Дерзость – удел наглеца,
Дерзанья – призыв смельчака.
Теофрит
По рекам северным сплавляться
Конечно, жутко, но легко,
Когда за берег не цепляться,
А рядом чувствовать его.
Весна Закатова.
Марина считала себя жуткой трусихой и решилась ехать на север к началу сплава, потому что знала, что “он” будет там.
Они встретились в избушке лесорубов. Он удивился при виде ее. Но она заметила искорки радости в его глазах, и ощутила, что кровь приливает к ее лицу.
Попасть на один плот с ним не составило труда, тем более, что не только она этого хотела.
Сплавщики вязали бревна по несколько штук вместе, и скоро на них уже можно было поместиться. Они казались совсем сухими, но он все-таки посоветовал остаться босиком. Бревна были колючие, и Марина в босую передвигалась по ним с трудом.
На плоту был устроен шалаш для ночевки и непогоды.
Им дали каждому по багру, чтобы отталкиваться от берега, если быстрое течение прибьет к нему плот, и не застрять.
Кроме них на плоту была еще одна пара, и они четырьмя баграми оттолкнулись от берега, где стояли бородачи в цветных рубахах навыпуск и кричали, видимо, что-то смешное, и смеялись.
— Не слушайте, — сказал он. — Они ведь не со зла.
А берега медленно отодвигались назад, и мужики скоро исчезли из вида. Плот бесшумно плыл меж недалеких берегов. Было очень весело и хотелось смеяться, хоть вместе со сплавщиками, но, конечно по другому поводу. Впрочем, неизвестно по какому.
Вскоре русло реки сузилось, течение ускорилось, и берега заторопились назад. Словно поезд набрал скорость. Стало еще веселее. Мужчины, вооружились баграми и встали по краям плота. Плот проносился мимо близких скал.
Но скоро его затрясло, словно вагон сошел с рельсов, подпрыгивая на шпалах. Бревна скрежетали, проползая по скрытым в пене камням. Вода кружилась водоворотами.
Начались пороги.
Марина не могла бы объяснить, как это случилось. Ей стало страшно, и она пошла под его защиту. Но бревна под ногами ожили, заходили ходуном. Она, должно быть, поскользнулась и оказалась за бортом. Захлебываясь холодной пеной, успела крикнуть:
— Шура!..—только в дерзких мыслях называла его так.
Он ринулся на крик и протянул багор. Она ухватилась за конец. Мокрые руки скользили. Но она сжимала ладони до боли.
Плот поволок ее с собой по бурунам. Она телом ощущала полузатопленные камни.
Он, упираясь в бревна ногами, подтянул ее к краю плота. Вбежавший напарник протянул ей руку. Но она боялась отпустить багор, тщетно стараясь закинуть на бревна ногу.
Тогда он передал багор напарнику, а сам, скинув куртку, бросился в кипящую воду и вытолкнул Марину из воды на плот. Она в бессилии упала на мокрые бревна, а он все пытался на них взлезть, соскальзывая в воду.
Напарник пришел ему на помощь.
Наконец, он выбрался на плот и сказал виновато:
— Кажется, стал стареть...
— Александр Николаевич!.. — с упреком заговорил напарник, еще молодой профессор периферийного вуза, атлетически сложенный с ухоженной бородкой, “а ля манже”. — В ваши годы!.. В вашем положении! Никогда не ожидал...
— Не мог же я ее в волнах оставить и быть последним человеком!..
Марина подошла к нему, дрожа от холода и волнения. Он привлек ее к себе, словно, мокрый, мог согреть.
Спутница профессора, его студентка, вынесла свой голубой купальный халат и они накрылись им вдвоем.
И в эти минуты изменилась жизнь Александра Николаевича...
Она шепнула ему:
— Я люблю вас... Шура...
— И я люблю тебя, Марина.
Пороги яростно шумели. Мелькали скалы близких берегов. Плот мчался, как курьерский поезд.
Профессор и студентка стояли с баграми, готовые оттолкнуться от препятствий.
— Что ж нам теперь делать? — спросила Марина.
— Из ректоров Университета, считай, я ушел, а по академическому анекдоту могу предложить тебе стать моей вдовой.
Она гневно отстранилась от него:
— Простите, Александр Николаевич, но такими вещами не шутят!
— Прости меня, ради Бога! Я ведь не в шутку, а всерьез.
— А если всерьез, то чем это может грозить вам?
— Сказать по правде, я понимаю английского короля, который ради любимой женщины отказался от престола. Я готов последовать его примеру...
— Не будем торопить события. Пойду переоденусь.
Перед шатром она оглянулась.
