Глава седьмая.ПРОЗРЕНИЕ
В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство. Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил: – Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного. – Больного? Вот видите, вы сами так сказали! – Больной – это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете. – И когда он проснется, он встанет с койки? – Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините. Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор. Спартак встал и, прежде чем выйти, долгим взглядом посмотрел на спокойное, лицо Анисимова с обострившимися иконописными чертами. Потом вышел в коридор. Там Тамара, не стесняясь врача и Аэлиты, бросилась ему на шею. Спартак поднял ее в воздух и стал кружить. – Русские – удивительные люди, извините, – тихо сказал Танага Аэлите. – Они способны вынести небывалые напряжения. Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз. Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить. Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо. Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель? Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова... Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума – и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола! Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось? Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная! И сразу, как от толчка, он вспомнил все. Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента – свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора. И вдруг электрический свет погас... Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда – полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба. И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала. "Рушится свод, – успел подумать Анисимов. – Грот нельзя строить под единым сводом!" Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание. Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище – подобие шатра, образованного льдинами. Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились: – Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала! – Я долго спал? – Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали. – Я видел вас во сне. – Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово! – Я допускал это. Гипотетически, – и он замолчал. Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом... потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома. – Я помню все, – сказал Анисимов как бы после раздумья. – Все? Все? Честное слово? – И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии. – Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас. – Значит, не забыли? – Я? Никогда! – Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда. – И я хочу всегда, всегда... с вами. – Значит – не утешение умирающему? – Нет! Это планы живущих! – Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так. – Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива! – Что же мне тогда говорить? – ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса. А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова. И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что "чрезвычайно доволен его судьбой", Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя. – Ну что еще? – сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой. – Я должна признаться вам... – Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, – и он сделал движение, но Аэлита удержала его: – Вы шутите, а я серьезно. Вот, – и она протянула письмо. – Что это? – Письмо от партийного комитета вашего института. – Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное? – Да. Почта – через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный. – Нарочный? Нарочная? – повторял Анисимов, вертя письмо. – Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя. Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой. Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак. – Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, – вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев. – Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась. – А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс! – Нет. Я про себя. Вы могли на меня... Честное слово! – Это за что же? – строго спросил Анисимов. – За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением. – