Герой взошел сам на костер.
К Олимпу руку он простер.
В огне сверкнула колесница
И унесла его, как птица.
Советские туристы спустились из Акрополя на улицы Афин, древнейшей из столиц Европы, казалось, ничем не выдающей своего многотысячелетия, но...
На углу переполненного машинами проспекта стоял продавец губок, величественно запрокинув седую голову, словно рассматривая видимый отсюда Акрополь. Он держал на плече палку с ворохом похожих на детские воздушные шарики настоящих, а не поддельных, губок, собранных с морского дна божественно сложенными ныряльщиками.
Задержавшись на перекрестке, Званцев с Лифшицем все еще говорили об античных богах, вспомнив их борьбу с титанами за власть над миром. О том, как они влюблялись, рожали детей и вели вполне человеческий образ жизни. Следили за людьми, помогали героям, и великого героя Геракла сделали бессмертным.
— Рад, что наши древние боги занимают вас, — на чистом русском языке обратился к туристам продавец губок. — Жаль, не вижу вас, мои земляки.
— Но мы перед вами, — начал было поэт, но, спохватившись, понял, что старик слеп.
— Я родился в Колхиде, — продолжал тот. — Жил там на берегу вашего Черного моря и до сих пор своими, уже незрячими глазами вижу Кавказские горы и ту скалу, к которой бегал еще мальчишкой, ту самую, к которой был прикован Прометей.
Он говорил об этом, как о чем-то бесспорном, несомненном, даже обыденном воспоминании детства:
— Я мог бы многое рассказать вам о Колхиде, о золотом руне, об аргонавтах, об Одиссее, о Геракле.
Старый грек заинтересовал писателя и поэта.
— Вы давно перебрались на родину? — спросил поэт.
— На родину предков, — поправил старик и с горечью добавил: — Отсюда виден Акрополь, но не видна наша с вами родина.
— Вы тоскуете о ней?
— Потому и заговорил с вами, услышав знакомую речь.
— А мы под впечатлением Парфенона. Какой непревзойденный гений создал его? — спросил поэт.
— Великий зодчий и ваятель Фидий, друг Перикла, оратора и воина, мечом и словом подчинивший себе всех. Но, увы, уже без него, — вздохнул старик. — Гениальный зодчий по навету врагов, приписавших ему хищение золота с его статуи Афины в Парфеноне, умер в тюрьме. Но разве найдется в мире столько золота, чтобы оплатить его бессмертные творения?
— С вами интересно говорить, — признался поэт.
— Я мог бы рассказать много интересного, чего почти никто не знает.
— Может быть, мы пройдем в кафе напротив? — предложил Званцев.
— О нет, почтенные гости! Там брачное кафе. Туда приходят только люди, желающие вступить в брак, познакомиться. Боюсь, что нам с вами там делать нечего. Я проведу вас в другое место, — и он двинулся по тротуару.
Друзья шли за ним, видя как колышется связка губок на палке. Подошли к кафе с вынесенными на тротуар, как в Париже, столиками.
Усатый официант усадил их за один из них.
Путники, скинувшись своей туристской мелочью, хотели угостить своего спутника. Но он запротестовал. Сказал несколько певучих слов кельнеру и тот исчез.
Вскоре он вернулся, неся бокалы с чем-то ароматным, что нужно было потягивать через соломинки.
— Никак не могу освоиться, что нахожусь на месте древней Эллады, — признался Званцев.
— Посмотрите вокруг, — сказал слепец. — Разве не найдете вы людей, похожих на древнегреческие статуи? Девушки и юноши. Представьте их с античными прическами, в ниспадающих складками одеяниях. Не могу вам помочь в этом. Но уверен, что увидите.
Он помог и был прав, слепец. Слепыми оказались зрячие. Соседи за другими столиками, прохожие на тротуаре показались теперь путникам детьми Эллады.
Вот юноша, если вообразить его в тунике с лентой на лбу, удерживающей пряди волос, его копию можно было бы поставить на пьедестал в музее.
А эта девушка, что так заразительно хохочет с подругой, обе они с классическими чертами лица, с линией лба, продолжающей нос, превратись они по волшебству в мрамор, могли бы поспорить с творениями древних мастеров.
Званцев сказал об этом слепцу и еще больше расположил его к собеседникам.
— Вы обязательно отыщите скалу Прометея в Колхиде. Я вам расскажу как ее найти. Я мальчишкой лазил на нее и нашел выемку от кольца, к которому по велению Зевса прикован был титан на высоте ста локтей. И это кольцо разбил Геракл, освободив Прометея.