Он взял у студентки багор и стоял с ним, как рыцарь с копьем наперевес, готовый к бою.
Мокрые чужие бревна из разбитых плотов, застряв в камнях, высовывались из воды, и будто старались их остановить.
Рыцарь разил копьем врагов, отталкиваясь от них. Но эти препятствия останутся позади... А что впереди?
Марина вышла из шалаша опрятно одетая, босыми ногами, чувствуя воду, проникшую в щели между бревнами, заливая плот. Сердце часто билось, отдаваясь в ушах. Но не оттого, что побывала в воде, хотя тело и болело от ушибов. Она все ж была счастлива.
Он ждал ее, волнуясь, как юноша. Она подошла, уже не беспомощная и сухая.
Другая пара стояла обнявшись.
Он тоже обнял ее, ощутив, что она дрожит, как в ознобе.
— Вернись в шалаш, накройся одеялом. У тебя же зуб на зуб не попадает.
— Я лучше с вами вместе... погибну...
— Ну, уж нет! Вместе согласен! Но не погибать!
— Согласны? — с надеждой спросила она. — Вместе?
— Конечно, — ответил он, прижимая ее к себе свободной рукой.— Как английский король.
— Опять шутить! —строго сказала она, но не отпрянула.
А пороги и острые ощущения еще не кончились.
Плот накренился, становясь дыбом. Оба упали, держась друг за друга. Оказались в воде на полузатопленном плоту. Но тот упрямо вынырнул вместе с ними, снова мокрыми.
Потом они плыли по тихой, как заводь реке, довольные и счастливые. Он в шортах, она в купальнике. Светило солнце. Было и тепло и свежо. Одни пороги остались позади, а впереди?..
Там пороги были куда более тяжкими.
В Москве гордая, возмущенная жена гневно дала ему безоговорочно развод. Но взрослые сыновья Марину не приняли. Бывшая жена переехала к одному из них, освободив место в большой обжитой ректорской квартире.
И для них взошло солнце, согрело, обсушило, сделало радостными, молодыми, как в низовьях реки на плоту...
А задолго до этого, летом 1755-го года золоченые кареты одна за другой подъезжали к изящному павильону “Mon plaisir” (Мое удовольствие), откуда вел спуск в “Нескучный сад”, где приехавшая в старую столицу императрица назначила гулянье, и вся московская знать спешила прибыть, чтобы не упустить возможности обратить на себя монаршее внимание, напомнить о себе.
И мужчины выходили из карет, сверкая звездами и орденами, все в модных паричках, а некоторые и в пожалованных лентах.
Но дамы все же затмевали их сияньем глаз и драгоценностей, белизной покатых голых плеч, нарядностью шуршащих платьев и покоряющей улыбкой.
Блестящие всадники в парадных мундирах с эполетами спешивались у подъезда. Их коней хватали под уздцы подоспевшие конюхи в желтых куртках и высоких сапогах, отводя их на конюшни, подковой окружавших павильон.
Офицеры же спешили предложить руку дамам при спуске по крутой тропинке в Нескучный сад. Ведь так легко оступиться в туфельках на высоком каблуке, из которых сладко пить шипучее вино.
Взвизгивание и хохот слышались снизу.
Прибывшая на гуляние императрица, спускаться в сад не стала, величественно проследовав мимо шеренги лакеев в красных фраках с золотыми позументами. Они низко кланялись, чуть приседая, как повелевал придворный этикет.
Елизавета Петровна, сопровождаемая ее сподвижником и опорой графом Шуваловым, прошла в уютный кабинет, казалось, предназначенный для интимных встреч “в свое удовольствие”. Она согласилась по просьбе графа принять там придворного пиита и поддерживаемого Шуваловым ученого из северных поморов.
Огромный, как поднявшийся на задние лапы медведь в непременном седом паричке, он ждал высокой аудиенции, низко поклонившись царице. Она милостиво дозволила ему войти за собой в кабинет.
— Чем порадовать изволишь, Михайло Васильевич? — спросила она, усаживаясь за столик с перламутровыми инкрустациями на тонких гнутых ножках.
— С челобитной к вашему императорскому величеству, как дочери Петра Великого.
— Никак дворянского звания добиваешься? Мало Ломоносову чести в Академии Петербургской и при дворе нашем быть?
— Я и своим крестьянским званием в империи вашей горжусь. А о монаршей милости молить осмеливаюсь за белокаменную столицу вашу первопрестольную, куда прибыть изволили, что в невежестве темном пребывает, хуже городка паршивого в Неметчине, Дюссельдорфом именуемом.
— Чем же твой паршивый Дюссельдорф Москвы нашей светлее будет?
