Текли не только реки вспять,
Повернута сама История.
За обычной шахматной партией Званцев и Загорянский обсуждали глобальные события, потрясавшие страну.
Женя был умнейшим, начитаннейшим человеком. Он обладал, как Сталин, даром молниеносного фотографического чтения, и Саша не раз проверял друга, поражаясь, что тот может цитировать незнакомую страницу, лишь мельком взглянув на нее. Он прочитал до последней книги свою личную библиотеку, а также и Валину, и ее отца. Но насколько щедро наделила его способностями Природа, настолько расточителен он был в жизни, не в силах отказаться от острых ощущений, которые получал, проигрывая на скачках и бегах или в ночных бдениях за карточной игрой, внушив себе, что он якобы выигрывает.
Женя был аристократически красив. В свое время успешно боксировал, но нездоровый сидячий и лежачий образ жизни с превращением дня в ночь и ночи в день, а также прекращение тренировок боксера, способствовали его чрезмерной полноте, что не мешало ему пользоваться успехом у дам. Он свободно владел французским языком и удачно переводил французских авторов. Так в его переводе познакомились советские читатели с таким писателем, как Жорж Сименон. Женя чутко следил за политическими событиями и делал всегда трезвые выводы.
— Как ты, Саша, смотришь на проект инженера Давыдова с поворотом Великих Сибирских рек через Тургайский перевал в Среднюю Азию?
— Размах не уступает Арктическому мосту или Молу Северному. А потому мне по душе. Давыдов выступает по радио и аргументирует цифрами.
— И они-то больше всего меня смущают, — продолжал Женя. — Одно дело – фантастический роман. Там с тебя взятки гладки. Другое дело – практическое воплощение. В погоне за хлопком, для орошения полей воду Аму-Дарьи расходуют без меры, и она не попадает в Аральское море и, помяни мое слово, высохнет Арал, поскольку с другими морями не соединен. И цифры не помогут.
— Во всем нужна мера, но это не значит, что следует отказаться от мечты.
— Манилов у Гоголя тоже был мечтателем.
— Мечта мечте рознь. Я имею в виду не маниловщину, а способность человека видеть то, чего еще нет, но что способно изменить условия жизни, стать новой ступенью прогресса. Такая мечта – первый этап проектирования. Без фантазии нет наук. И долг фантаста не только заглядывать, но и забегать вперед, звать за собой читателя, которому и воплотить завтра сегодняшнюю мечту.
— А вот что будет завтра никто не знает. Ты был на американской выставке “Мир завтра”. Похоже ли наше с тобой сегодня на вчерашнее представление о нем?
— Пожалуй, нет. Смелые архитектурные проекты не воплощены. А технические достижения в полной мере в Нью-Йорке не предвиделись, и дальше рекламы новых марок автомобилей и бытовой техники там не шли. А наш ХХ век в равной степени может считаться и веком автомобиля, и радио, и телевидения, и авиации, и грядущего завоевания космоса, и автоматики, и электронно-вычислительных машин, и веком атома. Все это ступени цивилизации, у которой по Виктору Гюго две стороны: добродетельная – это мир, торжество справедливости и прогресса. И другая преступная – война. И потому ХХ век можно назвать “веком достижений и преступлений”.
