде?
С утра он работал за компьютером, заново проходя всю последнюю часть, выполняя соавторские всегда точные и важные пожелания сына, и без конца исправляя и правя рукопись, словно не проза это, а стихи, требующие “тысячи тонн словесной руды”. И стихи, конечно, тоже сами собой ложились там, естественным выражением замысла, украшая и дополняя прозу. Окончательно обработанную форму придаст Никита на своем компьютере.
Но каждая глава отдавалась у отца потрясением, сердечной болью, горем и напряжением ума, когда провалы памяти восполнялись воображением.
И вот утром, сев на воздухе в любимое кресло и потрепав по шее подбежавших собак, Званцев прочел “своей наперснице”, березе, новый, кровью сердца написанный сонет:
ТЕРЗАНИЯ
Решил он честно рассказать
Про волны яростные века,
Что видели его глаза,
Глаза простого человека.
Прожить чтобы былое вновь
Людей он вызвал из могилы,
Для осуждения нет слов!
Ведь сам-то жив! Откуда силы?
Чтоб повторился жизни круг,
Не прибегал он к силам ада
Средь неживых, друзей, подруг
Страданье – адская награда...
Они все здесь. Ему близки.
А сердце рвётся на куски...
Никита возвращался с работы к вечеру, и тогда начиналась общая работа. Прочтя сонет, он похвалил его, но сказал:
— А не пора ли, папа, завершить роман не с ушедшими людьми, а с живыми? Твои близкие, ведь, будут приезжать сюда. Пусть они и отразятся на последних страницах романа.
Это был мудрый совет, перенесший Званцева из прошлого в сегодняшний день.
По утрам он привычно садился в кресло, продумать предстоящие странницы. Тотчас подходили три пса. Приветственно тыкались в него мордами, и ложились перед ним на асфальтовой дорожке от прозрачных ворот, из штакетника, к даче.
Мохнатой горкой высился огромный черный водолаз “Склони”, (по-английски что-то вроде европейского “Прозит!”). Другой пес Джек, довольно ценной породы “Миттельшнауцер”, очевидно, потерявшись, сам явился на дачу и сумел объяснить, как его зовут – из десятка обращенных к нему кличек встрепенулся только от одной. Третий пес Персей, той же породы, что и Джек, но моложе, любимец Марины, приехал с нею из Москвы, непоседа, внешне походя на собрата, по характеру – его антипод. Между собой они дрались редко. Друг с другом все трое ладили, хоть и были одного пола. Старший и более мудрый Джек уступал и неугомонному Персею, и огромному “щенку” Сколни, даже место у миски. Кошку и людей любили.
С дружным лаем бросались они все, если кто-то проходил мимо их крайней от леса дачи, особенно когда с собакой.
На колени Званцеву вспрыгнула кошка Таисья — золотистое творение редкого изящества и красоты. В кошачьем обличье “Таис Афинская”, прославленная Ефремовым гетера, сердца что покоряла, попирая царские венцы и поджигая величественные храмы...
Званцев, поглаживая кошку, вспомнил, что еще вчера вечером после приезда видел ее, уютно устроившейся на кудрявой шкуре спящего Сколни. Кошка с собаками, вопреки обычным представлениям, очень дружили. Глядя на традиционно враждебных животных, думал Званцев о прожитом веке бурь, где редки такие отношения между людьми...
Конечно, первой на дачу к деду приехала внучка Катя, в сопровождении двух сыновей, его взрослых правнуков.
Были они непохожи и своеобразны.
Младший правнук Саша, в раннем детстве, казался обиженным Судьбой, был косолап и неуклюж, а вырос – любимец девушек, художник, доказавший, что умеет добиваться цели. Его иллюстрации к роману прадеда публиковались в “Книжном обозрении”. Упорный и самобытный, он со второй попытки, но поступил в художественное училище имени 1905 года. К тому же страстный лошадник, активист знаменитого Раменского ипподрома, он в конкуре выигрывал призы на любимой, ухоженной им лошади. Ради нее он в 6 часов утра ехал из Жуковского в Раменское на конюшни и оттуда уж в Москву, в училище. И не существовало для него ни времени, ни расстояний...
Совсем другим был его старший брат Сережа, “без пяти минут бакалавр”, заканчивающий Московский энергетический институт. Уже подменял мать-инженера, работая по компьютерному обслуживанию разных фирм.
В компании, двух правнуков и внучки Кати, Званцев прогулялся по улице Довженко.
