Страна чудес далекого Востока!
Но нет! Не сказочные чудеса!
Проехать реку по-глубоку,
Где ни свернешь — озёра да леса.
Дорога то поднималась на сопки, то круто спускалась с них по узкой полоске, пробитой сквозь заросли кряжистых деревьев. Они совсем не походили на согнутые океанскими ветрами березы на берегу, и росли здесь под защитой сопок, покрытых крепкими, вечнозелеными “кержаками“, как зовут суровых таежников, о ком в песне беглого каторжника в омулевой бочке поется:
“Хлебом кормили крестьянки меня.
Парни снабжали махоркой...”
И Званцев, сидя рядом с шофером виллиса, выделенного бригаде для поездки в долину гейзеров, невольно сравнивал автодорогу в непроглядной тайге с тонкой ленточкой верных ходов в глухомани шахматных возможностей во вчерашней партии с морячком. Сеансер стремился свести ее к давнему своему забытому этюду, вспыхнувшему ярким пламенем здесь, на краю Земли. И все же, по неумолимому “закону экономии” богини Каиссы, позиция не была завершена. Красивый мат затемнен белой пешкой-статисткой. Этюд надо довести до высшей ступени!
“Здешняя красота лесная, — размышлял Званцев, — отточилась тяжкой борьбой за право расти. И если добиваться того же в искусстве…, надо до крайности усложнить задачу. И как ваятель подбирает для резца мрамор покрепче да потверже, так и ему следует матовать пешкой зажатого своими фигурами короля не на краю, а в середине доски, задействовав все фигуры.”
Задумался Званцев, как этого добиться, и ощутил себя в тупике. И услышал, словно ему сказанные, слова:
— Куда заехал, братишка? Якорь тебе в глотку! В затон заплыл? Эй, там на мостике! Давай, “назад самый полный”!
Званцев оглянулся вокруг и понял, что не только он со своим этюдом, но и виллис с крикливым Кавторангом и со всей их компанией находится в столь же безвыходном положении. Шоссе, зажатое с обеих сторон чащобой, обрывалось прямо в воду перед отсутствующим мостом.
Но вместо требуемого “полного назад”, виллис рванулся вперед и, разбрызгивая фонтаны воды, въехал прямо с конца асфальта в озеро.
Противоположный берег его едва виднелся.
“Неужели здесь брод посередине озера?”
Шофер уверенно повернул направо и, не погружая машину выше ступиц колес, спокойно повел ее по мелководью под берегом.
— Ай да водитель! Ай да хват! Хоть не в море, а наш брат! — давал себе волю Кавторанг.
Проехав несколько километров, оказались перед обрывом асфальтового шоссе.
— Никак обратно вернулись? — удивленно пробасил Дементьев. — Доставай, Петрович, аккордеон. Твою “Милую маму” петь будем.
— Гейзерам споем. Это продолжение оборванного шоссе. К нему в брод “вдоль по бережку” доехали, — вставив строчку песенки, ответил композитор.
Виллис, загребая передними колесами прибрежный песок, легко забрался по некрутому откосу на шоссе, и покатил дальше с ветерком.
И снова подъемы и спуски.
Последняя в пути сопка была частью горного кольца вокруг бывшего или будущего кратера вулкана. На дне его раскинулась долина гейзеров. Сверху она казалась исполинским кипящим котлом. С клубящихся внизу облаков там и тут стволами фантастических пальм взвивались столбы воды с паром, рассыпаясь сверкающей на солнце “листвой” горячих струй.
— Какова картинка Дантова ада? — восхитился художник Захаржевский. — Если рискнем спуститься, боюсь увидеть корчащихся в кипятке великих грешников!
— Да, грех их действительно велик, — отозвался Званцев. — Не использовать даровую энергию природной тепловой станции!
— А вы все о том же, неисправимый инженер. А еще поэт! — с упреком произнес Львов.
Художник покачал головой.
Спустились в долину и, выйдя из машины, переходили от одного пышущего жаром фонтана к другому.
Захаржевский пытался рисовать, но бумага намокала.
— Как в сауне, — фыркнул Дементьев.
— И правда! — подхватил Аверкин. — Еще бы веничек, да молоденькую банщицу. А что? В Финляндии мужики с бабами вместе моются.
— В снег тебя надо головой, ежели после сауны, — заметил Дементьев. — А в общей бане финка тебя наверняка кипятком бы ошпарила.