— Преступлений, прежде всего, от политики? Казалось, страшнее зверя нет, чем Лаврентий Павлович Берия. А после смерти отца всех народов, ему не дали взять бразды правления, а хитрый русский мужичок, если не сказать хохол, Никита Сергеевич Хрущев – у власти. А Берия наступал ему на пятки с заготовленными стандартными обвинениями в измене Родине и партии, чего страшились все члены Политбюро. И смотри, что получилось. Берия решил сыграть на деле “врачей-убийц”. Сам же начал его в угоду “папе”. А после смерти вождя решил приписать себе торжество справедливости и освобождение невинных профессоров. А Хрущев понимал, что Берия метит в диктаторы, и объединился с подлинным героем Победы, с маршалом Жуковым, и с его помощью арестовал Берию. Здесь версии расходятся. Один из моих преферансистов близок с сыном Берии и утверждает, с его слов, что Берию застали в его особняке, огороженном высокой стеной, выходящей на Садовое кольцо. Ему привозили туда захваченных на улице хорошеньких женщин, до которых был он охоч. И когда к нему явились с обыском, оказал вооруженное сопротивление. И по окончании обыска из дома вынесли носилки. И на них якобы был труп Берии. А все остальное будто бы – спектакль с подставной куклой: и содержание Берии в бункере Штаба Московского военного округа, и суд над ним с предъявлением нелепых обвинений, взятых из его собственного арсенала для политических противников. Не верю я, что он был провокатором царской охранки и шпионом иностранных государств. Его били собственными оружием, не дав исполнителям труда чем-либо обновить расправу. Наш народ приучен, что вчерашний бог или архангел оказывался наймитом исконных наших врагов. Берию вполне можно было бы засудить за его собственные деяния и расстрелять в бункере, предварительно распяв там на стене, как это и произошло. Но требовалось тронуть священное имя, — и здесь Женя Загорянский даже в задушевной беседе с Сашей Званцевым умолк.
— А я не верю версии картежника. Она нужна сыну Берии, чтобы обелить отца романтикой борьбы. Суд над Берией был судом не над куклой, а над периодом террора, бросающего тень и на священное имя Сталина, — парировал Загорянского Званцев, невольно предсказав величайшее событие на ХХ съезде партии, когда осудили все же не Сталина, а только культ его.
— Да, — глубокомысленно заключил Загорянский, когда у них с Сашей зашел разговор о культе личности Сталина. — Сначала надо было убрать Берию, а уже потом выпускать джина из бутылки.
— Думаешь, джина из бутылки?
— Уверен, что Хрущев не представлял себе, какую цепную реакцию вызовет своим благородным и дерзким поступком. Сейчас поднимут голову многие мыслящие люди. Ведь на этом культе держалась Советская власть. Он был вроде цемента, скрепляющего отдельные кирпичи или блоки.
— Цементом был не столько Сталин, сколько воплощенная в нем идеология. Она не исчезла вместе с ним, и я решил вступить в партию.
— Что? Хочешь наверх ринуться, занять освободившиеся места правителей после отставки Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова?
— Ты упрощенно и даже цинично смотришь на вещи. Я не претендую ни на какие посты, не сую нос в Большую политику. Ты холодно отрицаешь идейность?
— Ты сын купеческой семьи по отцовской и шляхтич по материнской линии! Зачем это тебе нужно? Ты никаких должностей после ухода из института не занимаешь. В руководство не лезешь. Не пойму тебя.
— Именно поэтому я и хочу сделать этот шаг. Он не сулит мне никаких выгод. Я не партийцем хочу стать, а коммунистом, поскольку уверовал в этот общественный строй.
— Есть русская поговорка “Не в свои сани не садись”. Хорошо бы она к тебе отношения не имела.
— Мои это сани, мои! Это сани каждого честного человека.
— Желаю тебе эту нешахматную партию не проиграть.
— Я не проиграю, начиная “дебют с чистой совестью и открытым сердцем”.
— Не знаю чего больше: изумляешь или восхищаешь ты меня, Саша. Дебютная позиция твоя обещающая. Впереди и позиционная борьба, и комбинационный шторм. Дерзай. И не попадай в цейтнот”.
В парткоме Союза писателей, куда Званцев подал заявление о вступлении в партию, он заполнил анкету, сразу вызвавшую недоуменные вопросы.
Выяснить существо нового претендента стать кандидатом в члены КПСС поручили детскому писателю детективного жанра с фантастическим уклоном Томану. Он побывал не только в институте электромеханики, где получил высокую оценку первого главного инженера, но и в районных отделениях МВД и Госбезопасности.
— Мы проверяли деятельность товарища Званцева за рубежом. Будучи уполномоченным ГКО в звании полковника, он, обладая огромными возможностями, в отличие от своих коллег на других фронтах, никак не использовал свое высокое положение в личных целях. Ничего ценного для себя не привез, справившись с порученной работой инициативно и успешно. В конце войны получил тяжелые ранения, что не помешало ему привести в Москву колонну автомашин с трофейным грузом, — сообщали Начальники силовых ведомств посланцу писательской партийной организации.