В голосе старого грека звучало столько убежденности и он был так уверен в том, что говорил, что слушатели переглянулись.
Старик откинул голову. Его седые вьющееся волосы, повязанные лентой, переходили в тоже седую курчавую бороду, обрамлявшую неподвижное, словно изваянное лицо. Званцев подумал, что таким мог бы быть Гомер.
— Геракл освободил Прометея, приговоренного Зевсем-Громовержцем за похищение огня с Олимпа и передачу его людям вместе с ценными знаниями. Но никто из ныне живущих не догадывался, что в числе этих знаний было и знакомство с божественной игрой. Ею увлекались боги Олимпа и прежде всего сам Зевс. Он сделал богиней этой игры свою дочь Каиссу, которую прижил с одной из восточных богинь, передавшей ей знание мудрой игры.
— Что это была за игра? — заинтересовался Званцев, услышав знакомое имя Каиссы. — Видимо, шахматы?
— Не знаю я, господа. Могу только сказать, что это игра богов. В благодарность за свое освобождение титан Прометей обучил Геракла этой игре. И великий герой, плывя с аргонавтами, коротал за нею долгие дни плавания, научив играть и своих спутников.
— Это миф? — спросил поэт.
— А что такое миф? — в свою очередь спросил слепец. — Это сказание о случившемся, переданное из поколения в поколение. Может быть и с видоизменениями. Ведь с тех пор прошла не одна тысяча лет. Так предания становились мифами. Кое-что забывалось. Например, конец мифа о великом герое Геракле, завоевавшем бессмертие своими подвигами.
— Загладив ими тяжкие преступления, — напомнил поэт.
— Но боги, назначив ему искупление, учли одно важное обстоятельство. Я не всегда продавал губки. Было время – изучал историю. Первую жену Геракла звали Мегерой. А почему “Мегера” на многих языках стала символом невыносимой сварливости? Произношение гласных изменчиво. Отталкиваясь от этого, я сделал вывод о возможных причинах преступлений Геракла. Почему не предположить, что герой был доведен своей сварливой супругой до исступления и не хотел, чтобы семя этой женщины жило в его поколениях. В припадке безумия, способный и на самоубийство, уничтожил он собственных детей. Нет, я не оправдываю его, но пытаюсь понять его действия, что, очевидно, и сделали боги, позволив ему искупить свою вину. Не случись этого, не совершил бы он свои тринадцать подвигов, давших ему бессмертие.
— Двенадцать, — робко поправил Званцев.
Слепец не обернулся в его сторону, вдохновенно глядя поверх голов прохожих, словно видя вездесущий в Афинах Акрополь, твердо произнеся:
— Для людей двенадцать, для богов Олимпа – тринадцать. Об этом результате моих изысканий мало кто знает. Я был и археологом и собирателем народных сказаний. А вот теперь – губки...
— Если вы позволите…, мы купим у вас по губке... я хотел сказать по две губки, — поправился Званцев.
Поэт согласно кивнул.
— Признателен вам, господа. Я подарю их вам в память о тринадцатом подвиге Геракла, — и слепец заговорил чуть нараспев, словно аэд древности, и, как бы, аккомпанируя себе на незримой кифаре. Иногда он переходил на гекзаметр древнегреческого стиха, а потом, спохватываясь, продолжал повествование по-русски.
Званцев и Лифшиц слушали его, как завороженные, но это не помешало Званцеву стенографировать рассказ слепца:
— Когда Геракл возвращался из своего последнего похода, жена его Даяна, мучимая ревностью, стараясь волшебством сохранить любовь мужа, послала ему в подарок великолепный плащ. Она пропитала его кровью кентавра Несса, пытавшегося когда-то ее похитить и сраженного стрелой Геракла. Коварный кентавр, стремясь из царства Аида отомстить Гераклу, умирая сумел внушить доверчивой женщине, чтобы она пропитать одежду Геракла его, Несса кровью, вернув якобы этим любовь мужа. На самом же деле кровь эта была отравлена ядом Лейнерской гидры, уничтоженной Гераклом вторым его подвигом. Геракл смазал тогда ее ядом свои стрелы и, сразив одной из них кентавра, отравил его кровь. И закутавшись в пропитанный этой кровью подаренный плащ, стал жертвой мстящей ему тени. В великих мучениях вернулся он домой, где его несчастная жена, узнав о своем невольном преступлении, покончила с собой. Геракл, избегая дальнейших мук, потребовал от своих соратников положить его на костер и поджечь его.