— Я бы только одним глазком.
— Вот за этот самый взгляд у них и положено – кипятком, — заверил Дементьев.
— Якорь вам в глотку, ребята! — вмешался Кавторанг. — Думаете, не видно, что шутней своей вы только прикрываете в коленках дрожь на чертовой дорожке.
— Ну это ты загнул, моряк сухой, — урезонил его полковник Власов. — Здесь понимать начинаешь, где б ты ни встретил красоту, везде она – Природы дочь.
“И в шахматах тоже!”, — подумал Званцев и невольно стал мысленно переносить окружающие гейзеры на шахматную доску.
Складывалась обещающая схема этюда, но до законченной позиции было куда дальше, чем от Камчатки до Владивостока, куда путники прилетели этим же вечером.
Вдвоем со Львовым сидя на пляже, под плеск океанской волны, смотрели они на звездное небо.
Званцев лег на спину и, заложив руки за голову, словно читал вслух написанное между созвездий:
— “В таинственный мир космоса, в беспредельный простор миллионов световых лет, к сверкающим центрам атомного кипения материи, к звездам живущим и рождающимся, гигантским и карликовым, двойным, белым, желтым, голубым, ослепительным или черным, в мир феерических комет и задумчивых лун, планет, цветущих или обледенелых, в бездонный космос, мир миров, стремится уже не только взглядом человек!”
— Что вы читаете, Александр Петрович!? Это же стихи! — воскликнул поэт.
— Какие же это стихи? Стихи у Ломоносова:
“Открылась бездна,
ЗвЕзд полна.
ЗвЕздам нет счета,
Бездне дна!“
Званцев прочел оду Ломоносова так, как она была написана без буквы ё. — Это не стихи, а начало моей статьи в газете “Правда”.
— Любопытная статья.
— Должно быть, так же думал и один лейтенантик Военно-воздушных сил, проходивший службу на Севере. Вырезал он статью из газеты и себе на стол под стекло положил.
— В Космос молодца потянуло?
— Притянуло. Гагарин это был. Не знал я этого, когда на Шаболовке в Телецентре с ним встретился.
— Расскажите.
— Я тогда по желанию Председателя теле-радио комитета Месяцева вместе со знаменитой балериной Ольгой Лепешинской вел в эфире “Эстафету новостей”, которая потом превратилась в программу “Время”, и увидел Гагарина, любезничавшего с одной из дикторш. А они успехом огромным пользовались и пачки писем с предложением выйти замуж получали. Я спросил Гагарина:
— Хотите, Юрий Алексеевич, я вам ваш портрет десятитысячелетней давности покажу?
У него брови на лоб полезли, а она взглянула на меня со смесью удивления с возмущением.
— Я достал из портфеля, — продолжал Званцев, — толстую книгу на французском языке крупного археолога Анри Лота. Раскрыл заложенную страницу. А на ней – фотография древнего наскального изображения с плоскогорья Тассили близ Сахары. На ней скупо, но ясно изображен человек, вроде как, в скафандре с герметическим шлемом. Не то современный водолаз, не то космонавт. Анри Лот назвал его “Великий бог марсиан”.
— Похоже? — спросил я.
— И похоже, и непохоже, — ответил Гагарин.
— Так и должно было быть! Ведь изображенный здесь скафандр и ваш сделаны в разных тысячелетиях и на разных планетах.
— Хотелось бы так думать, — подтвердил первый космонавт Земли.
— Тогда оставьте мне на этой книжной фотографии свой автограф.
— Охотно, — согласился он и поставил свою подпись, но не канцелярскую закорючку, а четко написанное слово “Гагарин”. И я храню теперь эту книгу Анри Лота, как бесценную реликвию.
— Почему же вы не взяли ее с собой? Что же вы не рассказываете пограничникам о таком живом человеке, и глиняного божка показываете?
— Я и сам так подумал, об этом вспоминая. Правы вы,… поэт! Правы! Нет ничего поэтичнее человека, сумевшего из простого лейтенантика сделаться человеком №1 в освоении Космоса. Учиться у него надо, и прежде всего мне!
Говоря об этом, Званцев подумал о своем никак не получающемся этюде из долины гейзеров.
Он рассказал об этой памятной встрече и показал фото “Великого бога марсиан” из книги Лота и Владивостокским зрителям и пограничникам, а потом на Сахалине.
