Бывшей планеты обломки
Стали могильным кольцом.
Предков не знали потомки,
Атом как стал их концом.
В Центральном Доме литераторов, пристроенном со стороны улицы Герцена (Никитской) к клубу писателей, после ликвидации строительного конфуза, когда стена Большого зала обвалилась, открыв прохожим ряды кресел, наконец, наладилась систематическая работа, без боязни, что от горячих литературных споров рухнут стены или потолок.
Время от времени в одном из четырех залов в старом или новом здании проводились встречи писателей с крупными учеными, советскими и зарубежными академиками или политическими деятелями.
Организовывала такие встречи обычно деятельная Роза Яковлевна Головина, имевшая обыкновение просить председательствовать на встречах с учеными Александра Петровича Званцева.
Очередная встреча имела для него особое значение. К писателям должен был приехать великий физик двадцатого века Нильс Бор с супругой.
Званцев с Головиной и с переводчицей Романовой ждали гостей на широких ступенях лестницы вестибюля. Встреча носила узкий характер, приглашались литераторы, особо интересующиеся проблемами физики.
Встречающие повели гостей по главной лестнице в Большой зал, но после первого марша повернули не на второй марш, а на лестницу в зал правления, где во всю его длину стоял покрытый сукном стол, за которым уже сидели именитые писатели, жаждущие встречи с великим ученым, открывшим дорогу к овладению атомом. Выдающиеся физики мира считали за честь пройти у Нильcа Бора Копенгагенскую школу ученых.
Невысокий опрятный человек с усталым лицом, высоким лбом и умными глазами сел за стол рядом с супругой.
Он рассказал, как в физике прошлого века назрел кризис переизбытка знаний. Все явления Природы были объяснены теориями тяготения Ньютона и электромагнитного поля Максвелла. Но появилось избыточное знание: опыт Майкельсона показал, что скорость света остается неизменной и не зависит от скорости движения наблюдателя. Прежние знания не могли этого объяснить. Понадобилась казавшаяся безумной, теория относительности, предложенная молодым швейцарским патентоведом двадцатипятилетним Альбертом Эйнштейном. Перевертывались вверх дном прежние представления. Поначалу, какие-нибудь пять-шесть ученых во главе с Максом Планком понимали и принимали Эйнштейна. Но физика двадцатого века встала под его знамя. Двадцатый век стал делением неделимого. Атом распался на шесть открытых элементарных частиц. Это не укладывалось в существующие представления. Но новейшая аппаратура позволила найти до двухсот элементарных частиц, внесших в физику полную сумятицу. Снова назрел кризис, когда нужны новые “безумные” идеи, и наука ждет их появления.
Нильс Бор закончил вступление, улыбнулся и предложил задавать ему вопросы.
— Считает ли профессор, что физика после теории относительности Эйнштейна и создания атомной бомбы зашла в тупик? — спросил поэт Кирсанов, современник Маяковского.
Нильс Бор, пряча улыбку, сказал:
— Каждый из нас, ученых, вправе сказать в конце пути: “Вот теперь я знаю, что ничего не знаю”. Геометрически это можно представить в виде окружности, радиус которой представляет наше знание, а длина дуги – наше незнание. Чем больше мы знаем, тем в “пи” раз больше и значительнее то, что предстоит узнать.
— Считаете ли вы, профессор Бор, что если прежде мощь страны определялась числом дредноутов, то ныне судить об этом надо по числу синхрофазотронов? — спросил Захарченко, главный редактор журнала “Техника – молодежи”.
— Разумный вопрос, но требует уточнения. Дредноуты характеризуют способность страны к уничтожению людей, синхрофазотроны – уровень развития науки. Война и наука в сложных отношениях. Война кормит и подстегивает науку, чтобы завладеть ее достижениями. Но этот процесс не может быть беспредельным. Превышение определенного уровня грозит существованию самой науки. И есть доля правды в остроте, что после войны с применением нынешних достижений науки в областях физики, биологии и даже психотропии, следующая уже будет с дубинками.
— Но вы, профессор, сугубо гуманный человек и предложенная вами планетарная модель атома никому не угрожает. В чем вы видите дальнейшее развитие ваших идей? — спросил Георгий Тушкан, прозаик-приключенец, написавший как он разыскивал в Германии фау-ракеты Вернера фон Брауна.
— Ваш великий политик и философ Ленин говорил о неисчерпаемости электрона. Я сделал лишь первый шаг в этом направлении. Физике нужны безумные идеи, которые перевертывают застывшее мировоззрение, когда считается, что все понято, все ясно, как было с вторжением в физику теории относительности Эйнштейна. Пришлось пересматривать основы наших представлений. Оказывается один плюс один не равно двум! Нашим последователям предстоит заглянуть внутрь “Ленинского электрона”, чтобы преодолеть кризисный переизбыток знаний, стать “безумными” и по-новому объяснить все.
