Как дикий конь, брыкаясь в поле,
Не станет слушать острых шпор,
Так не пойдет поэт в неволю,
Чтобы писать придворный вздор!
Сирано де Бержерак
“Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному деятелю. Он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую пурпурную мантию. Лицо первого министра Франции было еще красиво, с подчеркнутыми усами и острой бородкой воина, на груди его красовалась золотая цепь с крестом.
— Сударь, — начал кардинал, опуская веки, — мне горестно напомнить вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовлено место в Бастилии.
— Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать жизнь за Францию, священна.
— Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?
— Сто, монсиньор, — вставил находившийся тут же, незаметный в серой сутане, но подражающий в своей внешности Ришелье, Мазарини.
— Сто? — переспросил кардинал, сверкнув глазами, что приводило в ужас многих, но не стоявшего перед ним бойца.
— На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше высокопреосвященство, — сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано де Бержерак.
— Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы утверждаете, что ни разу никого не вызвали на дуэль?
— Ни разу, ваша светлость!
— Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!
— Разве его величеству более угодны трусы, бегающие от противника и пятнающие дворянскую честь? — вместо ответа с задором спросил Сирано.
— Не скрою, господин де Бержерак, дворянская честь дорога королю, как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том, задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах колледжа де Бове.
— Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы того пожелаете, ваше высокопреосвященство.
— Кому, кому служить? — нахмурился кардинал. Он привык слушать готовность служить ему или хотя бы королю.
— Франции, ваше высокопреосвященство.
— Франции? Это похвально, — недовольно заметил кардинал. — Но служить надобно и Церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь истинно верующих.
— Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.
— Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?
— Совершенно так, ваше высокопреосвященство. Декарт считает, что мир познается через наши чувства, и душа человека в соединении с его телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и существовать.
— Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит нас иному?
— По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением помогает людям прозреть.
— И вы придерживаетесь этого лжеучения?
— Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет всего многообразия мира, но, тем не менее, я преисполнен уважения к этому титану мысли.
— А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?
— Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.
— Считаете за честь?
— Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи предан Богу, учит людей жить справедливо и честно.
— Уж не “Город Солнца” ли ранил вашу буйную голову, которую вы готовы сложить за Францию?
— За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.
— Не хотите ли вы также сказать, что убеждены в своей готовности защищать неугодного Папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного за ересь к пожизненному заключению?
— Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей, как свои собственные.
— Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы святого Папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных католиков вблизи Нельской башни.
— Это недопустимо, ваша светлость!
— Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать этому благому делу?
— Сочту это своим святым долгом, ваше высокопреосвященство!
— Интересно, как вы это сделаете? — спросил кардинал с усмешкой, откидываясь на спинку кресла. — Готов биться об заклад, что это вам не удастся! Один против целой толпы?
— Вот видите, ваше высокопреосвященство, вы сами ставите меня в такое положение, когда я не смогу не принять ваш вызов, чтобы не слыть трусом!
— Мой вызов? — сделал удивленный вид кардинал.
— Конечно, ваша светлость! Вы только что предложили мне побиться с вами об заклад, что мне не защитить книг уважаемого мной мыслителя Декарта от какой-то там толпы.
— И вооруженных стражников, — добавил кардинал.
— И вооруженных стражников, — согласился Сирано.
— И против всех вы будете в одиночестве?
— Нет, почему же, ваша светлость! Со мной будет моя шпага!
— За меньшие проступки и дерзость я мог бы отправить вас в Бастилию, но я имел неосторожность обмолвиться, что готов побиться с вами об заклад, — сказал кардинал. — А мое слово – слово Председателя Королевского Совета, не уступает королевскому.
— Это известно всей Франции! И я буду рад служить этому доказательством!
— Итак, бьемся об заклад? — со скрытым коварством спросил Ришелье. — Что же вы ставите, сударь?
— Свою голову, ваше высокопреосвященство, и завещание, передающее вам мою долю отцовского наследства.
