Не развлеченье шахматы, а искра,
Что вызовет пожар ума без риска.
Спустя много лет после первого приезда постаревший Костя Куликов снова был у своего друга Саши Званцева. На этот раз в Москву его привела стенокардия. И после долгой разлуки, верные своей Белорецкой традиции, два старика прежде всего сели за шахматы и сыграли вничью очередную партию. Костя встал и прошелся по кабинету:
— Уф! Тяжко, старче, играть с шахматным композитором. Играешь и ждешь, что он выкинет какой-нибудь сверхъестественный фортель. Вроде, как с шахматным колдуном играешь.
— Если говорить о колдунах и волшебниках, то вот посмотри на этот фотопортрет, что висит на стене ниже Танюшиного.
Костя поправил очки и вплотную подошел к фотографии.
— Тебя вижу с кем-то. Где это вас сняли и по какому поводу?
— В Кремле. В Георгиевском зале во время Всесоюзного съезда изобретателей.
— То, что ты изобретатель, знаю, но про съезд ты ничего не писал.
— Ну, как же! Я ведь один из организаторов Всесоюзного общества изобретателей, бессменный член редколлегии журнала “Изобретатель и рационализатор”. Мы совместно с полярным летчиком Героем Советского Союза Мазуруком написали письмо научных деятелей в правительство и ЦК партии о необходимости создания такого общества.
— Ну, тебя понятно надо было запечатлеть. Но кто, старче, твой собеседник?
— Он, друже, имеет на это право неизмеримо больше, чем я. Это волшебник!
— Шутишь?
— Нисколько. Садись. Я тебе расскажу о нем. И кое-что о шахматах, которые нас с ним сблизили.
Костя уселся поудобнее в кресло и Саша начал свой рассказ:
— Ты извини меня, друже, но я начну по-писательски издалека, “от печки”, с широкой мраморной лестницы Кремлевского дворца. Вступая на нее, вспомнил я, как когда-то поднимались здесь цари в роскошных одеяньях, бояре в собольих шубах, позднее вельможи в седых паричках и золоченых кафтанах. И, конечно, ослепительные дамы, сверкающие оголенными плечами и бесценными драгоценностями. Представил себе и стройных генералов в белоснежных мундирах с эполетами и бриллиантовыми звездами. Может быть, проходя под батальной картиной, висящей над лестницей, кое-кто из них узнавал детали перенесенного ими боя.
Теперь вместе со мной вверх стремилась толпа совсем иных людей в современных пиджаках, многие с колодками государственных наград. Среди них и женщины, скромно причесанные, в строгих костюмах.
Направлялись мы не в красочную Грановитую палату с полукружьями старинных сводов, а заворачивали влево в длинный Большой Кремлевский зал с хорами для музыкантов. Внизу на сияющем паркете под их музыку грациозные пары прежде танцевали котильоны, мазурки, вальсы.
Теперь зал был переделан для больших собраний, съездов. Но оказался для этого крайне неприспособленным. Оратора едва слышали в первых рядах. Пришлось каждое место снабдить радионаушником. И я, делегат Всесоюзного съезда изобретателей, сидел в самом зале, а как бы слушал его трансляцию.
Дошла очередь выступления и до меня. Об очень многом хотелось мне, Костя, сказать. Всплыли в памяти горьковские слова: “Человек - это звучит гордо!” И подумал я, друже, что знали былые посетители этого дворца, скажем, о “Вольтовой дуге”, полученной, кстати сказать, русским ученым Петровым в начале восьмисотых годов, раньше физика Вольта? Или о дуговой электролампе (свече) Яблочкова, положившего начало электросвету современности, или электрической лампочке накаливания Ладыгина, намного опередившего Эдисона? Самолет Можайского с паровым двигателем первым из аппаратов тяжелее воздуха оторвался от земли.
— Первая паровая машина на паровозе наших уральцев, братьев Черепановых, — вставил Костя, — работала в Барнаульской глуши раньше паровой машины Уатта.
Увлеченный Званцев вспомнил о РАДИО, открытом профессором Поповым и тщетно оспариваемое в Международном суде итальянцем Маркони. И радиолокацию, пришедшую с Запада в сороковых годах, а она уже практически применялась на учениях Балтийского флота тем же Поповым на сорок лет раньше.