И воспылал костер на высокой горе Оэте. И взметнулось его пламя, но еще ярче засверкали молнии Зевса, призывающего к себе любимого сына. Громы прокатились по небу. На золотой колеснице промчалась через костер Афина-Паллада и, захватив Геракла, понесла его к Олимпу. Прикрыт был герой лишь шкурой убитого им когда-то в первом подвиг ливийского льва,
Нарядный же отравленный кровью лукавого кентавра, плащ продолжал гореть. И поднялся от него ядовитый столб черного дыма ненависти и коварства, преградив путь золотой колеснице. То богиня Гера, преследуя героя всю его жизнь за то, что был он зачат Зевсом с земной женщиной, ставила перед Гераклом преграду на пути к вершине светлого Олимпа.
Герой, очистивший Землю от чудовищ и зла, заслужил обещанное ему бессмертие. Но Зевс забыл сказать, где продолжит он жизнь, на светлом Олимпе: с богами или в скорбном царстве Аида, служа там мрачному брату Зевса среди стонов и мучений теней усопших.
И настояла Гера устроить Гераклу последнее испытание, чтоб совершил он еще один подвиг – сразился в божественной игре с самим Тартаром, вызванным для этого из бездны тьмы.
Там за медными вратами содержал он неугодных Зевсу титанов, похищая из царства Аида тени прославленных мудрецов. Он обучал их божественной игре, а потом, победив их в ней, будучи искусным игроком, всячески издевался над ними, ввергая в конце концов в бездну мрака, где держал чудовище Тифона и адских многоголовых псов.
И не знал он большей радости, чем побеждать кого-нибудь в божественной игре.
Был Тартар порождением бога Обмана и богини Измены. Он исходил злобой на всех, бесновато корчась в неутолимом гневе и неприязни.
Такого противника предстояло Гераклу сокрушить.
Ничья означала для него поражение, и закрывала путь на светлый Олимп.
Олимпийские боги очень любили божественную игру и чтили богиню Каиссу за ее способность воспитывать игрой волю, отвагу, твердость духа и уменье расчетливо находить жизненно важные решения.
Тартар знал, что освобожденный Гераклом Прометей обучил своего спасителя искусству божественной игры. И даже сам хитроумный Одиссей на обратном пути из Колхиды, прекрасно играя, нередко проигрывал Гераклу.
Но злобный Тартар не боялся никого, стремясь сбросить противника в тартарары.
Сражаться предстояло у подножия Олимпа, там, где каждые четыре года проводились игры атлетов. Но никто из смертных не мог быть свидетелем этой битвы богов. Геракл был уже равным им.
И боги спустились с вершины, чтобы насладиться поединком, ибо не было для них большей радости, чем видеть борьбу умов.
Сам Зевс явился со своей супругой Герой, побившись с ней об заклад, ставя на Геракла, а она – на Тартара. Закладом были сокровища пещер Востока, откуда прибыла богиня игры Каисса, назначенная теперь Зевсом бесстрастным судьей этого поединка. Помочь ей вызвалась богиня Фемида, сменившая свои весы правосудия на две “чаши времени” для каждого из противников. Пока игрок обдумывал свой ход, Фемида наполняла его чашу водой из священного сосуда. Переполнение чаши означал поражение.
Остальные боги разместились вокруг игрового поля, размеченного на дневные, светлые и ночные, темные клетки, на которых по краям стояли в два ряда фигуры из белого и черного мрамора. Их должны были по воле игроков переносить с клетки на клетку карлики-керкопы.
Чтобы смертные не приблизились к сонму богов, любующихся схваткой, Зевс, ”собиратель туч”, нагнал их столько, что почернело небо, а сверкающие молнии не только освещали игровое поле, но смертельно пугали окрестных жителей, не смевших показаться из домов.
И под грозовые раскаты начался бой.
Тартар, царь мрака, огромный, хромой, перекошенный на бок, взял себе черные фигуры, как пристало повелителю тьмы. Геракл распоряжался светлой ратью.
Тартар, чтобы вывести противника из равновесия, сопровождал его ходы едкими насмешками, обещая безжалостно разделаться с ним. Геракл играл молча и сосредоточенно, не отвечая Тартару на обвинения в глупости, когда он смазал ядом свои стрелы и через кровь кентавра отравил самого себя, вынудив жену Даяну покончить с собой. И духом он якобы настолько слаб, что под сандалией у предыдущей жены Мегеры был, позволив ей скверным характером прославиться на века, погубив их общих, невинных детей. Геракл слушал, сжав зубы, а Тартар с презрением напоминал его искупительное трехгодичное рабство у царицы Ливии Омфалы, издевательски рядившей героя в женское платье. А мощь мускулов Геракла лишь свидетельство скудности его ума.