Но когда позднее он решился показать это вместе со статуэтками “догу” по телевидению, которым ведал уже не Месяцев, а Лапин, то утренний повтор имевшей большой успех передачи был запрещен. Лапин объяснил Званцеву по телефону, что вынужден был сделать это по возмущенному требованию какого-то чина из Академии Наук, а может быть еще откуда-нибудь. Простым людям не разрешалось сообщать, что они не единственные разумные обитатели Вселенной.
Но на Дальнем востоке никто ему препятствий не чинил.
Во время их общей поездки на место “хода рыбы на нерест”, он стоял на берегу реки перед плотиной, дивясь, как сгрудились в плотную, как бы, стаю крупные рыбы, стремясь во что бы то ни стало пробиться к своим родовым нерестилищам и метать там икру.
Из остановившегося рядом виллиса вышел широколицый шофер, бородатый русский мужичек из ХIХ века со вздернутым носом и озорными глазами.
— И до чего дошлые да упорные, даром, что рыбы, — обратился он к Званцеву, — будто лекцию вашу по телевидению про Гагарина слышали. Твари, вроде, неразумные, а своего добьются. А дедки мои пять тыщ лет назад, ищо до японцев, здесь тайменей голыми руками брали, божкам своим, вроде, как вы показывали, в жертву приносили. Ищо при Джеман-периоде.
Званцев недоуменно посмотрел на своего неожиданного собеседника.
— Айн я, что ни на есть самый коренной местный житель. Дедки мои отсель в Сибирь подались и дальше на заход. Племенам айно-славянским начало подали. Вот так. А мы на островах айновских остамши. Нынче их японскими да Курилами прозывают, — помолчав, спросил: — Ну, как вам у нас в Ново-Сахалинске пондравилось?
— Меня вообще Дальний Восток за душу взял. А то, что вы рассказали о себе, в пот бросило. Словно, как со своим пращуром встретился. Что касается вашего нынешнего города, то в нем меня поразили московские Черемушки здесь, с блочными пятиэтажками, хоть к столичым знакомым в гости заходи. А рядом – японские пагоды. Еще с японского владычества остались.
— Это когда края крыш дыбом? Вон, как в домике на том берегу?
— Я и то к нему присматриваюсь, да ближе не подойдешь. Река, а мостов нет. А на плотине для рыб проем. Не перепрыгнешь...
— Вам на ту сторону? Садитесь, вмиг доставлю.
— В объезд хотите?
— Мигом, — повторил шофер. — Домик поглядите и обратно. А вам пошто?
Не мог Званцев сказать айну, что домик заинтересовал его, потому что напоминал конечное матовое положение короля в середине доски. И ни о чем не расспрашивая, сел на привычное по военному времени место в виллисе рядом с шофером.
Велико же было его удивление, когда машина, вместо того, чтобы ехать вдоль берега, ринулась с него прямо в воду. И не утонула, а поехала через реку по чему-то мягкому, пружинящему под колесами, не погружавшимися в воду. Виллис ехал по рыбьим спинам, как по погруженному в воду мосту.
Только у Званцева могла появиться такая невероятная мысль: “Рыбы – это пешки, подставляющие свои спины, доведя короля до середины доски”.
Так удивительный рыбий мост и показавший его пращур славян айн помогли завершению дерзкого этюда. Едва ли кто-либо из спутников Званцева мог оценить такое влияние на него одного из местных чудес.
Вернувшись в номер гостиницы, он торопливо расставил шахматы.
Этюд получался! Столь же удивительный, как и все, что воплотилось в нем!
Волны морского наката одна за другой набегали на пологий берег, нехотя с шипением скатываясь вспять. Поодаль они в пене разбивались о видневшиеся камни, выбрасывая вверх фонтаны воды, похожие на гейзеры.
Морским прибоем Северного моря близ Гааги любовались трое на редкость разных людей, объединенных общей страстью к шахматам.
Один из них, высокий элегантный джентльмен, задумчиво глядя на волны, произнес по-голландски, а его низенький подвижный спутник перевел на русский язык “маэстро шахматной композиции” Званцеву:
— У древних греков в пене волн резвились наяды, у древних римлян из пены морской вышла богиня любви Венера, а для меня, еще мальчишки, волны стали учительницами математики.