— Знакомая нам с тобой, Костя, косность невежественного начальства, — завершил Званцев начатый им гневный перечень. — Та же судьба, — продолжил он, — была и у вертокрылой летательной машины, геликоптера Сикорского, импортированного из Америки, с легкой руки романа “Мол Северный” (1951 г.) названная “вертолетом”. Впервые примененное мной слово вошло в русский язык. Горькой традицией России стало пренебреженье русской мыслью. Даже использование ее на Родине называлось многозначительным и досадным словом “внедрение” – то есть преодоление сопротивления, нечто вроде забивания костыля в стену молотком.
— Как же ты выступил с такой высокой трибуны?
— Когда я взошел на нее, знавшую прославленных ораторов, когда увидел световую надпись, предостерегающую о краткости отпущенного мне времени, то понял, что не стоит повторять всем известное о не использовании русского приоритета. И в невольно горячих словах показал всю позорную бессмысленность халатного пренебрежения трудом изобретателей, которые вместо унизительного сгибания спины перед номенклатурщиками могли бы сказать: “Изобретатель – это звучит гордо!”
— И как зал?
— Видимо, задел я делегатов съезда за самое живое и, возвращаясь по проходу между рядами кресел, едва успевал пожимать тянущиеся ко мне руки. Внезапно дорогу мне преградил коренастый человек в усах на мужественном, кавказского типа лице, шепнув:
— В Георгиевском зале. Исключения подтверждают правила...
— Это профессор Илизаров, один из четырех заслуженных изобретателей СССР, — догнав меня, с придыханием сообщил шустрый журналист.
Я слышал об этом примечательном человеке и был рад предстоящей встрече.
Торжественный беломраморный зал. Сверкающие стены его покрыты золотом имен всех Георгиевских кавалеров былого времени Российской империи. Я не удивился бы, прочтя имя Илизарова среди славного перечня, хотя, он, идя на операцию, меча не обнажал, лишь скальпель держал в защищенной перчаткой руке.
Мы сразу нашли в толпе друг друга. Я его – по усам, он меня – по бороде.
Оказалось, что мы заочно знакомы и по фантастике, и по шахматам, но побеседовать нам не удалось. Тот же шустрый репортер притащил фотографа, который снял “двух фантастов”. И вот она, увеличенная до портретных размеров фотография, висит здесь на стене.
— Надеюсь, вы встретились?
— Беседа состоялась у него в номере в гостинице “Россия”. Я сказал ему:
— О вашем удивительном аппарате слух идет. Скажите, как вам это удалось?
— Изобрести или реализовать? — спросил он меня.
— Второе еще поразительнее. Ведь Эдисон говорил, что изобрести – это лишь 2%, а 98% – довести до дела, реализовать, распространить, получить выгоду. Или вы – волшебник?
— “Волшебник из деревни”, — усмехнулся в усы Гаврила Абрамович. — Вернее, из села. Был я сельским врачом, когда взбрело это мне это в голову во время обдумывания очередного хода в шахматной партии по переписке. В селе-то партнеров нет – учитель да милиционер. Я очень люблю лошадей, а лучший конь в колхозе сломал себе ногу. Я места себе найти не мог, узнав, что его на живодерню отправляют. Чуть не проиграл, записав ошибочный ход. Ладно, не успел на почту снести. Деревенским партнерам я по ладье вперед давал, а они меня и выручили, вернее коня о трех ногах, — говорил он обо всем этом, как о чем-то забавном.
— Выручили в шахматах? — удивлено переспросил я.
— Да нет! — по-хорошему рассмеялся профессор Илизаров. — Когда я вскрыл конверт с не отправленным письмом, то рядом с записью шахматного хода увидел свой эскиз приспособления из двух обручей, соединенных винтами. Ведь придумывание хода и изобретательство процессы схожие. Вот я, должно быть, раздумывая над ходом, непроизвольно рисовал приспособление для скрепления сломанной кости.
— Без всякого гипса? — удивился я.
— Вот именно! И я сразу побежал к председателю колхоза коня спасать. У него учитель с милиционером по делам сидели. При них я и выпалил свою идею.
