Мечта прозрачна и неясна.
И воплотить ее – Великий труд
Теофрит
Увечным был, но нравом весел.
Отдал он людям опыт свой.
По жизни в лодке плыл без весел,
Считал невзгоды чепухой.
А. Казанцев
Петр Григорьевич Званцев не только вел хозяйство на своей даче в поселке Лось подмосковного городка Бабушкина, посадил плодовые деревья в саду, но и был председателем уличного комитета, вроде деревенского старосты, избранный соседями за веселый приветливый нрав и житейскую мудрость “общего деда”.
На этот раз зашел к нему в конце апреля месяца в фанерную пристройку в глубине двора незнакомый человек, коренастый, как и он, с проседью в волосах и отпущенной, видимо, недавно бородке.
— Премного наслышан о вас, Петр Григорьевич, и вот решился потревожить, зайти к вам. Я недавно демобилизовался из армии, жить буду у сына на третьем проезде Луначарского. А зовут меня Сергей Петрович.
— Соседями будем. При случае обмоем такое дело. Ну, какая беда у Аники-воина приключилась? Выкладывайте, Сергей Петрович, как у попа на духу.
— С попами не знаюсь, по случаю своей партийности. Беды у меня никакой нет. А привело меня к вам ваше археологическое открытие.
— Это какое-такое открытие? — удивился Петр Григорьевич.
— А как же! Говорят, когда вы яблоню сажали и яму для нее вырыли, то наткнулись на железную дверь.
— Да, был такой грех.
— Почему грех?
— Вроде, сплоховал я, Сергей Петрович.
— Дверь под землей нашли, а говорите сплоховали. Это же сенсация! Тайный ход из Московского Кремля давно искали. Станция Тайнинская, через остановку от вас, не зря так называется. Должно быть, туда тайный ход из выходил, в тыл врагам, если они под Кремлевскими стенами стоять будут. А вдруг в подземном ходе том библиотека Ивана Грозного скрыта?
— Вот в том-то и дело, что сенсации этой жена моя Магдалина Казимировна испугалась. В доме нашем матриархат или попросту я под желанным каблуком издавна числюсь. Но, когда бывало вырывался из-под него по торговым делам, то такое откаблучивал, что на всю ярмарку слух шел. А теперь и вовсе одними домашними делами занимаюсь, ну и садом, конечно. Вот не угодно ли яблочко попробовать прошлогоднего урожая тайного сорта, — старик полез на полку и достал красное яблоко, протягивая его гостю.
— Благодарствуйте. По вкусу первый сорт. А почему тайный?
— Так это с той яблони, что над тайным ходом выросла.
— И все-то вы успеваете, Петр Григорьевич. А отсутствие пальцев на руках не затрудняет? Вы же инвалид Гражданской войны.
— Я о них давно забыл. Без них управляюсь, чтобы Магдуся моя по урокам музыки бегать могла и в школе пение преподавать. Как-никак, ее за это Орденом Ленина наградили.
— Передайте ей мое уважение и поздравление. А железная дверь?
— Магдуся сказала, чтобы я о потайном ходе и думать не смел, а то нагрянет шумный народ с экскаваторами и нам хоть с дачи съезжай. Просто здесь, говорит, должно быть, когда-то свалка была, и ненужную дверь сбросили.
— А как она лежмя или стоймя была?
— А я только до верхушки докопался. А вся она в землю ушла.
— Так и должно было бы быть!
— А я, сдуру подумал, что сундук с золотом нашел, а оно железом обернулось.
— Такое железо, Петр Григорьевич, дороже золота.
— Я и сам так подумал. И решил завещание людям оставить, чтобы после меня они из Лося в Тайнинку под землей прошли, а то и до Кремля с библиотекой Ивана Грозного добрались. Мне ведь не долго осталось.
— Почему вы так говорите, Петр Григорьевич?
— Мотор у меня сдает, — вполголоса сказал старый Званцев, прижав руку к груди. — Я Магдусе не говорю. И вы, не дай Бог, не проговоритесь.
— Будьте спокойны, — заверил Сергей Петрович, озабоченно глядя на местного патриарха.
Потом, поразмыслив, спросил:
— А когда у вас день рождения?
— 12-го июля в Петров день. Потому и Петром назвали. 83 в прошлом году брякнуло. Дай Бог не последний.
— Ну что вы, Петр Григорьевич! Вам жить да жить! Спасибо за интереснейший рассказ. Здоровья вам и той же жизненной бодрости.