— Как же это может быть? — воскликнул, выходя из роли переводчика, гроссмейстер Сало Флор. — Доктор математических наук, ставший чемпионом мира по шахматам Макс Эйве считал когда-то волны на берегу?
— Не совсем так. Примером мне послужили два великих физика, независимо пришедших в науку из-за стакана чая.
— Это уже похоже на шахматный этюд! Слово этюдисту.– предложил Флор.
— Очевидно, доктор Эйве имел в виду легенду о неразрешимой загадке физики, поныне занимающей ученых, — отозвался Званцев.
— Поспоривших за чашкой чая? — попробовал догадаться гроссмейстер Флор.
— Нет. Я не уверен, что они встречались. Но оба размешивали сахар в стакане чая, заметив, что всплывшие чаинки не отбрасывались во вращающейся жидкости центробежной силой к стенкам, а загадочно собирались в центре водоворота, образуя пятиугольник, что противоречит законам физики и может быть проверено каждым.
Флор старательно перевел доктору Эйве догадку этюдиста.
— Совершенно верно, маэстро! — обрадовался тот. — Надо лишь добавить, что увлеченные тайной чаинок, ученые сделали в науке немало открытий, но “Великий чайный феномен” так и не разгадали.
— Но в волнах, метр, чаинок нет! — напомнил Флор.
— Там другое, — по-профессорски объяснил Эйве. — В народе поют, что “волны грозные бегут по морю”, а на самом деле они никуда не бегут. В любую бурю частички воды и у берега, и вдали от него, остаются на месте. Они лишь движутся вверх и вниз, увлекая за собой соседние и передают им полученное колебание, и вызывая ложный эффект “бегущей волны”. Математическим закономерностям этого важного для радиотехники явления я и решил посвятить свою жизнь, помимо преподавания и шахмат.
— Тогда позвольте, метр, вернуть вас к ним. Я показал вам этюд, где одинокая пешка на середине доски матует короля при многих его фигурах. Вы назвали его “ВОЗМОЖНАЯ НЕВОЗМОЖНОСТЬ”. И я знакомлю вас с его автором, маэстро Званцевым.
— Так это ваш этюд, маэстро? Я в восторге от него! Мне показалось, что вы должны были составлять его, думая о морском прибое. У вас на доске все клокочет, словно в бурю, и завершается борьба всплеском шахматного гейзера, как вон у тех скал, — указал он на взлетающие водяные фонтаны.
— Так оно и было, уважаемый метр, — ответил Званцев. — Я задумывал этюд в долине вулканических гейзеров.
— Это еще красочнее! — добавил Эйве.
— Я благодарен вам, метр, за удачное название этюда, — закончил Званцев.
— Еще бы! — после перевода, подхватил Флор. — Но когда я рассказал вашему голландскому фанату шахмат, метр, как на Камчатке, на краю света, советский маэстро доказал, что в шахматах невозможное возможно, он с усмешкой заметил: “НЕВОЗМОЖНОЕ ПОТОМУ И НЕВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЕГО СОЗДАТЬ НЕВОЗМОЖНО”. Тогда я показал ему этюд маэстро Званцева. Он ответил, что это творение варили в кипящей смоле в одном из кругов Дантова ада. Тогда я признался, что его автор не пасет белых медведей на Камчатке, и не подбрасывает топливо под котлы со смолой, а находится здесь, в Гааге, во главе группы болельщиков, включая нас с Андрэ Лилиенталем и наших жен Жени и Раи. Ваш фанат пришел в неистовство, и потребовал единоборства с выходцем из Дантова ада. Каюсь, я уступил.
— Так это вы подсунули мне этого неистового блицмейстера. Этюд я не варил ни в вулканическом кипятке, ни в адской смоле, а завершал а домашней тиши.
— Так не с нашим ли маэстро, — и Эйве назвал фамилию, — познакомили вы, Сало, нашего гостя?
— Именно с ним, метр, — признался Флор.
— И с каким успехом сыграли вы, автор невероятного, с нашим невероятным любителем шахмат?
— Я не силен в быстрых шахматах. Но мой новый знакомый не успокоился, пока не выиграл у меня из десятка пару партий подряд, объявил меня лучшим другом из преисподни. Боюсь, что Сало перестарался, вспомнив о Данте.
— Я только журналист, — скромно потупился гроссмейстер Флор, добавив: — иначе меня читать не будут.