— Благородно, но не густо! — с нескрываемой насмешкой произнес кардинал. — Или вы слишком высоко цените свою голову?
— Даром я ее не отдам, во всяком случае
Кардинал, будучи в душе азартным игроком, увлекся игрой и, предвидя ее исход, забавлялся с молодым человеком, как кошка с мышкой, подобно его любимому коту, который нацеливался прыгнуть ему на колени.
— В случае моего выигрыша, надо думать ваша голова не достанется мне (за ненадобностью!), но ваша доля отцовского наследства, переданная мной одному из монастырей, послужит Богу. Так пишите, господин Сирано де Бержерак!
Мазарини по знаку кардинала подвинул Сирано письменные принадлежности. Сирано взял гусиное перо с пышным оперением и попробовал его остроту на язык.
— Пишите,— стал диктовать Ришелье. — “Если я, Сирано де Бержерак, гасконский дворянин не смогу защитить от толпы сторонников Святой католической Церкви предназначенных для сожжения книг лжефилософа...”
— Простите, ваше высокопреосвященство, — почтительно перебил Сирано, — но закладную записку пишу я, и мне недопустим паралогизм.
— Как? Как? — изумился кардинал.
— Противоречия и несоответствия, ваша светлость. Потому, с вашего позволения, поскольку я не могу отстаивать книг лжефилософа, я напишу “философа”.
— Пишите, хоть дьявола! — гневно воскликнул Ришелье. — У кого вы учились после колледжа де Бове?
— У замечательного философа Пьера Гассенди, ваше преосвященство.
— У того, кто опровергает Аристотеля, опору теологов святой католической Церкви?
— Именно у него.
— И все его ученики так же задиристы, как и вы?
— Каждый по-своему, ваше преосвященство, например, мой товарищ Жак Поклен, под именем Мольера, ставит свои дерзкие комедии.
— Скажи мне кто твои учителя и товарищи, и я скажу кто ты, — мудро заметил Ришелье, поморщась при упоминании Мольера.
Мазарини тем временем неслышно покинул кабинет, выйдя в приемную, поманил к себе одного из монахов в сутане с капюшоном на спине.
Он что-то пошептал ему. Тот кивнул и, смиренно наклонив голову, стал пробираться к выходу через блестящую толпу посетителей, ждавших окончания важного разговора кардинала.
Мазарини вернулся в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
— Каюсь, ваше высокопреосвященство, — говорил меж тем Сирано. — Некоторых из своих учителей мне пришлось высмеять в комедии “Проученный педант”.
— Я знаком с этой вашей комедией, — с неожиданной улыбкой произнес Ришелье. — И мне хотелось бы, сын мой, направить ваш поэтический талант на более благородную стезю, если бы вы согласились быть поэтом при мне.
— Никогда, ваша светлость! В ответ я прочту вам единственную строфу, которую в состоянии посвятить вам:
Как дикий конь, брыкаясь в поле,
Не станет слушать острых шпор,
Так не пойдет поэт в неволю,
Чтобы писать придворный вздор!
Кардинал вскипел и даже вскочил на ноги, сбросив с колен все-таки забравшегося туда кота:
— Довольно! Ваши несчетные дарования равны лишь вашей дерзости, которую вам придется защищать со шпагой в руке, как вы это делали в отношении других своих особенностей.
Сирано понял намек на свой нос и с достоинством ответил:
— Каждый из нас, ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.
— Решусь заметить вам, молодой... слишком молодой человек, что язык ваш – враг ваш!
— Не спорю, враги появляются у меня из-за моего языка, но я усмиряю их. И так же намерен поступать и впредь.
— Усмиряете? — кардинал сделал несколько шагов за столом. — Усмиряют диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.
— Насколько я вас понял, ваша светлость, вам нужны не усмиренные, а бешеные кони, которым вы, как всадник, всегда отдавали предпочтение. И я надеюсь на свои “копыта”.
— Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. Но мы слишком отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.