— Они ж не медики!
— Да. Боюсь, не слишком меня поняли, но коня всем жалко, да и шахматы объединяют. Вот не медики меня и поддержали. Председатель на большинство голосов любил ссылаться, ну и согласился. Тут я с помощью местного кузнеца Михая потрудился, пока мой пациент на трех ногах прыгал. Потом с ассистентами фельдшером и колхозным конюхом операцию провели. Лошадь усыпили, костный перелом соединили и по обе его стороны на вбитых в здоровую кость гвоздях закрепили два обручи, крепко стянув их винтами. Так и оставили конягу досыпать. А он очнулся и к удивлению нашему на все четыре ноги встал. Лучше здоровой кости обручи с винтами, как в железном сапоге, ногу ему держали. И срослась у него нога скорее, чем загипсованная. Под нагрузкой кровообращение лучше оказалось. Вскоре сняли мы с него кузнечной работы аппарат.
— И что потом?
— Доложил я по медицинской инстанции, но никто мне не поверил, потому что хирургия самая консервативная отрасль медицины. Ведь ножом в тело больного вторгаются. А по Гиппократу “Не повреди!”.
— Но как же признали вас, профессором сделали?
Илизаров усмехнулся:
— Лишился я шахматного партнера. Выдвинули учителя в область очень высоко. И вытащил он меня в областной центр. Вот туда я вас приглашаю приехать, и все там покажу.
— А в Москве нельзя? — робко спросил я.
Профессор снова рассмеялся:
— Только в одной клинике областного подчинения МОНИКИ пошли мои аппараты, уже сверкающие никелем, а в соседних городских больницах – гипс...
— Не только интересно, старче, но и поучительно. Давай дальше, — требовал Костя.
— Я сошел с поезда в Кургане, — продолжал Званцев, — в одном из первых сибирских городов за Уралом.
Профессор Илизаров прислал на вокзал машину. Сам встретил меня на ступеньках подъезда нового многоэтажного здания своего института.
Мы шли операционно чистыми коридорами, поднимаясь с этажа на этаж. Двери в палаты перемежались просторными холлами с мягкой мебелью и телевизорами. В одном из них со столами для игры в пинг-понг он задержался, подошел к ближнему игроку и спросил:
“Ну, как? Проигрываешь?”
“Нет, Гаврила Абрамович, пока удалось выиграть”.
“Небось с ракеткой в левой руке несподручно?”
“Ну, что вы, профессор! Я, как вы наказали, в переломанной ее держу.”
“А ну покажи гостю.”
Игрок положил ракетку и засучил правый рукав пижамы.
Я увидел между локтем и кистью два сверкающих обруча, соединенных золотистыми анодированными винтами.
“Вот вчера привели его с поломанной рукой, мы и укрепили ее браслетами”.
“И уже сегодня в настольный теннис играет?” — удивился я.
“Это не игра, а лечебная процедура”, — строго ответил профессор.
“Ну конечно!” — согласился я, вспомнив колхозного коня.
“Вчера уехал от меня иностранец”.
“Посетитель? Врач?”
“Нет. Знаменитый путешественник, спутник Тура Хейердала на плоту “Кон-тики”. Перед запланированным альпийским походом ногу сломал и примчался сюда, чтобы успеть к восхождению. Даже не успели аппарат снять. Взялся сам это сделать во время подъема”.
Я только головой покачал.
При выходе из холла нам встретился плечистый загорелый мужчина с кубком в руке:
“Это вам, профессор, от самого народного академика Терентия Мальцева”.
“Так я ж Терентия Семеновича не лечил!” — запротестовал Илизаров.
“Зато соревнующегося тракториста в строй ввели. Помните, как я убивался, что в Мальцевском полевом соревновании участвовать не смогу. Вот вы на поломанную ногу свою петрушку приладили. И я педалями орудовал не хуже здорового. Первым в поле оказался. Вот кубком наградили. А он ваш по праву. Прошу принять. Не обижайте”.
“Ладно, ладно, первый тракторист. Поставим в моем кабинете как достижение института. А тебе аппарат пора снимать. Иди в перевязочную. Я подойду посмотрю, как ты педали выжимаешь?”