— Просвещенностью, ваше величество, университетом своим, где студенты высшие науки познают, чтобы благо государству приносить и участие принять в Прусской Академии Наук, в Берлине задуманной академиком Петербургской Академии Наук Эйлером.
— Знаю, граф говорил мне. Мало тебе Академий Петербургских, Университет в Москве открыть задумал?
— Не я хочу. Время царствия вашего хочет, чтобы память о величии императорском достойной преемницы Петра Алексеевича в веках осталась.
— Поешь ты складно, как пииту положено. Но ведь миллионы рублев поди просить пришел?
— Так ведь не себе, государыня-матушка, как все с челобитной во дворец норовят. Для науки.
— Ты все равно как с графом Шуваловым будто сговорился. Об одном и том же твердите. А что наука твоя людям даст за миллионы потраченные? Какие города возьмет, края какие нам под нашу власть отдаст? Вот Беринга послала берега сибирские пройти, новые страны нам открыть, а ты со своей наукой что поднесешь?
— Богатства для ума необозримые. Откроется бездна звезд полна, где звездам нет счета, бездне дна.
— Высоко берешь. Подумаешь, аж страшно становится. Ты на землю спустись, где крестьянин ее сохой ковыряет, чтобы вырастить на ней рожь да пшеницу людям всем на пропитание.
— Все, что на земле произрастает, госпожа моя, корни имеет. А наука в самый корень смотрит. И труд землепашца облегчит, а то и совсем заменит.
— Чем заменить ее хочешь? Без хлеба всех оставить?
— Раз земля ныне всех питает и всему, что растет на ней через корни сок живительный дает, то подсказал мне один верноподданный ваш в звании профессорском, подумать можно, что придет время, когда человек найдет способ соки эти себе на еду прямо из земли брать, минуя растения и животных, ныне их поедающих, чтобы самим съеденными быть.
— Это что же ты, Михайло Васильевич, со своим профессором нас с графом землицей на пиру угощать задумал?
— Помилуй, государыня. Пиита бредни то пустые. Не землица будет на столе у правнуков ваших, а яства невиданные, искусниками, что корни Природы познают, приготовленные. Об этом людям ученым мечтать положено.
— Сладки речи твои, Михайло, как у птицы Сирень в море полуденном. Ради просьбы своей чего только не выдумаешь. Каково мнение твое, граф?
— Оно, государыня моя, с помором ученым, чье звание за высокое почитать надобно, не расходится.
— Да будет по сему! Повезло тебе, Михайло, что покровителя себе влиятельного при дворе моем нашел. Университету Московскому отныне быть!
...И стоит теперь перед зданием Московского Университета на улице Моховой памятник его основателю Михаилу Ломоноcову.
Прошли годы и века, менялись хозяева увеселительного павильона. Примеряла там свои несчетные туалеты, сменившая Елизавету Петровну, царица Анна Иоанновна, силой возведенная на престол регентша малолетнего Петра II, доверив Государство Российское Бирону, барону Отзейскому, когда по возгласу “Слово и дело!” бросали в темницу любого неугодного.
Играл в павильоне на скрипке и слабый царь Петр III, сверженный графами Орловыми, фаворитами супруги его Екатерины, принцессы иноземной, сумевшей, опираясь на сменяемых ею фаворитов, и успехами таких полководцев, как Суворов, править Россией до глубокой старости. В кабинете “Mon plesier” писала она в часы досуга письма Вольтеру, намереваясь освободить крестьянство, но подчинилась воле дворянского большинства, на котором держалась, и закрепостила земледельцев, превратив в рабов. И талантом вельмож сумела время царствования своего сделать “Екатерининской эпохой”.
Построенный для нее зодчим русским дворец ей не понравился и стоит ныне недостроенными руинами в Царицыно. И долгое время после этого не в моде была Москва, забытым стоял павильон “Мое удовольствие”.
В пору революции выставили меж его колонн пулеметы “Максим” анархисты, но выбиты были оттуда братишками, матросами-большевиками.
И после установления Советской власти, словно по далекому наследству от Великого ученого русского Ломоносова, добившегося здесь создания Университета в Москве, передан был павильон “Мон плезир” Президиуму Академии Наук СССР, и почти двести лет спустя, там, где Ломоносов, открывший “закон сохранения вещества”, обмолвился о прямом использовании питательных веществ земли, далекий наследник его, президент Академии Наук СССР в том же интимном кабинете павильона, где решена была судьба Московского университета, принимал почтенного писателя Званцева в сопровождении Розы Яковлевны Головиной из Центрального Дома литераторов.
