Рыцари плаща-кинжала
И ныне не перевелись.
Женя Загорянский, когда Саша Званцев появился у него, не вынес шахматную доску, а с загадочным видом поманил друга в свою комнату и, как однажды, запер изнутри дверь на ключ.
— Ты, конечно, догадываешься, зачем я тебя затащил?
— Опять твой карточный партнер вдохновил тебя на нынешнюю драму?
— Которую современникам нашим со сцены не увидеть. Я не камикадзе, чтобы приносить себя в жертву. Только тебе могу прочесть. Знаю, что не выдашь, а главное, не попадешь к ним в лапы. Ты у них доверием пользуешься. Не знаю почему.
— Я тоже не знаю. Ты сам к ним приближаешься. Я об этом догадывался.
— У них это ничего не значит. Можно занимать там высокий пост, а завтра загреметь.
— Тогда скажи мне, зачем ты пишешь то, что никому показать нельзя.?
— Видишь ли, Саша. У меня, я знаю, дурная слава картежника, игрока, бабника. Но где-то внутри я хочу быть человеком, о котором, пусть через много лет, вспомнят с уважением. Да, я веду неправильный образ жизни. Превращаю день в ночь, растолстел. Это еще потому, что заниматься боксом бросил. Я ведь знаю, что все мои мужские предки умирали пятидесяти лет. Мне немного осталось.
— А почему твой “источник” доверяет тебе?
— Он служит им, видит грызню за власть. Кстати, она извечна. Он видит ее, негодуя в глубине души. И находит удовлетворение в том, чтобы рассказать мне, отлично сознавая, что вручает гранату с выдернутой чекой. Я не смогу, да и ты не сможешь в наше время, передать кому-нибудь то, что я узнал. Загремишь за премилую душу.
— Я не боюсь твоей бомбы замедленного действия, можешь поведать мне свое завещание потомкам.
— Это отдельные сцены, которые я объединю в одну пьесу, название которой я не придумал. Может быть, подскажешь.?
— Постараюсь.
— Ты слушал в прошлый раз, как тихий, добрый товарищ Брежнев подговаривает чекиста Семичасного убить Хрущева.
— Я был потрясен.
— Такое желание оказалось не только у Брежнева. Послушай, что замышляла Старая Гвардия, а следом и Молодая...
— Я вижу, ты под корень всех “гвардейцев” берешь.
— Их взяли под корень без меня. Я только драматург Пимен.
— Послушаем “еще одно последнее сказанье, как летопись закончится твоя”.
— Я не Пушкин. И “не волшебник. Я только учусь”, — закончил Женя цитатой из пьесы Шварца и, достав из запертого ящика стола рукопись, начал читать:
СЦЕНА ВТОРАЯ
Дача Молотова. На веранде Молотов, Каганович, Маленков.
Каганович: Ты нас собрал, Вячеслав Михайлович, ты и начинай.
Молотов (заикаясь): Я собрал вас, как ко-оммунист ко-оммунистов, ко-ому до-орого дело Ленина. Нам следует сказать во весь голос, что на ХХ съезде партии то-оварищ Хрущев по-од видом разо-облачения культа лично-ости Сталина, по-оставил по-од со-омнение достижения со-оциалистического строя. Обещая ко-оммунизм в ближайщем будущем, он во-олюнтаристки навязывает крестьянам сеять кукурузу, даже там, где она не растет, доведя ко-олхозников до нищеты. При Сталине им “жить стало лучше, жить стало веселее”. А ныне они, лишенные паспортов, “накануне ко-оммунизма”, оказались закабаленными, как крепостные. Что думаете вы, убежденные бо-ольшевики-ленинцы? Мо-ожно ли дальше терпеть эту сермяжную диктатуру?
Каганович: Хрущев, предательски разоблачая товарища Сталина, сделал вид, что он здесь ни при чем, будто он не был членом Политбюро и ничего не подписывал. И вместо культа личности Сталина, создает свой “культик личности”. Церемониться здесь нельзя. Он должен быть разоблачен и устранен, как враг народа.
Маленков: Думаю, что Лазарь Моисеевич не прав, призывая поправить дело методами 37-го гола. Сейчас другое время, другие люди. Нужно использовать те возможности, которыми каждый из нас обладает на занимаемом посту. То, о чем мы говорили, ясно большинству руководителей партии и правительства. Надо убедить их, что волюнтаристский курс Хрущева ни к чему хорошему не приведет. Стоит привлечь на свою сторону такого высоко образованного и умного человека, как Шепилов, чтобы изменить курс Хрущева, лишить его доверия большинства.
Молотов: Я со-оглашаюсь с то-оварищем Маленковым. В нынешних усло-овиях вернее опираться на Шепилова, а не на мо-олодых чекистов Семичасного или Шелепина.