Последний недоуменный вопрос к вступающему в ряды партии возник уже на партийном собрании.
Былая комсомолка ехидно спросила:
— Как понять заполненную вами анкету, где вы пишете, что работали сперва машинистом, а потом вдруг масленщиком? Это вызывает недоверие ко всей анкете.
— Машинистом, если не сказать “машинисткой”, я работал тринадцатилетним мальчишкой в Омском Губздраве, окончив курсы машинописи и стенографии в 1919 году, а масленщиком в 1922 году, как слушатель Омского механико-строительного техникума, у паровой машины парохода, плававшего по Иртышу.
— Небось девичьим голоском свиданья мужикам назначал по телефону,— раздался голос места.
— Бывало, — признался Званцев, вызвав общий смех.
— Теперь мне все ясно, — постучал карандашом о стол председательствующий, — и даже забавно. О вашем семейном положении с вами будет говорить секретарь райкома, который после нашего партийного собрания пригласит вас к себе.
Партийное собрание состоялось из-за ремонта не в помещении Союза писателей, а в столовой Литературного института имени Герцена на Страстном бульваре рядом с Камерным театром.
Это было серое полуподвальное помещение, собравшее членов партии, прозаиков. Почти никто из них произведений Званцева не читал, и знакомились они с ним по анкетным данным. Томан дал справку о проведенной им проверке соискателя.
Затем начались вопросы к самому претенденту:
— Вы не состояли ни в пионерской, ни в комсомольской организации из-за непролетарского происхождения, — задавал вопрос Лазарь Лагин. — Что же способствовало вашему становлению, приведшему теперь вас без благотворного влияния коллектива в 48-милетнем возрасте в партию?
— В пионерские годы я был уже совслужащим и в детском кругу не вращался. Кроме того, имел не рабоче-крестьянских родителей, что мало способствовало бы моему вступлению в комсомол. Но коллективизм был привит мне, пусть это никого не удивит, командными соревнованиями шахматистов, в которых я участвовал. Академическая успеваемость в институте способствовала прохождению мною классовой чистки, когда из института изгонялись чуждые элементы. Ну, а после окончания института, я всегда равнялся по передовым коммунистам, стремясь быть непартийным большевиком. И сейчас стою перед вами не как сын своих родителей, ставших в наше время рядовыми трудящимися, а как самостоятельный человек, не стремясь получить от этого какую-либо выгоду. Я пришел со своим литературным багажом. Мой “Пылающий остров”, печатался не только у нас в “Пионерской правде”, но и в органе французских коммунистов “Юманите”, по словам Главного редактора газеты Анри Стилла, как острое идеологическое оружие. Я хотел бы, чтобы эти слова французского коммуниста прозвучали рекомендацией меня в ряды нашей партии.
Партийное собрание единогласно приняло Званцева в кандидаты партии. Но предстояло пройти еще собеседование с секретарем Краснопресненского райкома партии.
Вечером за обычной шахматной партией Женя Загорянский спросил:
— Ну, каково было свидание с партбоссом?
— Главный вопрос касался моральной чистоты члена партии и моих семейных дел.
— На путь истинный наставлял?
— Он сказал, что это единственное, что меня не украшает, и для члена партии нетерпимо. Это ведь великое дело, Женя, прозрачность каждого члена партии перед нею.
— Что ж он тебе предложил? Вернуться в старые семьи, где твое место уже занято? Или гарем завести?
— Нет. Можешь посмеяться надо мной, но дело до религии дошло.
— Но вы же оба атеисты!
— Тем не менее, его устроило только мое заверение, что у меня жена, как у попа, последняя.
Загорянский расхохотался:
— Ну, я Тане принесу поздравление с вечным мужем. Оказывается, нерушимые браки заключаются не на небесах, а в райкоме партии.
— Это не так смешно, как серьезно. Членство в партии накладывает нелегкие обязательства.
— Хорошо бы все материалисты были такими идеалистами, как ты.