— Блестящая формула — “Безумие знаний! — воскликнул Захарченко.
— Но это не значит что гениальность – это сумасшествие? — задал вопрос Леонид Соболев.
— Я не думаю, что психиатрические лечебницы будущего будут нуждаться в синхрофазотронах, — шутливо ответил Нильс Бор.
— Я хотел бы вернуться к вашей мысли, профессор, о самоуничтожении науки при переходе ею как бы критической грани. Что если развить это еще шире? — вступил в разговор Званцев.
— Вы хотите сказать, что и дубинок не останется? — спросил Нильс Бор.
— Хочу сказать еще больше. Вы, конечно, знаете, что между орбитами Марса и Юпитера на вычисленной Кеплером орбите вместо еще одной планеты находится кольцо астероидов, похожих на ее обломки. Отчего она могла погибнуть? От внутреннего вулканического взрыва?
— Ни в коем случае! — возразил Нильс Бор. — Планетные обломки разлетелись бы по эллиптическим орбитам, а не остались бы в виде кругового кольца.
— Тогда, может быть – столкновение космических тел, Кеплеровской планеты с некой гигантской кометой?
— Тот же исключающий ответ. Их остатки двигались бы по эллиптическим орбитам.
— Тогда остается предположить, что планета подверглась внешнему сжатию со всех сторон, треснула и развалилась. Ее обломки под влиянием притяжения Юпитера и Марса в течение миллиона лет сталкивались и дробились, выстроившись кольцом, образуя при этом рои метеоритов. Следы их падения видны и на Марсе, и на Земле, и на Луне, даже на Меркурии.
— Рассуждения логичны, — отметил Бор.
— Но они приводят, — продолжал Званцев, — к допущению взрыва оболочки исчезнувшей планеты. Что за взрывоспособная была у нее оболочка? Быть может, водяная – океаны, состоящие из кислорода и водорода, способного взорваться, как водородная бомба?
— О чем вы хотите спросить меня?
— Если там была вода, то могла быть и жизнь, и Разум, склонный к самоуничтожению, при достижении его наукой критического уровня? Скажите, профессор, допускаете ли вы одновременный взрыв всех океанов в результате инициирующего водородного взрыва ядерного устройства в морской глубине во время ядерной войны обезумевших обитателей несчастной планеты?
Нильс Бор задумался.
— Я обращу ваше внимание, профессор, на сообщения западной печати, будто при испытательном взрыве термоядерной бомбы в Бикини энергии выделилось больше расчетной, что можно объяснить участием во взрыве окружающей Среды. Так не может ли так случиться в океане?
Ученый оглядел всех ясным взором и попросил Романову:
— Постарайтесь перевести возможно точнее. Я не исключаю этого. Но, если это не так, все равно ядерное оружие надо запретить.
— Мне остается только поблагодарить Великого ученого наших дней Нильса Бора за интереснейшую беседу и многозначный вывод, прозвучавший в последней его фразе: “Если даже все это и не так, то ядерное оружие все равно надо запретить”. Надо думать, что, если гипотетическая планета Фаэтон действительно погибла в результате ядерной войны на ней, то ядерное оружие вообще не имеет права на существование.
Романова перевела это Бору и сказала:
— Профессор Бор согласен с вами.
Много лет прошло с того дня, как давал “старче” Саша “друже” Косте клятву после прочтения ему своего сонета “Кольцо астероидов”, написать роман об этом страшном гипотетическом событии.
Замыслы литературных произведений порой вынашиваются годами, по каплям наполняя пустой пока сосуд. Встреча с Нильсом Бором стала для Званцева той каплей, которая переполнила чашу его подготовки.
Званцев, вернувшись из ЦДЛ, сел за письменный стол и задумался. Рука непроизвольно пододвинула блокнот, взяла ручку и, казалось, без участия самого Званцева, написала несколько строчек.
Званцев, словно очнувшись, взглянул на написанное и удивился:
Бывшей планеты обломки
Кружат могильным кольцом.
Предков не знали потомки,
Атом же – стал их концом.
Так ведь это же строчки его давнего сонета “Кольцо астероидов”! Он кончался призывом:
“Землю спасти! Ей не дать
Кольцом астероидов стать!”
Это относится ко всем. И прежде всего к нему самому. Пришла пора выполнить старую клятву написать роман о трагическом событии в Солнечной системе, что допускал сам Нильс Бор.