Маленков: Я беру на себя договориться с Шепиловым, который мог бы сменить рулевого. И на ближайшем заседании Президиума мы выскажем нашу обеспокоенность теперешним политическим курсом и потребуем замены Первого секретаря Президиума ЦК партии.
Каганович: Не менять его надо, а сажать.
Маленков: Мы помним методы железного наркома путей сообщения. Из вашего кабинета выносили на носилках вызванных “на ковер” начальников дорог.
Каганович: Зато дороги работали, как часы. Начальники дорог знали, что, если на их дороге понадобились носилки, то на такие же ляжет и он сам.
Маленков: Я не хочу с вами спорить, Лазарь Моисеевич. Мы сейчас в одной упряжке.
Молотов: В предстоящей схватке мы до-олжны быть мо-онолитны.
Занавес.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
ЦК КПСС, кабинет Первого секретаря. За длинным столом сидят: Молотов, Каганович, Маленков, Микоян, Шепилов, Брежнев, Суслов, Фурцева, Семичасный, Шелепин. Во главе стола председательствующий Хрущев.
Хрущев: Ну что ж, товарищи. Кажется, все выступили по поводу диверсионной попытки антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова повернуть дышла вспять. Сказалась тоска по прошлому активных соучастников преступлений культа личности, осужденного двадцатым съездом КПСС. Судя по высказыванием членов Президиума их попытка провалились. К удивлению нашему к ним примкнул товарищ Шепилов, ставя себя, как и они, вне рядов партии.
Молотов (прерывая Хрущева): По-озвольте! Это беззастенчивое нарушение партийной демо-ократии. Мы избранны съездом, и только съезд вправе нас сместить. Мы обратимся в КПК.
Хрущев: Пожалуйста! Хоть к Папе Римскому. У нас в КПК избраны люди, которые не хотят возврата к Сталинским временам, как вашей антипартийной группе хотелось бы. Можете больше не считать себя коммунистами и не расходовать из своих пенсий денег на партийные взносы. Маленкову еще рано на пенсию. Он поедет в Усть-Каменогорск ведать там электростанцией. Оттуда ему трудненько будет влезать в закулисные делишки. А насчет Шепилова подумаем, как использовать этого беспартийного специалиста. Ставлю на голосование высказанное мною предложение. Члены антипартийной группы и примкнувшие к ним не голосуют. Кто хотел бы высказаться по мотивам голосования?
Фурцева: Позвольте мне, Никита Сергеевич. В знак преданности вам, я буду голосовать за вашу оценку антипартийного выступления былых соратников Сталина. С вами, Никита Сергеевич, связаны надежды народа, стремящегося к коммунизму.
Хрущев: Кто еще после товарища Фурцевой? Товарищ Суслов? Прошу.
Суслов: Первая и высшая наша задача в сохранении в чистоте нашей коммунистической идеологии. Попытка вернуть нас к временам, когда этой идеологией прикрывались деяния культа личности, осужденного Двадцатым съездом, обречена. И я хочу отметить гуманность действий нашего Первого секретаря в отношении участников этой антипартийной вылазки. Пенсии и назначения с освобождением от уплаты партийных взносов. Добрая у вас душа, Никита Сергеевич. И я голосую за вас.
Хрущев: Слово товарищу Брежневу.
Брежнев: Я так же предан вам, Никита Сергеевич, как Екатерина Алексеевна, и так же готов защищать нашу коммунистическую идеологию, как и товарищ Суслов. И я с вами, и за вас, Никита Сергеевич.
Хрущев: А как наша молодежь, вчерашние комсомольские вожаки? Товарищи Семичасный и Шелепин?
Шелепин: Мы с товарищем Семичасным обменялись мнениями и у обоих, как у прежнего, так и у теперешнего руководителей ведомства госбезопасности одна и та же тревожная мысль. А нет ли здесь чужой руки, пытающейся помешать нашему продвижению во главе с товарищем Хрущевым к коммунизму? Слишком много бывали эти товарищи за рубежом, слишком много было у них возможностей общения с врагами нашего государства, начиная с Гитлера, Рибентропа и, наконец, Черчилля, развязавшего в Фултоне холодную войну. Наша сила в сплоченности коммунистов, и мы с нашими старшими товарищами поддерживаем Никиту Сергеевича Хрущева, как поводыря, ведущего нас к коммунизму.
Хрущев: Спасибо, ребята. Мы приблизили вас к коммунизму, вам жить в нем. Итак, я приступаю к голосованию. Кто за признание Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова антипартийной группой, и за исключение названных товарищей из партии?
Все сидящие за столом, кроме Молотова, Кагановича, Маленкова и Шепилова, поднимают руки.