Одному ему бывало здесь грустно, Не осталось за пропущенные им шесть лет былых друзей-соседей. Нет ни Васи Захарченко, ни сына его Геннадия, ни Александра Крона, ни поэта Михаила Львова. И даже дача их сгорела до тла... На ее месте, окруженное не прозрачным, как прежде, а высоким непроницаемым забором, виднелся второй этаж уже не писательской дачи, а построенной на коммерческих началах. И так по всей улице!.. За глухими заборами в незнакомых дачах живут незнакомые люди вместо Сергея Смирнова, Анатолия Рыбакова, Маргариты Алигер, Левы Ошанина, академика Куницина, Марка Ефетова, летчика, Героя Советского Союза Гофмана, всех-всех, с кем он дружил, с кем гулял, с кем в шахматы играл.
Молодое окружение защитило Званцева от грустных мыслей
Собаки Джек и Сколни увязались за гуляющими и даже вместе с кошкой, считающей себя не “чьей-нибудь”, а “собачьей”.
Она с независимым видом шла по обочине, задрав флагштоком прямой хвост с шевелящимся кончиком.
— Вот, ребятки, а говорят “живут, как собаки с кошкой”. Люди бы так жили! На них глядя, я афоризм написал:
“В битве врагов побеждает сильнейший,
В споре друзей уступает мудрейший”
— Это не только про четырехлапых, это и про нас с братом тоже, — отозвался Саша. —Мы маленькими дрались. Он, старший, верх брал. Я даже вольной борьбой занялся, чтобы выстоять...
— А потом выросли, — продолжил Сережа. — Спорить стали. Упремся лбами и ни туда, и ни сюда...
— Мудрости не хватило?— с улыбкой спросил дед.
— Мудреца рисовать непременно старым надо, — глубокомысленно заключил Саша.
— Если в юности живешь без мудрости, то молодым ума-то можно набраться, чтобы уступить? — вмешалась Катя.
— Да-а! – протянул Сережа,— а если он не прав?..
— Не будем спорить, ребятки, — вмешался Званцев. — Для того все вы и получаете образование, чтобы ума набраться. Но есть тут одна закавыка, без которой образование ничего не будет стоить.
— Что это за закавыка такая? — заинтересовался Сережа.
— Это – колесо.
— Колесо? — изумились все, каждый произнеся это слово по-своему.
— Вот, слушайте:
Воспитание – это ось,
Образование – колес сила.
Но без оси его ты брось –
И колесо заколесило.
— Колесо заколесило, это здорово! — восхитились братья-соперники.
— Дело здесь не в игре слов, а в том, что без фундамента воспитания не выстоять зданию самого престижного образования. И мудрость берет начало в воспитании.
За разговором, незаметно они вернулись к даче, где собаки уже ждали их.
Общение с молодежью вселяло в Званцева силы, словно он сам молодел.
Когда по возвращении с прогулки Званцев сел за компьютер, Золотистая Гетера вспрыгнув к нему на колени, бесцеремонно перебиралась на стол и царственно пройдясь по клавиатуре, вызвав тем “электронный переполох”, грациозно улеглась на нее нежиться под настольной лампой, и была очень недовольна, когда Званцев сдвинул ее с клавиатуры.
В другой раз его сопровождал на прогулку приехавшие девочки. Внучка Ксюша, ее десятилетняя сестренка Алина и две ее подруги, сверстницы, дочь Марины, провозглашенная седьмой внучкой деда и неразлучная с нею Ира, тоненькая, как тростинка, девушка, старающаяся во всем идти в ногу с Леной, отличницей, кончающей институт инженеров связи.
— Дедушка, ты меня прости. Но нам всем будет интересно. Я тайком заглянула в твою “книгу мудрости”...
— Какая книга мудрости?— удивился Званцев.– У меня такой нет.
— Это я так назвала твою записную книжку, куда ты записываешь все пришедшие в голову мысли и стихотворные строчки.
— Зачем же мои черновики? Есть солидный том афоризмов всех времен и чудесная книга “В мире мудрых мыслей”, откуда я заимствовал немало эпиграфов.
— Нет, нет! Это все чужое, другим известное. А здесь твое... и про нас...
— Вот не думал...
— А ты переписала? — спросила Лена.
— Нет. Я запомнила.
— Тогда ты будешь нашей записной книжкой! — Решила Лена. — Открывай страничку.
И Ксюша послушно процитировала:
“Лучше быть “мало обещающим”,
Чем “малобещающим”
— Ой! Это, если не о нас, то для всех нас! — воскликнула тоненькая Ира.