В конце концов, Тартар добился-таки у противника вспышки гнева и неосторожности, приведшей к тому, что Тартар, даже не вводя в бой свои черные силы, добился, казалось, решающего материального преимущества. Боги, ставящие на мрачного мастера такой игры, уже подсчитывали немалые выигрыши.
— Смотри, Зевс, — сказала богиня Гера эгидодержавному супругу, — твой сын потерял тяжелую колесницу. Любой оракул предречет теперь ему поражение.
Ничего не ответил Зевс, свел только грозно брови, и еще пуще засверкали молнии из сгустившихся туч.
А Тартар победно кричал:
— Гляди, герой, носивший бабьи платья у царицы Ливии Омфилы, которой ты был продан в рабство за свое злодейство. Не просто сгущаются тучи над тобой. Это растет моя черная рать! Я заставлю тебя плясать в моей бездне снова в бабьем одеянии. Я загоню тебя туда еще на игровом поле, — грозил и приплясывал на одну ногу царь тьмы.
Коварными ходами заставил он беломраморного царя пройти все игровое поле и оказаться во владениях Тартара, вступить в край мрака, в тартарары, где таились в засаде черные силы.
Общий вздох прокатился по подножию Олимпа. Переживали боги ход сраженья. Многие любили Геракла, но коль скоро дело доходило до потери заклада, готовы были признать верх над ним мрачных сил и с усмешкой слушали, как отвратительно оскорблял Тартар Героя.
— Не сын ты Зевса, а помет анатолийского раба, соблазнившего твою распутную мать Алкмену, родившую ублюдка.
Богиня Гера улыбалась, а Зевс свирепел, как разъяренный вепрь.
Вскипел Геракл, схватил рукой камень, чтоб бросить в оскорбителя, но вспомнил условия поединка, сдержался и только так сжал камень, что из него потекла вода, как из морской губки. Увлажнил он свое лицо и, собрав всю волю, устремив взгляд на игровое поле в поиске героического продолжения борьбы.
И нашел поразительный по дерзости и глубине план действий, каких никто не ожидал. И сказал он врагу своему:
— На словах ты герой горластый, посмотрим, как сейчас ты запоешь.
Восхитилась богиня Каисса, не выдержало женское сердце бесстрастной богини. Воспользовавшись тем, что Тартар увлекся поношением противника, выкрикивая все новые и новые оскорбления, стремясь вконец вывести его из себя, она шепнула Гераклу:
— Герой, я не могу, как судья подсказать тебе план борьбы, но вижу, что хоть меньше у тебя светлых сил, все же ты можешь одолеть врага, если совершишь свой тринадцатый подвиг на тринадцатом ходу...
Геракл гордо прервал ее:
— Я сражаюсь один на один!
— Да. Один ты и одолеешь, если после пяти ходов рискнешь остаться один против всей черной рати. И отважишься принести в жертву богине Победы всех беломраморных воинов, чтобы один лишь светлый царь с колчаном метких стрел выстоял против сонма врагов семь ходов и еще один ход, не защищаясь, а нападая.
— Ты проникла в мой замысел, богиня. Я лишь не подсчитал число ходов – семь и еще один стоять одному против всех. В обычном бою так не бывает.
— Это не просто бой. Это твоя жизнь. Это бессмертие! Я назвала тебе число ходов – 13 твоего тринадцатого подвига, но не сказала каких, верная клятве беспристрастного судьи.
— Я уже знал их и покажу противнику и зрителям-богам.
И отошла Каисса к богине Фемиде, что лила воду из сосуда в почти наполненную чашу Геракла.
— Чаша Геракла переполнена, — вопил Тартар. — Зачтите ему поражение, и я увлеку его в тартарары.
Но переполнилась не игровая чаша Геракла, а чаша его терпения:
— Смотри и содрогайся, Ненавистник, — громко произнес он и сделал ход.
Боги ахнули. Бог сна Гипнос даже вскочил с каменной скамьи, ибо такого не увидишь даже и во сне.
Геракл обрушил на противника такие свойственные ему удары, которые дорого стоили тому.
Крушивший перед тем все в стане светлых фигур, разъяренный вождь черных уничтожил в беломраморном войске две тяжелых колесницы, копьеносца и грозил сразить кентавра. Но Геракл не только оставил его под ударом, но и бросил второго своего кентавра навстречу стрелам в самую гущу вражеских сил.
Однако, хитрый Тартар разгадал уготовленную ему Гераклом западню и вместо того, чтобы уничтожить ворвавшегося в его лагерь кентавра, сразил другого, загнанного перед тем в безысходность, когда он погибал при любом ходе.