Хрущев: Решение принято единогласно. Бывшие коммунисты, положите партийные билеты на стол.
Шепилов: Я заявляю протест. Процедура противозаконна. Принятое на ее основании решение будет обжаловано на Двадцать первом съезде.
Хрущев: Хоть в ООН или у возможных ваших зарубежных хозяев. А пока выкладывайте ваши партбилеты на стол.
Молотов: Я нико-огда не отдам сво-ой партбилет. Он по-одписан самим Лениным.
Хрущев: Ленин не знал, что вы опуститесь до антипартйного выступления.
Каганович: Я тоже не отдам вам партбилет. Попробуйте отнять. Я вооружен.
Маленков: Я партбилет оставляю вам на хранение, и вы вернете его мне с извинениями “ в деревню, к тетке, в глушь...” в Усть-Каменогорск.
Шепилов: Я оставляю свой партбилет в обмен на стенограмму всех наших выступлений, где нет и тени приписываемой нам антипартийности, а есть только критика волюнтаризма товарища Хрущева, который, создавая свой культ личности, ее не терпит.
Хрущев: Заседание Президиума закончено.
Занавес
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Полуподвальное складское помещение, полки с какими-то товарами. Голые лавки по стенам. Со скрипом открывается тяжелая железная дверь. Входят трое.
Первый (обращаясь к “Третьему”): Неважное ты, друг, предоставил нам место для дружеской беседы.
Третий: (запирая железную дверь на внутренний засов): Зато надежное. Можно из пушки стрелять – вверху не услышат. Беседа-то не для всех дружеская.
Первый: Что верно, то верно. И насчет пушки тоже. Постарайся с генералами договориться, чтобы они танк пригнали к памятнику героям Плевны. К героизму русскому, чтоб приобщились. И оттуда прицел по кабинету Первосека удобный. Словом, ребята, все должно быть, как в Латинской Америке. Входят офицеры в позументах с эполетами в кабинет президента и заменяют его на своего собрата. У них это по нескольку раз в год бывает. И без всякой болтовни.
Второй: Да, дискуссии неуместны.
Первый: О чем говорить! Стариками все сказано, Нам надо действовать по комсомольски — легкой кавалерией, быстро, лихо. Они маршала Жукова, пока он в заграничной командировке был, со страху, как бы он их не сместили отправили истинного победителя нацистов, командовать заштатным военным округом. Так мы за него отплатим. У них, у всех рыло в пушку. Товарищ Брежнев, “выигравший войну” на песчаной косе, Малой Земле под Новороссийском, мне здесь поручение давал убрать Никиту Хрущева. Я не взялся за это мокрое дело. А теперь мы всухую все обделаем. И будет у нас новый генсек товарищ Шелепин.
Второй: Уж больно ты прыток, как я погляжу. А меня ты спросил?
Первый: Считай, спрашиваю. Ты безопасность государства возглавляешь. Тебе и править им для безопасности.
Второй: Там поглядим. Выберет ли Президиум. Там товарищ Брежнев на очереди.
Первый: Еще как выберут, если танк с нацеленной пушкой у героев Плевны стоять будет.
Третий: Конечно, товарищ Шелепин, кроме вас некому. Раз вы в подвальчик пришли, пятиться некуда.
Второй: Ладно, ребята. Спасибо за доверие. Вас не забуду.
Третий: И генерала, что танк пригонит, вниманием не обойдите. В министры обороны назначьте.
Второй: Туда маршала Жукова вернем. А танковому генералу местечко Начгенштаба от моего имени можете пообещать.
Первый: Ну, а мне от председателя Совета министров не отвертеться.
Третий: А меня чем пожалуете?
Первый: Ты договариваться мастер. Тебе и быть министром иностранных дел.
Третий: С языками у меня плоховато.
Первый: Переводчиц тебе дадим.
Второй: Хорошеньких.
Третий: Ну, коли хорошеньких, то куда ни шло. Уговорили.
Первый: Теперь назначим день и час. Когда заседание Президиума будет на Старой площади под танковым прицелом, я попрошу у председателя слова и сообщу, что он смещен и что его кабинет, где заседание проходит, под орудийным прицелом. И предложу выбрать ”Первым” товарища Шелепина. Иначе танкисты, видимые в окно, у памятника Плевне, распорядятся по-своему.
Третий: День и час обусловлю с генералами и вам всем сообщу.
Первый: О’кэй! – сказали бы американцы. А по нашему: Лады!
Занавес
СЦЕНА ПЯТАЯ
Кабинет Первого секретаря Президиума ЦК партии. За письменным столом Хрущев. Входит Третий.
Хрущев: Что за срочное такое дело у вас, товарищ?