А через несколько дней прибежала к Званцевым их давняя соседка Настенька. Еще девчушкой играла она с их внучкой Светланой, теперь старшим лейтенантом, военной переводчицей в западной группе войск в Германии, впоследствии деканом Кооперативного института в соседней Перловке.
— Петр Григорьевич, из Горсовета велели после майских праздников чествовать вас в нашем клубе, — захлебываясь словами, сообщила Настенька.
— Как чествовать? — удивился старик. — 80 лет три года как прошли, а до 85-ти еще дожить надо!
— Ничего не знаю. В Горсовете так решили. Мы все радуемся!
И не дожидаясь Петрова дня, а в самое обычное майское воскресение устроили благодарные соседи скромное чествование своему “первому общественнику города Бабушкина”, как назвал Петра Григорьевича открывший собрание в местном клубе отставной полковник Сергей Петрович, надевший по этому поводу былую форму со всеми боевыми орденами.
— Петр Григорьевич, — говорил он, — душа наших улиц. И недаром его называют первым общественником города Бабушкина, носящего имя прославленного летчика. Петр Григорьевич у нас тоже прославленный, как всегда бодрый, веселый человек, улыбкой встречающий каждого соседа, идущего к нему со своими бедами или ссорами. И он, как истинный мудрец, находит не слова утешения а совет как жить, как действовать, причем всегда с юмором, который заставляет посетителя, как бы он ни расстроен был, улыбнуться и идти домой с ясным решением как поступить. Гражданская война оставила его без пальцев на обеих руках, но своей жизнью и неустанной работой по дому он не дает возможности подумать об его увечье. Его супруга, уважаемая Магдалина Казимировна, заслуженная школьная учительница музыки недавно награждена высшей наградой нашей Родины Орденом Ленина. И мы гордимся, что она живет рядом с нами. И считаем, что частичка этой высшей награды принадлежит и Петру Григорьевичу, давшему жене возможность отдать все силы любимому делу. И еще благодарны мы Петру Григорьевичу и Магдалине Казимировне за воспитание таких двух сыновей, как Виктор и Александр Петровичи, первый из которых выдающийся спортсмен, педагог физической культуры в вузах и судья Всесоюзной категории, а второй – известный писатель и изобретатель, прошедший Великую Отечественную Войну от солдата до полковника. Они сейчас сидят оба в зале и вместе с нами гордятся своим отцом. Позвольте же вручить Петру Григорьевичу, нашему непартийному большевику-ленинцу диплом общественника города Бабушкина и пожелать многих лет здоровья, бодрости и неиссякаемого, присущего ему, юмора.
Саша Званцев, сидя рядом с братом, слушал речь незнакомого полковника с мокрыми глазами. В новом свете предстал перед ними отец, как уважаемый и любимый соседями мудрый дед. И, когда попросили Сашу выступить, он едва сдерживал себя от волнения и теплого чувства благодарности к такому простому и заботливому отцу и деду, обожавшего внучку Аленушку, и наивно спрашивающего сына своего, прочитав все его книги: “А зачем ты так выдумал?”.
И с непривычным волнением вышел на эстраду Шурик Званцев:
— “Чеп, чеп. Чепуха! Это просто враки”, —
неожиданно произнес он.
— “Сено косят на печи молотками раки.“ —
Чутьем оратора он ощутил недоумение аудитории.
— “Кот намазал мелом нос, напомадил руки
И из погреба принес жареные брюки”, —
зал смеялся, а Званцев говорил дальше:
— “Крот слониху запрягал в каменные дрожки
И по комнате скакал в виде папироски.
Свинки вилками хлебали из говядины уху.
Спать пора, мои ребятки, я кончаю чепуху! “
Зал развеселился, а седобородый Шурочка Званцев, заканчивал выступление:
— Эти забавные стишки папа читал нам с братом, когда маленьких укладывал нас спать. И старались мы представить себе слониху, запряженную в каменные дрожки, скачущую в нашей детской между кроватками и кота с намазанным мелом носом, приносящего нам из погреба жареные брюки. Далекие детские годы! Выходя перед вами, чествующими моего отца, я хотел говорить о его достоинствах. И вдруг все, что я хотел сказать о нем, показалось мне чепухой по сравнению с тем, каков он есть на самом деле. Великан духа, служитель Добра и брат самого бога Смеха, которого даже греки не выдумали. И я преклоняюсь перед ним, считающим все невзгоды в жизни чепухой, и тщетно пытаюсь хоть в этом походить на него. Вот почему я прочел его любимый стишок про чепуху, через которую он всю свою светлую жизнь перешагивал с улыбкой.