Благодарный тракторист передал кубок профессору и направился к знакомой процедурной. Илизаров, смотря ему вслед, заметил:
“Сколько в шахматы играю, а спортивной награды не заработал. А тут на тебе – кубок, да еще какой красивый!”
“А я вам, Гаврила Абрамович, шахматную награду привез”.
“Так где ж она? У меня вторая рука свободна”.
“Доска нужна”.
“Пошли. У меня в кабинете найдется. Рядом с кубком вашу поставим”.
По дороге в профессорскую нам встретился высокий улыбающийся парень с ракеткой в руке.
“Три недели назад он был мне по плечо, коротконогий. Теперь на полголовы выше меня. К баскетболу готовится. В команду из-за роста не брали. Вот мы и удлинили ему ноги, чтоб кубки зарабатывал”.
“То есть, как это удлинили?” — поразился я.
“Переломили ему под прессом аккуратненько обе ноги и закрепили кости нашими аппаратами, чтобы срастались, только врачи каждый день винты чуть поворачивали, кости раздвигали. Увеличивали в месте искусственного перелома пространство. А оно заполнялось новым костным образованием. И ноги у парня удлинялись”.
— Прямо сказка про доброго волшебника, — восхитился Костя. — Чем наградил-то его?
— У меня не было ни золотого кубка, ни художественного комплекта шахмат, ни подарочного издания редкой книги Капабланки или Ботвинника. Я мог преподнести Илизарову только собственную шахматную мысль в виде посвященного ему этюда-миниатюры.
Он с благодарностью принял подношение, всматривался в позицию, не переворачивая листок и не заглядывая в решение.
Званцев подошел к столику, где они с Костей играли в шахматы, расставил фигуры.
И продолжил рассказ:
“Вы уж разрешите, сам попробую решить,— говорил он мне. — У Леонида Куббеля в его книге все двести пятьдесят этюдов решил и всякий раз радовался. А играть стал на порядок выше. Вас сестра проводит в ваш номер в приинститутской гостинице для приезжих пациентов и сопровождающих. Вы уж извините, отель немногозвездный, для терпеливых очередников”.
Он вызвал сестру, достал из стола шахматную доску, расставил фигуры, а подаренный листок спрятал в ящик:
“Освобожусь – займусь. А попозднее к вам загляну. Сам я больше четырех часов в сутки сну не отдаю. “Когда ж не сплю, то спящих не люблю”, — шутливо пропел он измененные слова монаха-забулдыги из оперы “Борис Годунов”.
“Буду вас ждать, Гаврила Абрамович”, — пообещал я.
Провожала меня в соседнее зданьице миловидная сестра, рассказывая мне как много народу тянутся отовсюду к Гавриле Абрамовичу и какой он душевный человек.
“Никому не откажет. И все новые способы помочь людям выдумывает. А руки у него золотые. Люди подолгу здесь живут, исцеления ждут”.
Заполночь профессор все-таки явился в мой по-спартански обставленный номер и сразу расставил фигуры, принеся комплект шахмат с собой:
“Ну, удружили подарком. Семь потов спустил. Легче три операции сделать, а все-таки решил. Здорово! Две грозные проходные на разных флангах вместе с черным конем против отставшего короля со слоном ничего сделать не могут! — и он стал с нескрываемым удовольствием показывать варианты.
Илизаров был в таком восторге от найденного варианта, что я с трудом произнес:
“К сожалению, черные могли раньше выиграть. Вы обнаружили сильный ложный след”, — и я потянулся к шахматам.
Он схватил меня за руку:
“Ни в коем случае! Я должен найти все сам”.
И пожелав мне спокойной ночи, энергичный, сосредоточенный, забрав шахматы, ушел.
Ранним утром Гаврила Абрамович застал меня еще в постели:
“Не могу не сказать, как благодарен вам за подаренную мне истинную красоту. Я опроверг и свой ложный след, и нашел авторское решение”.
И он снова расставил шахматы:
“Как просто открывался ларчик! И как свойственен нам самогипноз. Мы видим лишь то, что нам хотелось бы видеть”.
Званцев подозвал Костю к шахматному столику и стал показывать ему, с чем пришел Илизаров.