— И для меня? — спросила смышленая Алиночка.
— Конечно, и для тебя,— заверила идущая с ней рядом Лена.
— Это, чтобы не задаваться,— по своему расшифровала Алина и побежала по дорожке за ушедшим вперед Сколни.
Джек, считавший себя здесь за старшего, помчался следом за нею.
Кошка Таисья гулять не вышла.
— А что на следующей странице? — спросила Лена
— А я больше не запомнила. Мы спросим у дедушки. Он-то помнит!
— Недавно здесь Катиным мальчикам прочитал.
— А мы все тоже в брюках,— пошутила Лена.
— Тогда без шуток,— сказал Званцев и прочел про образование и воспитание.
— Я почувствовала, — первой отозвалась Ксюша.
— Что же ты почувствовала, Ксюшенька? Заколесило?
— Нет. Сомнение...
— Сомнение? — удивился дед.
— Да, дедушка, подумала о выборе образования. Я, воспитанная в среде служителей искусства, уже пройдя творческий конкурс в Литературный институт, как бы, предала поэзию и перешла в институт рекламы.
— Реклама – тоже искусство, и не чуждое поэзии. Достаточно вспомнить две строчки Маяковского, которые горели в московском небе и остались образцом выразительной краткости до сих пор:
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме.
И еще дедушка Крылов со своими баснями твой активный помощник.
— Как так? —поразилась Ксюша.
— Например, броская надпись над рисунком сапога: “СУДИ, МОЙ ДРУГ, НЕ ВЫШЕ САПОГА”! И рядом: “Потому что ничто не может быть выше качества наших сапог, выпускаемых фирмой такой-то”.
Ксюша подбежала и расцеловала дедушку:
— Не знаю, как дедушка Крылов, а мой дедушка уже помогает!
Собаки снова ждали у ворот.
Еще один поход с собаче-кошачьим эскортом состоялся с приехавшей снова Катей и правнучкой Леночкой? с отличием закончившей музыкальную Академию и оставленную в аспирантуре.
Дед сердечно поздравил ее.
— Ну, как?— шутливо спросил он во время прогулки,— помог тебе на выпускном концерте мой талисман?
— Еще бы! Я его знаю наизусть, — и она на ходу прочитала посвященные ей строчки:
Легка, изящна, как пантера,
Поёт, как истый соловей.
Растёт и крепнет моя вера
В успехи правнучки моей.
“Иди, иди своей дорогой
С твоим талантом и умом.
В пути препятствий будет много,
Но ждёт тебя оваций гром”.
— Вот я кончила музыкальную Академию. А дальше что? Я – солистка. А кто захочет слушать колоратурные каденции Вивальди или Белини? Труппы музыкальных театров переполнены певицами, борющимися за роли. Как пробиться? Какой философии придерживаться?
— Что ты имеешь в виду, Леночка?
— Один наш мальчик убеждал меня, что в мире существует только одна философия, которая присуща абсолютно всем, кем бы они ни были.
— Что это за примиряющая всех философия?
— Напротив. Не примирения, а вражды всех против всех во имя самого себя – эгоизм.
— А если кто-нибудь делает добро или приносит себя в жертву? Это эгоизм?— заметил дед.
— Он утверждает, что именно так. Чтобы его хвалили, даже после смерти.
— Такая философия, похуже солипсизма, — решил Званцев
— Солипсизм – это когда человек утверждает, что в мире существует только он один: и он сам, и все, что его окружает, и весь мир – его воображение? — спросила Катя.
— Я бы сказал, там – безвредный идиотизм, Поза! А здесь – воинствующая философия Вражды. Я прочитаю два афоризма. Может быть, ты, Леночка, найдешь к них ответ на свои вопросы. И о жизненном пути, и о жизненной философии. Учти, что в жизни легких дорожек нет. Готовься брать крутизну. Считай, что:
Как прекрасна мысли суть простотой.
Так прекрасен жизни путь – крутизной.
Об эгоизме:
Ты – эгоист? Твой принцип: “ДЛЯ МЕНЯ“?
Начнешь тонуть, считай: ДНО ДЛЯ ТЕБЯ.
И в заключение мой катрен по Нострадамусу: Как бы специально для твоего псевдофилософа.
Вразброд, с поникшей головой,
Забитой чушью всяких измов,
Ведомый только эгоизмом,
Шагает в пропасть род людской.
И помни, родная:
В пути препятствий будет много,
Но ждет тебя оваций гром
Конец десятой части