“Шурочку” Званцева наградили аплодисментами, а на эстраду поднялся его отец, Петр Григорьевич.
Растроганный, взволнованный, он говорил:
— Спасибо вам, соседи дорогие. Спасибо сынок Шурочка. Спасибо, что чествуете меня. Спасибо за диплом, что первым общественником города Бабушкина зовете. А кого чествуете, кого непартийным большевиком-ленинцем назвали? Бывшего купца-буржуя ведь! Но только я диплома обратно не отдам. Что с возу упало, то пропало. Он у меня на стенку в рамку просится. Вы уж извините.
И под общий смех и аплодисменты сошел со сцены.
После чествования, кто к ним поближе был, прошли на дачу Званцевых. Сели там общей семьей вместе с боевым полковником и двумя близкими соседками за приготовленный Магдалиной Казимировной праздничный стол. Полковник провозгласил тост за первого общественника города Бабушкина.
Заметив, что оба сына Петра Григорьевича налили в свои бокалы вместо водки газированной воды, полковник возмутился было, но Петр Григорьевич, посмеиваясь в усы, заступился за сыновей:
— Им водки выпить, все равно как попу вторую попадью завести. Я уже все, что положено было и за себя и за них двоих и выпил, и выкурил. Так что налейте мне тройную порцию, и за меня, и за них, — подставил вместо рюмки чайный стакан, и с задорным кряканьем залпом выпил его.
Придет время, когда в глубокой старости “Шурочка” Званцев напишет сонет:
ЗЕРКАЛО
Я в зеркале увидел своего отца:
Глаза, улыбка, борода седая.
Знакомые черты родимого лица.
Так в памяти хранил его всегда я.
Что прячет в глубине волшебное стекло?
Кто смотрит на меня из зазеркалья?
И что так ясно по щеке его стекло?
Напрасно там кого-нибудь искал я!
Да разве в отражении моя беда?
Что узнаю себя в зеркальном старце!
Прошли неумолимые, как рок, года,
По возрасту теперь отца я старше!
Беда, когда становишься совсем седым,
Душой же остаешься прежним, молодым.
И Петр Григорьевич в свои 83 года тоже оставался душою прежним “Ухарь-купцом, молодым удальцом.”
После чествования отца Саша вернулся на Истру, где на даче Фельдманов ждали его жена с маленьким Никитенком.
30-го мая, налаживая радио-антенну, забрался он на крышу дачи Валентины Александровны. Сам профессор Фельдман еще не переехал из Москвы.
По дорожке от ворот спускалась сторожиха Марья Ивановна, жившая здесь в сторожке с семьей круглый год, следя за сохранностью дач. Она размахивала какой-то бумажкой и кричала.
До Саши донеслись слова:
— Телеграмма... Отец умер...
Взволнованная Валентина Александровна бежала ей навстречу.
“Бедная Валя, — подумал Саша. — Такое несчастье! Подумать только! Александр Исидорович! Был таким бодрым. Значит, не прошла даром Лубянка и лживое дело “врачей-убийц”.
Валя взяла бумагу из рук сторожихи, прочла и направилась к сидевшему на крыше Званцеву.
— Саша, слезай. Это тебе телеграмма. Не пойму. Надо разобраться.
Сердце Саши упало. Он не хотел верить грызущему подозрению. Значит, не Александр Исидорович, но кто?
Холодный пот выступил на лбу. Саша спустился с крыши и взял у Вали телеграмму. Руки у него тряслись, буквы прыгали перед глазами. Он долго не мог понять текста:
“ПАПА УМЕР А Я ТТЕБЯ ЖДЕМ = МАМА”
Из дачи выбежала Таня:
— Что случилось?
— Не пойму. Папа или умирает, или умер. Меня ждут. Я выезжаю.
— Я с тобой.
— Нет. Оставайся с ребенком.
Саша бегом бросился к машине, захлопнул дверцу, мотор взревел и "Волга" ринулась на штурм крутого подъема к воротам.
Званцев мчался к Волоколамскому шоссе, как когда-то в Австрии, обогнав оскорбленного этим генерала армии, начальника тыла фронта. Теперь машину разгоняла тревога за отца.
Домчавшись до Снегирей, он повернул не направо к Москве, а налево по Волоколамке от Москвы, намереваясь не обгонять по встречной полосе поток едущих в столицу машин, а выехать на кольцевую дорогу, огибающую Москву на радиусе 40 километров.