— Но это действительно красиво!— искренне восхитился Костя. — Ты, старче, сделал достойный подарок новатору медицины. Но о каком тайном ключе своих исканий он говорил?
Званцев, усадив Костю в кресло, продолжал стоя:
— Я понял, что в институте меня ждет что-то еще более удивительное. И заторопился туда вслед за ушедшим к себе профессором.
Однако в кабинете его не оказалось, он делал плановую операцию и передал мне через пожилую сухопарую секретаршу в строгих очках просьбу подождать его.
Ждать пришлось больше двух часов.
Я во всех деталях изучил его кабинет, удивляясь подбору книг по терапии, хирургии, анатомии, притом не только человека, но и беспозвоночных, монографии по палеонтологии и целый том, посвященный ящерицам, книга знаменитого фантаста и палеонтолога профессора И.А. Ефремовна о созданной им науке тофономии. И еще много книг по научной фантастике и к моему удовольствию в том числе и моих. Значит, заочно мы были знакомы и раньше. Но в чем он еще откроется мне?
Я готов был увидеть усталого, изможденного человека после бессонной ночи и нескольких проведенных операций, но в кабинет буквально ворвался пышущий энергией, бодрый, возбужденный профессор Илизаров:
“Идемте! Скорее!” — позвал он, словно нам предстояло вскочить в последний вагон уходящего поезда.
На этот раз мы не поднимались по лестницам, а прямо из кабинета прошли к лифту, встроенному между книжными шкафами и незамеченному мной. Дверцы его открывались не нажатием кнопки, а специальным профессорским ключом.
Когда же они открылись, то мы оказались не на лестничной площадке, а в лаборатории. В ее стенах — камеры со стеклянными окнами , за ними — различные животные. Мы попали не то в зверинец, не то в террариум.
Профессор засунул руку за одно из стекол и ухватил за хвост ящерицу. Она рванулась, оставив хвост в профессорской руке. Нисколько не обескураженный этим, он вынул руку и стал рассматривать отторгнутую часть тела животного.
“Одно из чудес Природы? “— произнес я.
“В том, что новый хвост у ящерицы уже отрастает? А вы стрижете себе волосы или ногти и не считаете чудом, что они отрастают?”
“В голову не приходило”, — признался я.
“Вот то-то, — с укоризной заметил профессор, — не видели, как я промежуточный шах в этюде. А если заметить это явление природы, и попробовать исцелять калек?”
“Привить способности ящерицы человеку?”
“Прежде перейдем к обезьянам! “
И он показал мне их, чем-то непохожих на обычных. Некоторые короткохвостые или совсем без хвоста. Одни ловко прыгали с трапеции на трапецию, пользуясь несомненно искусственно удлиненными руками, или недвижно лежали на подстилках, как парализованные.
Глядя на них заботливым взглядом, Илизаров говорил:
“У Чингиз-хана была ужасная казнь для трусов и провинившихся. Несчастным переламывали позвоночник и оставляли на знойном песке пустыни. Травматические повреждения позвоночника порой оставляют людей калеками на всю жизнь”, — он задумался и продолжал:
"Хочу таким несчастным помочь. Чтобы не выносили врачи вердикт: “пожизненный калека”. Придумал приспособление, удерживающее позвонки до их сращивания. Для таких больных специальный корпус возводим”.
“Еще одно чудо волшебника!”
“Я пока не открыл потайную дверь, ключ от которой – во вчерашнем этюде”.
В углу лаборатории был вделанный в стену сейф с дверцей в рост человека. Илизаров набрал шифр.
“У вас, как в Центробанке! Золото храните или брильянтовую корону?”
“Куда ценнее”, — усмехнулся в усы профессор-кабардинец и распахнул дверь не в сейф, а в уютную комнату с широкими окнами, ковром и мягкой мебелью.
Молодой человек поднялся к нам навстречу с удобного дивана. Пустой правый рукав больничной пижамы был засунут в карман.
“Да у вас здесь узник! “ — изумился я.
“Только добровольный.”
Из-под дивана выскочила беспородная собачонка на трех лапах. Звонко облаяла меня. Потом, поняв, что я с профессором, встала на задние лапы, опершись одной передней о белый халат профессора, и стала ластиться к нему. И тут я заметил, что другая ее лапа коротенькая и недоразвита, как у щенка.