Предупреждением должен звучать такой роман!
Предыдущий роман “Сильнее времени”, не найдя охотников до него среди толстых журналов, был сдан в издательство. Гонорар отдан в “Молодую Гвардию” за “Пылающий остров”. Пора предлагать новый роман "Фаэты”, конечно, в “Детгиз”, введший его в литературу.
И он сел за работу, решив, что не только выполняет давнюю клятву Косте, но и завещание самого Нильса Бора.
Новую заявку он понес в старое издательство.
Морозова была в отпуске, и заявку пришлось передать заведующей редакцией научно-популярной и приключенческой литературы осторожной Максимовой:
— Вы уж простите нас, Александр Петрович, мы охотно поддержим вас, но авторский договор заключим по низшей ставке. Все мы стареем, и мы, и вы! Кто знает, во что выльется ваш замысел? При удаче мы договор перезаключим. Я об этом договорилась с директором Пискуновым, Константином Федотовичем.
Званцев не стал спорить. Тем более, что роман его с нетерпением ждал созданный им “Искатель” с дружественным редактором Олегом Соколовым, а издательство “Советская литература на иностранных языках”, которая до сих пор издавала Званцева бесплатно, ныне став издательством “Прогресс”, вступив в Женевскую конвенцию, просила передать для перевода роман им.
Не задумываясь, где и как будет напечатан роман, Званцев с увлечением погрузился в работу.
Для него наступила летняя рабочая страда. Вместе с семьей он жил в Абрамцеве на даче.
Разгар его работы совпал с цветением жасмина.
Он пристроился с пишущей машинкой под жасминовым кустом.
Печатал на четвертушке листа, чтобы после тщательной правки, перепечатывать только наиболее исчерканные страницы.
Рукопись выглядела узенькой тетрадкой, с которой он пробирался по берегу живописной речушки Вори, которая “не река, а горе”: вода в ней как из родника холодная. Она, кстати, послужила Аксакову для его знаменитого трактата о рыбной ловле.
Перейдя ее по железнодорожной насыпи, Званцев шел высоким тенистым Абрамцевским берегом до плотины пруда в парке Аксаковской усадьбы. Там под сенью вековых деревьев занимался он своей рукописью, правя главы о трагической любви космических Ромео и Джульетты, разделенных уже не родовой ненавистью Монтекки и Капулетти, а межконтинентальным конфликтом раздираемых “безумием разума” обитателей обреченной Фаэны. На том самом месте, с которого художник Васнецов рисовал свою Аленушку, Званцев шептал пришедший в голову экспромт:
Кто вы, кого покинул разум
В неисчислимые века?
В войну кто потерял всё разом,
Что скрыла Времени река?
Глубоко скорбя о судьбе инопланетного человечества, поднимался Званцев по аллее зеленых великанов, заботливо огороженных полисадничками, к помещичьему дому, где теперь был музей, а прежде у Аксакова, а затем Мамонтова, бывали знаменитые люди серебряного века, начиная с Гоголя, читавшего здесь “Мертвые души”, и кончая великолепной семьей художников Серова, Васнецова и Врубеля. Неподалеку – сказочный Васнецовский миниатюрный храм, построенный по его рисунку, с его внутренней росписью и внешней отделкой, напоминал красотой творчество великих предшественников. С особым чувством Званцев бродил недалеко от усадьбы с традиционной колоннадой по полянке, где Гоголь любил собирать грибы, заботливо пересаженные Аксаковым к его приезду из ближней дубовой рощи. Позже там Васнецов написал своих богатырей, находя натуру в соседних деревнях.
Совсем в других условиях складывалась судьба героев Званцева, но атмосфера Абрамцевской усадьбы накладывала свой неизгладимый отпечаток, давала простор фантазии и лиризму.
Это остро чувствовал постоянный художник писателя Юрий Георгиевич Макаров, живо обсуждая с ним рукопись.
— Но при гибели планеты вы должны сохранить наших героев, которых я уже нарисовал, — настаивал художник, прочтя первые главы.
— А я их сохраню, — обещал автор.
— Да как они уцелеют, если все океаны Фаэны взорвутся из-за развязанной там войны.
— В космической экспедиции на другой планете Земе, где мы с вами живем.
— Так им некуда будет вернуться!
— Именно так, Юрий Георгиевич.
— Постойте, постойте, Александр Петрович! Как зовут наших с вами героев? Аве и Мада?
— Аве и Мада, — подтвердил писатель.
— Кажется, я раскрыл вашу маленькую хитрость!
— Неужели?