Расчет его был верен. Выехав на эту дорогу близ Истры, он убедился, что шоссе почти пусто и развил скорость на своей "Волге", не меньшую, чем на прежней олимпии. Он объезжал, словно стоячие, редкие грузовики, вызывая недоумение водителей такой сумасшедшей ездой.
И только домчавшись до Ярославского шоссе, он повернул к Москве.
Его догнал на мотоцикле инспектор ГАИ, поравнялся с дверцей водителя, требуя остановиться.
Званцев, не сбавляя скорости, протянул ему в открытое окно телеграмму.
Инспектор, на полном ходу пробежав ее глазами, разрешающе махнул рукой, но не отстал от "Волги", а заехав перед нею, и, выжимая из мотоцикла предельную скорость, эскортировал Званцева, прокладывая ему путь в потоке машин.
Не доезжая Москвы, Званцев просигналил инспектору и свернул к Перловке, чтобы проехать через нее в Лось.
Оставив машину на Седьмом проезде Луначарского, он пробежал через калитку по саду и влетел на веранду. Застал там плачущую маму на руках у брата Виктора. Он жил с семьей на второй половине дачи.
— Умер, Петечка, умер, — заливаясь слезами, говорила она. — В морг увезли его. Должно быть отравился грибами. Сегодня в кухне в погреб полез. Выбрался с трудом и сразу рвать его стало. Грибы, конечно.
Саша хотел сказать, что, скорее, это сердечная рвота, но рыдания перехватили у него горло. И он только сел рядом с мамой, прижал ее к себе, и они вместе рыдали. Не оправдались надежды Шурика, что в телеграмме можно было прочесть “Папа умира(я)(т) тебя ждем”, а было “Папа умер я тебя жду”.
Предстояло перевезти папу из морга домой, на дачу, чтобы похоронить с почестями, как взялся организовать приходивший выразить Магдалине Казимировне свое сочувствие полковник Сергей Петрович. Ему сообщила о несчастье Настенька.
Решили, что сыновья Петра Григорьевича Витя и Шура поедут на Шуриной "Волге" в Мытищи и привезут из больничного морга тело отца.
Это было тяжелейшим за всю жизнь испытанием для Саши Званцева, которое он никогда не забудет.
В больнице братья получили необходимые документы. Вскрытие не производилось. Установленная причина смерти – сердечная недостаточность.
Морг находился в отдельном от больницы помещении, холодильной установкой оборудован не был и походил на обыкновенный сарай. Воздух в нем был затхлый, пропитанный трупным запахом. На нескольких столах лежали покойники, прикрытые простынями. На одном из них из-под небрежно брошенного холста торчали голые ноги.
И это оказался Петр Григорьевич.
Служитель морга смущенно поправил холстину, закрыв ноги, но открыв лицо. Оно было спокойное, как у человека, который сейчас проснется.
Сыновья, сняв головные уборы, долго недвижно стояли, всматриваясь в знакомые черты родного лица, пока служитель не вернул их к действительности:
— Чего ж, робята, небось признали батю своего? Теперича одеть его надобно. Голым товар без обертки не велено отпускать. Одежа ейная у нас в сохранности.
Вдвоем одевали отца без нижнего белья, натянув только брюки на ноги, с трудом приподнимая грузное, мягкое тело. Рубашку надевать не стали.
— На заднее сиденье как положите, скатится могет батя ваш, — беспокоился служитель.
— Я его рядом с собой посажу, и в обнимку с ним поедем, — решительно заявил Виктор Петрович.
— И не страшно тебе будет?
— Не привидение везем, а отца родного.
— Ну, скатертью вам дорожка. Не у всех покойников пара таких молодцов обнаружится, — прощался бородатый мужичек-служитель.
Саша сел за руль. Сзади рядом с братом сидел, привалясь к старшему сыну, их умерший отец, которого без носилок, с трудом, неимоверно тяжелого, втроем дотащили до машины.
Еще труднее было без чьей-либо помощи пронести его через калитку, по любовно ухоженному им саду внести в комнату и положить на стол, за которым недавно чествовали отца, а он выпил стакан водки за троих.
Через два дня его хоронили с оркестром, и гроб выносили два сына, пятнадцатилетняя внучка Аленушка и полковник Сергей Петрович.
По дороге на кладбище на берегу пруда мужчины из провожающей гроб толпы соседей сменяли друг друга, не пожелав воспользоваться грузовой машиной, присланной Горсоветом.
На мраморной могильной доске потом написали: “ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ ЗВАНЦЕВ. Первый общественник г. Бабушкина. 1874-1958”.