“Неужели вы приживили псу щенячью лапу, как когда-то профессор Брюхоненко вживил взрослой собаке живую щенячью голову?”
“Вы ошибаетесь, гость мой. Я никому ничего не вживляю. А пока мы попросим Игоря Дмитриевича сыграть нам свое любимое.”
Только сейчас я заметил в комнате скромный кабинетный рояль.
Странный узник-пациент поздоровался со мной и подошел к инструменту, подняв его крышку своей единственной рукой.
Я сел в кресло и закрыл глаза, чтоб не видеть горьких усилий калеки-музыканта.
Тихим ручейком влились в меня нежные звуки. Казалось, ароматные гроздья свисают к воде. Мокрые темные камни встали на пути. Вскипел, забурлил грохочущий ручей, заклокотал, покрылся пенным облаком. Рычит и рвется вперед. И низвергается с гранитного уступа сверкающим на солнце водопадом. Растекается в спокойную ширь. Потом, снова сужаясь, проходит мимо, им же созданной заводи. В ней, отражается синее небо, почему-то напоминая мне зеркальный пат из посвященного Илизарову этюда. И течет дальше живительной струей к мирным долинам, неся цвет садам и зерно полям.
Я очнулся, поняв, что слушал великолепное исполнение любимого мной ноктюрна Скрябина для левой руки.
“Вот такая у нас в Кургане гордость была. Консерваторию в Свердловске закончил. На международный конкурс его послали. В пути в железнодорожной катастрофе руку потерял. Вот мы с обезьянами, ящерицей и трехлапым Чуком пытаемся прийти на помощь виртуозу, новую руку вырастить. Человеку впервые и... пока секретно...” — понизив голос, закончил профессор.
“Разве такое возможно? “— изумился я.
“Ящерица считает возможным. А я ей верю больше, чем научным ретроградам. Чук на ампутированной лапе себе новую отращивает, как вы бороду. Да и гордость Кургана, Игорь наш ни от Международного конкурса, ни от нашей диковинной операции не отказался”.
Профессор подошел к пианисту и обнял его за плечи:
“Ну, молодец, сынок, чудесно сыграл. На правой руке, это, знай, скажется, между ними связь кровная, родовая. Все дело, — обратился он ко мне, — в нервном стержне. Природа формирует вокруг него по генетическому коду хвост, а не пасть, ногу, а не ухо, наконец, руку, а не хобот. Все происходит как с вашими ногтями, волосами, содранным кусочком кожи или затягиваемой любой раной вообще”.
Профессор засучил пациенту правый рукав. Я увидел в нем нежную кисть маленького ребенка.
“Есть музыкальная байка, — заговорил пианист, — будто Бетховен, когда все пальцы были заняты десятью клавишами, почувствовал, что ему не хватает еще одного звука и нажал одиннадцатую клавишу носом. Вот и я пытаюсь, порой для полноты звучания, нажимать клавиши этими пальчиками”, — и он пошевелил ими.
“Молодец! Так и надо и с музыкальной, и с медицинской стороны“.
Пианист закрыл крышку рояля.
Профессор спросил меня:
“А вы о чем думали во время ноктюрна? “
“Представил себе тихую заводь в виде зеркального пата“.
“Верно! И я решил, что ваш этюд – шахматный ноктюрн. Спасибо за такой подарок! “И мы обнялись“.
Выслушав друга, Костя тождественно поднялся:
— Слушай, старче! То, что ты поведал мне, не должно остаться между нами. Ты обязан, слышишь, обязан написать об этом. Ты мне рассказывал, словно стихи читал. И дай мне клятву сделать ценный подарок людям. Народ должен знать своих гениев.
...Уже десятки лет нет этого Замечательного Человека. Когда старому Званцеву попадается посвященный Курганскому волшебнику этюд, он заряжает магнитофон кассетой с новой записью выступления лауреата международного конкурса, которого профессор Илизаров вернул к жизни и творчеству.
Особенно часто звучит в его писательском кабинете ноктюрн Скрябина для левой руки...
И Гаврила Абрамович стоит перед ним, как живой.
Конец третьей части