— Извольте, я заканчиваю, рассчитывая получить такую же закладную записку и от вас, ваша светлость, как от защитника высшей дворянской чести, прославленного герцога Армана Жана дю Плесси, не только первого министра Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала Ришелье. Закладная, так закладная!
— Я никогда не откажусь от своего слова, сказанного хотя бы лишь в присутствии одного Мазарини.
Мазарини, успевший вернуться, поклонился.
— Я поставил свою жизнь и отцовское наследство. Теперь очередь за вами, ваша светлость, — сказал Сирано, передавая записку Ришелье.
— Надеюсь, что этого перстня окажется достаточно? — и кардинал повертел на пальце тяжелый брильянтовый перстень.
— Я не ношу перстней, не будучи слишком богатым, и не торгую брильянтами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного наследства я просил бы вас, ваше преосвященство поставить другую жизнь и пенсию.
Ришелье искренне удивился. Что за дьявол сидит в этом большеносом юнце, позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за каменным выражением лица.
— Вот как? — с притворным изумлением произнес он. — Чья же жизнь и чья пенсия вас настолько интересует, что вы готовы прокладывать свою голову?
— Если я ее сохраню, не допустив глумления над творениями философа Декарта, то вы, ваше преосвященство, воспользуетесь вашим влиянием при папском дворе и попросите у святейшего Папы Урбана Восьмого освобождения из темницы предшественника Декарта Томмазо Кампанеллы, проведшего там почти тридцать лет.
— Вы с ума сошли, Сирано де Бержерак! Чтобы кардинал Ришелье, посвятивший себя борьбе с бунтарями, стал освобождать из тюрьмы осужденного на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат “Город Солнца”?
— И еще десяток трактатов по философии, медицине, политике, астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты.
— Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?
— Я вовсе не прошу, ваша светилось. Я называю вашу ставку против своей, если вам угодно будет на нее согласиться.
Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету. Он не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле”.
— И все же понятие о чести святости своего слова оказались в нем выше вспыхнувшего гнева. Однако, неясно, что взяло в нем верх – высокомерие чести или присущее ему коварство, подсказавшее ему, что он ничем не рискует, ибо никогда его закладная не будет ему предъявлена, некому будет это сделать. Нельзя одному человеку выстоять против неистовой толпы и стражников.
“Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.
Сирано почтительно раскланялся и направился к двери, стараясь не задеть концом своей длинной шпаги за столики с книгами и развернутыми картами.
Уже вслед ему, кардинал заметил:
— Помните, господин де Бержерак, что в гасконскую роту королевской гвардии принимают только живых.
Сирано обернулся:
— Обещаю, ваше преосвященство, после усмирения толпы у костра близ Нельской башни вступить в роту благородного господина де Карбон-де-Кастель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.
Ришелье, сидя в кресле, величественно наклонил голову, пряча злорадную усмешку.
Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:
— Постарайтесь, мой друг, чтобы толпа у Нельской башни была не меньше...
— Ста человек, — подхватил Мазарини. — Я уже распорядился.
— Вы, как всегда, угадываете мои мысли.
— Даже сам Сатана не поможет ему этой ночью, — мрачно заверил Мазарини.
— Да, да! И позаботьтесь, чтобы записку взяли там... Завтра она должна быть на моем столе.
Пожелание кардинала Ришелье исполнилось. На другой день утром, сгоряча написанная записка действительно лежала на его столе...”
— И принес ее целый и невредимый Сирано де Бержерак. Произошло чудо. Он выиграл ночной бой один против ста противников. Можно было бы сомневаться, если бы этот подвиг не стал достоверным историческим событием, прославившим Сирано де Бержерака в поколениях от гугенотов до партизан Маки.
Вооруженный письмом Ришелье к Папе Урбану Восьмому, Сирано, но уже другой, не прежний забияка-дуэлянт, а одержимый обретенной целью жизни, отправился в Рим, чтобы доставить освобожденного Кампанеллу во Францию, где ему предоставлялось убежище. И он вез с собой посвященный ему свой сонет “ФИЛОСОФУ СОЛНЦА“, который я вам уже прочитал.