Геракл же, выполняя осенивший его план, следующим ходом поставил под удар и второго своего кентавра, угрожая копьем царю черных и вынуждая темного копьеносца, сразить себя. Так приносил Геракл жертвы богине Победы Нике. Но он не остановился на этом и, словно обезумев, бросил своего вождя беломраморных под удар царя черных, вынуждая того принять эту жертву на дневном поле рядом с собой. Тартар жадно забрал с игрового поля и эту последнюю боевую фигуру беломраморных, крикнув:
— И у тебя, ублюдок, хватает наглости сопротивляться мне с одним бледным царем, растерявшим все свое воинство, а у меня нетронутая часть моих агатовых полчищ?
— У царя беломраморных остались отравленные ядом гидры стрелы, и одна из них грозит твоему царю черных, — спокойно ответил Геракл, повелев царю беломраморных натянуть свой лук.
Тартар поспешил отвести агатового царя на соседнее ночное поле.
А одинокий царь беломраморных по воле Геракла не защищался, а дерзко нападал. И ход за ходом, и было их семь и еще один, Геракл угрозой своих стрел так сдавил вражескую рать, как когда-то заползшую в его колыбель змею, или как придавил адского пса Цербера, или Критского быка, или Немейского льва, шкура которого украшала теперь его могучий торс.
Тартар смолк. Он уже не выкрикивал оскорблений в адрес Геракла, а хрипло отсчитывал ходы, в расчете, что “чаша времени” противника переполнится и ему будет зачтено поражение.
Семь ходов и один ход, как предрекала богиня, понадобились Гераклу, чтобы бросить противника на колени, сделать неизбежным появление на игровом поле новых беломраморных воинов, в которых превращались стрелы царя на краю поля, и завоевать себе бессмертие.
Богиня Победы Ника спустилась на место боя и коснулась великого Героя крылом.
Боги расплачивались друг с другом оговоренными закладами.
Зевс сказал Гере:
— Нет, не бесценные сокровища далеких пещер передашь ты мне. Раз ты проиграла, то должна отказаться от своей ненависти к Гераклу, который совершил свой тринадцатый подвиг и взойдет теперь на кручи Олимпа.
Гера поникла головой:
— Хорошо, Зевс, считай, что твой сын Геракл, став бессмертным на Олимпе, выиграл в своем тринадцатом поединке и мою любовь, которая, клянусь богиней Правды и врага Обмана, будет так же глубока, как и былая моя ненависть, сопровождавшая его в жизни на Земле. И мы дадим ему в жены богиню...
— Каиссу, — решил Зевс.
Боги встали.
Тартар шумел:
— Я требую переиграть! — вопил он. — Богиня Каисса постыдно шепталась с Гераклом, а продавшийся им бог Гипнос сидел на четвертой скамье и смотрел на меня, навевая сон. Я проспал последние ходы, и только потому Гераклу удалось довести до конца свой нелепый и ложный план.
Богиня же Каисса, передвигая с помощью карликов-керкопов, беломраморные и смолисто-черные фигуры, показала всем, что, как бы ни играл Тартар, победа Геракла была неизбежной.
И богиня Фемида, за которой было последнее слово, объявила претензии Тартара презренными.
Слепой старец кончил свой певучий рассказ о последнем подвиге Геракла. Он сидел спокойный, величавый, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны невидимой кифары.
— Так это были шахматы! — заключил Званцев.
— Я не играю в них, — вздохнул старик. — Я только передал ход игры, как рассказывали прадеды. Это такое же повествование, как путешествие Одиссея или осада Трои.
— Трою раскопали, пользуясь указаниями поэмы Гомера, — заметил поэт.
— Да. Шлиман! — кивнул слепец. — Может быть, и сейчас найдется кто-нибудь, кто по моему рассказу раскопает “Игровую Трою”, покажет, что произошло на игровом поле богов у подножья Олимпа.
Друзья расстались с удивительным продавцом губок.
Подаренная им губка двадцать лет пролежала у Званцева на столе, напоминая о встрече с “ожившим Гомером”, служила укором, поэту шахмат, до тех пор, пока он, шахматный композитор, не создал парадоксальный этюд, воспроизводящий ход игры богов у подножия Олимпа, где богиня Каисса не устояла перед обаянием Героя.
“Раскопав” “Шахматную Трою” или воспетую “Гомером ХХ века” битву богов у подножья Олимпа, Званцев считал, что шахматы, завезенные с Востока, были известны в Греции в первозданном виде без позднейших, ныне снятых в Европе, ограничений дальнобойности фигур. Пусть это будет лишь его гипотезой, но может быть она придется кому-нибудь по сердцу.