Третий: Очень важное, Никита Сергеевич. Когда у вас заседание Президиума?
Хрущев: Как всегда завтра в это время.
Третий: Завтра в это время вас должны будут сместить с поста Первого секретаря и избрать на это место товарища Шелепина. А на окно вашего кабинета в здании ЦК должна была быть нацелена пушка танка, который будет стоять у памятника героям Плевны.
Хрущев: Откуда вам это известно?
Третий: Я должен был договориться об этом с военными. Но делать это, конечно, не стал, хотя мне был предложен пост министра иностранных дел. Председателем Совета министров должен был стать Семичасный, а ваше место предполагал занять Шелепин.
Хрущев: Но какие у вас доказательства?
Третий: Я принимал участие в их заговоре, но решил предупредить вас. Нужны репрессивные меры с вашей стороны.
Хрущев: Я не могу расправляться с членами Президиума на основе одного вашего сообщения. Сейчас не тридцать седьмой год.
Третий: Обижаете, Никита Сергеевич! Я вас спасти хотел. Трое нас было заговорщиков. Семичасный, Шелепин и я — третий. Разве этого не достаточно?
Хрущев: Для репрессий недостаточно. Но кадровые перемещения на всякий случай произведем.
Занавес
СЦЕНА ШЕСТАЯ
Тот же кабинет Первого секретаря ЦК партии. Идет заседание Президиума. За длинным столом – Брежнев, Суслов, Микоян, Фурцева, Шелепин, Семичасный. Председательствует Хрущев.
Хрущев: А теперь перейдем к кадровым вопросам. Надо заменить в профсоюзах Шверника. Я не вижу более подходящей кандидатуры, кроме Шелепина. До недавнего времени комсомольский вождь, болеет за нужды народа. Пусть защищает интересы трудящихся, как председатель ВЦСПС.
Микоян: А как же государственная безопасность?
Хрущев: Зачем ею заниматься такому человеку, как Шелепин, разведкой, слежкой, заговоры раскрывать? Пусть трудящихся оберегает, на страже Кодекса законов о труде, о здоровье людей заботится, путевки в санатории, дома отдыха, пионерские лагеря детям.
Фурцева: Разрешите, Никита Сергеевич?
Хрущев: Прошу, Екатерина Алексеевна.
Фурцева: У Никиты Сергеевича глаз – алмаз. Он человека насквозь видит. И нет лучшей кандидатуры на пост председателя ВЦСПС, чем товарищ Шелепин.
Брежнев: Если позволите, я присоединюсь к одобрению Никиты Сергеевича товарищем Фурцевой.
Хрущев: Ставлю на голосование. Кто за?
Происходит голосование. Все поднимают руки, кроме Шелепина и Семичасного
Хрущев: Все за, кроме вчерашних комсомольцев. Какие мотивы?
Шелепин: Меня никто даже не спросил.
Семичачсный: Я, как он.
Хрущев: Коммунист Шелепин. Тебя партия направляет на один из высших постов социалистического государства. Ты сам недавно направлял комсомольцев на Великие стройки коммунизма. Прояви себя на новой работе, как ребята на Днепрострое.
Семичасный (посмотрел в окно на памятник героям Плевны. Не увидел того, что хотел. Неохотно поднимает руку): Я за!
С той же неохотой поднимает руку и Шелепин.
Хрущев: Принято единогласно. Заседание закрывается.
Занавес
Загорянский закрыл папку с рукописью и выжидательно посмотрел на Званцева:
— Что скажешь, мой первый слушатель?
— Ты просил придумать название для твоей тайной пьесы.
— Неужели придумал?
— “В Л А С Т Е Х В А Т Ы”.
— Быть по сему!
Уходил Званцев под впечатлением услышанного.
“Неужели все так и происходило? Хоть Женя сам себя назвал Пименом, но его пьеса отнюдь не летопись. Насколько точна информация его “карточного источника”? И какова вольность драматурга? Впрочем, главное в основных событиях, которые происходили и с бывшими соратниками Сталина, и с отставкой в усть-каменогорскую ссылку Маленкова, и с переходом Шелепина в органы контроля — общеизвестные события. Так же как и газетная шумиха и негодование по поводу антипартийной группировки Молотова и Кагановича. Забегая вперед, скажем: дожившие до глубокой старости, они переводили партийные взносы по почте в адрес ЦК КПСС. А девяностошестилетний Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин) в 1984-м году будет восстановлен в КПСС.
Лишь дожив до конца века, услышал Званцев признание старика Семичасного о предложении ему в молодости Брежневым убить Хрущева. И спустя много десятилетий после смерти Загорянского, скончавшегося, как и его предки, в пятьдесят лет, Званцев поверил, что пьеса его покойного друга в основном достоверна...