— Конечно! Имена эти надо прочесть наоборот. Получится АДАМ И ЕВА. И придется им в романе остаться на Земле, как прародителям нашим, а нам всем счесть себя потомками фаэтов, погубивших себя в ядерной войне?
— Может быть, это поможет людям вовремя одуматься. Ведь кольцо астероидов не выдумано и чертовски походит на кольцо планетных обломков, которые не должны появиться в космосе еще раз!
— Дай Бог, чтобы Бог дал!
— Так говорил Паустовский.
— Так все люди Земли скажут, за исключением негодяев, которые кое-где ими правят.
Три года печатал маленький “Искатель” большой роман “Фаэты”. Настала пора сдать рукопись редакторше, выделенной Максимовой.
Роман, уже напечатанный в “Искателе”, был признан удавшимся, и договор на него перезаключен по высшей ставке.
Узнав об этом, друг Званцева Юрко Тушкан изумился:
— Ну ты, колдун, Сашко! И не заплатил заинтересованным лицам “полагающиеся” шесть тысяч рублей?
Званцев возмущенно замотал головой.
Он по-прежнему обитал летом в чудесном Абрамцеве, гуляя со своим любимым псом боксером Бемсом.
В этот раз он не просто обдумывал очередной замысел, а шел с маленькой корзиночкой к знакомым садоводам за клубникой.
Укорачивая дорогу, он пошел через участок Гали Хенкиной, жены знакомого шахматного журналиста Виктора Хенкина. Она стояла на крыльце и пригласила писателя зайти.
Телевизор был включен. Шла передача “Очевидное – невероятное”, где ведущий Сергей Петрович Капица, сын знаменитого академика, пытался обосновать ортодоксальный вывод из очередной версии тунгусского взрыва 1908-го года.
— Вы только послушайте, что здесь говорится “у ковра науки”, — произнесла острая на язык юристка Галя Хенкина, и ахнула.
Дверь с веранды сама собой открылась, и в ней появился боксер Бемс, держа в зубах оставленную Званцевым на ступеньках крыльца корзиночку для ягод.
Званцев подчинился собачьему укору и, не досмотрев передачи, простился с хозяйкой, отправившись за клубникой.
А когда принес ягоды на дачу, Танюша протянула ему телеграмму от редакторши “Фаэтов”.
“Роман под ударом ученых. Срочно приезжайте”. Дальше – домашний адрес и подпись.
Званцев, помня былую реакцию ученых на его романы, в душе благодарил редакторшу за своевременный сигнал, тотчас помчался к ней в Москву, по случаю воскресного дня, по домашнему адресу.
Он нашел нужный дом в районе Зоопарка. В подъезде строгая тетя-дежурная долго расспрашивала к кому и зачем он идет, сообщив, наконец, что это кооперативный дом работников КГБ. Не задавая себе ненужных вопросов, он вошел в уютную, со вкусом отделанную квартиру.
— Я рада, что вы приехали ко мне. Вы единственный, кто может выручить меня. Я сварю вам кофе. Французский коньяк полувековой выдержки.
— Спасибо. Мне ничего не надо. Но что с вами случилось?
— Ах, не говорите. Меня посадят в тюрьму, а без меня ваш роман не выйдет.
— В тюрьму? Как это может быть?
— Это дом КГБ. Если я не заплачу очередной взнос их кооперативу, то... Вы понимаете?
— Признаться, нет.
— Это же КГБ! И этим все сказано!
— Но Берии давно нет!
— Ах, Боже мой! Когда это было, чтобы хрен слаще редьки был? Дайте мне шесть тысяч взаймы.
Званцев, невольно вспомнил Юрко Тушкана, говорившего о такой сумме, и сказал:
— Таких денег у меня с собой нет. Но три тысячи я вам дам.
— Ну, хотя бы! Давайте, давайте!
— Я вам выпишу именной чек, и вы завтра утром получите деньги в Сберкассе на Пушкинской улице, шестнадцать.
— Че-ек? — разочарованно протянула хозяйка неоплаченной квартиры. — А меня не посадят с ним?
— Что вы! Я никогда не рассчитываюсь наличными, а выписываю чек. И когда даю взаймы, то мне возвращают долг в эту же Сберкассу на мой счет.
— Как в банке, — вздохнула она.
— Как в банке, — подтвердил Званцев.
“Шесть тысяч! Что это совпадение?— размышлял он, покидая уютную квартиру в кооперативном доме работников КГБ.
На следующий день 3 000 рублей были сняты со счета Званцева, а через три месяца возвращены обратно.
Вскоре роман “Фаэты” вышел отдельной книгой и никаких протестов со стороны науки не вызвал.
Званцев считал, что выполнил завещание великого ученого.