По дороге в Академию наук Званцев вспоминал, как с балкона зала Кремлевского дворца видел Президента в незавидном положении. Как писатель, он попал на созванное Хрущевым закрытое совещании руководителей предприятий и научных учреждений, и хотел сказать о порочном ограничении прав директоров заводов и научных институтов, связанных по рукам и ногам мелочным планированием сверху. Так подсказал ему опыт создания им с Иосифьяном института в пору, когда в начале войны никому не было до них дела, и они, “научные партизаны”, во всем свободные, сделали в опустевшей Москве немало.
Он послал записку в президиум совещания и, ожидая своей очереди, видел Президента Академии Наук в унизительной для него сцене. Хрущев вызвал первого ученого страны на трибуну, отчитывая, как мальчишку, за недостаточную помощь науки производству.
Нужно было обладать крепким характером, чтобы сохранить спокойствие и дать отпор Первому секретарю Президиума ЦК, перед которым все трепетали, спокойно объяснив, что у науки фундаментальные, а не служанские задачи.
Званцев испытывал чувство неловкости за эту показную экзекуцию, но решимости выступить с критикой укоренившейся практики волевого мелочного руководства у него не убавилось. Однако, выступить ему не удалось.. Он написанное, как глава романа, выступление передал в секретариат. И, уверенный, что оно кануло, забыл о том..
При встрече с Иосифьяном, тот спросил его:
— Ты что, Саша, в Кремле перед Хрущевым выступал?
— До меня очередь не дошла. Тезисы сдал.
— У меня в сейфе лежат “для служебного пользования” не тезисы, а стенограмма твоего выступления со смелыми мыслями. Счастье твое, что был ты не на трибуне и тебе по шее, как следует, не дали.
— Я об этом не думал. Хотя мог бы струсить, видя выволочку, какую Хрущев самому Президенту Академии Наук устроил.
— Ему это пара пустяк! Он президентам всего мира башмаком грозил, Кузькину мать обещал, а дома что ему свой президент Академии Наук! А ты, выходит, всех перехитрил, не дал с себя шкуру спустить, и не побоялся, что по домашнему адресу найдут. Всегда тебя за это уважал.
Навстречу посланцам Союза писателей встал высокий, сильный человек, не чувствующий груза лет, каким Званцеву описывал художник Сергей Павлович Викторов, рассказывая о годах дружбы с Шурой Несмеяновым, любителем сильных ощущений при сплаве плотов через пороги, что изменили его жизнь на старости лет.
Президент Академии Наук СССР академик Несмеянов принял посланцев Союза писателей.
— Мы пришли, Александр Николаевич, с Александром Петровичем Званцевым просить вас встретиться с нашими писателями, — объяснила Головина, организатор примечательных встреч в ЦДЛ.
Президент усадил посетителей в удобные кресла, сам сел за большой письменный стол, сменивший инкрустированный столик на гнутых ножках в былом павильоне “Mon plesier”.
— О чем же рассказать вашим писателям? Что их может заинтересовать и не было бы для них скучной материей? — спросил выдающийся ученый и, на мгновение задумавшись, добавил: — Может быть, об искусственной пище?
— Если физиологическим раствором поддерживают жизнь, питают тяжело больных людей и даже заменяют им кровь, так почему бы не создать искусственной пищи? — отозвался Званцев. — Вопрос из чего и как? Это не может не заинтересовать нашу пишущую братию.
— Тогда я расскажу вам основное, и если вас не отпугнет, потом и вашим соратникам.
— Мы с Розой Яковлевной не знаем, как благодарить вас, Александр Николаевич.
— Благодарностью будет ваше внимание к моей работе. Я занимаюсь ею в своем институте биохимии Академии Наук, помимо основных тем.
— Неужели такая работа не стоит того, чтобы стать основной?
— Надо. Потому я с охотой встречусь с писателями. Все новое нуждается в поддержке. И в пропаганде.
— Я в этом не сомневаюсь, — самонадеянно пообещал Званцев, не учтя инерции мышления своих коллег.
— Тогда начнем со скучных цифр. Человеку с обычную пищу, через растения и животных, попадает лишь десять процентов питательных веществ, находящихся в земле. С искусственной же пищей, без промежуточных потребителей, ему достанется девяносто процентов.
— Это уже говорит само за себя! — воскликнул Званцев, в ком проснулся инженер.— Коэффициент полезного действия на порядок выше!
— Теперь о главном. В Алжире, в пору своего колониального господства, французы построили стратегическое асфальтовое шоссе. И в один прекрасный день оно превратилось в порошок, съеденное прожорливыми бактериями “Альбина-кандидус”. Эти бактерии необходимы в желудке человека, по химическому составу не отличаясь от женского молока, каким мать кормит ребенка. Хорошей питательной средой для бактерий служат тяжелые нефтяные отходы, например, асфальт, съеденный в Алжире. И начинаются чудеса. Если поместить в такую питательную среду один килограмм биомассы, то через сутки ее будет уже тонна. В 1000 раз больше, всего за 24 часа. Вместо месяцев роботы тружеников села, плугов, сеялок, жаток, молотилок, мельниц. Дайте мне 25% средств, идущих на сельское хозяйство, и я накормлю страну.
— Но как их есть, бактерии эти? Они же нефтью отдают? — поморщилась Роза Яковлевна. — Противно?
— Ни в коем случае! — ответил Несмеянов. — Биомасса не имеет ни запаха, ни вкуса. Но из нее, путем химических добавок, можно делать все, что угодно, придавать любую форму. Например, получить ее в виде тонких нитей и ткать на ткацком станке подобие волокнистого мяса со вкусом баранины, свинины, курятины, насытив витаминами. Или зернистую икру, или жареную картошку с калорийностью мяса, красную рыбу, да хоть телячью отбивную или шашлык.
— Как убедить во всем этом современных гурманов или скептиков, отвергающих другую пищу? — спросил Званцев.
— Приглашаю вас к себе в институт. Угощу двумя сортами заказанных вами блюд, и попрошу определить, какие традиционные, а какие искусственные?
— В институт к вам приду охотно, но боюсь оказаться плохим дегустатором.
— Мы приглашали профессионалов-дегустаторов и предъявляли им десять сортов черной и десять красной икры.
— И как?
— Из десяти черных, наша попала на второе место, красная в десятке оказалась третьей.
— Это же победа! — воскликнул Званцев.
— От победы до признания семь миль с посошком. Вспомните как трудно принимал народ картофель, вывезенный Колумбом из Америки. Чертовым яблоком называли. Картофельные бунты поднимали. Так и теперь. Привить вкус к “ненастоящей” пище будет, ой как, трудно.
— А если я вашей победительницей полакомлюсь, то раком не заболею? Ведь нефть канцерогенна, — спросила Роза Яковлевна.
— Глас осторожного народа! — оживился Несмеянов.— Наших лабораторных изделий можно не опасаться. Мы отрабатываем методику придания вкуса, запаха и вида пищи не на биомассе бактерий, а на сливном молоке, идущем на молокозаводах в отходы. А на фермах им отпаивают телят. Так что наша продукция – это вид “творожных изделий”. Следующий шаг – использование микрофлоры, создание дешевого биокорма для скота, когда доказана будет безопасность такой пищи. Канцерогенные вещества кишат всюду и даже внутри нас. Но это не значит, что все болеют. Допускаю, нефть канцерогенна. Но не ею предлагаем мы питаться, а микроорганизмами, вырастающими на нефти, раком не заболевая и не становясь его носителями. Но мы не против любой проверки. Наша пища должна привиться, как привилась картошка, без которой немыслима современная жизнь.
Договорились о времени встречи Президента Академии Наук с писателями.
— Вы не возражаете, Александр Николаевич, если заеду за вами на своей машине?
— И вы за шофера?
— Конечно. Я всю войну прошел от солдата до полковника, и всегда в машине за рулем, и на Керченском полуострове, и в австрийских Альпах.
— Зачем же мне затруднять вас. Транспортом меня Академия обеспечивает.
— Вы окажете мне огромное одолжение.
— Александр Петрович у нас первый фантаст, — вставила Роза Яковлевна.
— Поистине, век живи – век учись. Нет ли у вас с собой вашей книжки, чтобы до нашей встречи восполнить пробел в познании. А то получается некое математическое неравенство. Я перед вами – весь нараспашку, а вы для меня – темный лес.
— С вашего позволения, я подарю вам свой роман “Фаэты”. Я посвятил его Нильсу Бору.
— Вот как? Вы знакомы?
— Встреча с ним вдохновила меня на этот роман. Такую же надежду я возлагаю и на наше с вами знакомство.
— Тогда заходите за мной сюда. А в институт я вас особо приглашу.
— Я хотел вас о том попросить. А в этом кабинете я уже встречался во время войны с вице-президентом Академии Абрамом Федоровичем Иоффе.
— Я вижу, у вас обширное научное знакомство.
— Александр Петрович был тогда главным инженером научно-исследовательского института, — пояснила Головина.
— Иоффе много помогал нам во время войны, — добавил Званцев.
— А я сам рассчитываю на вашу помощь, — заключил академик.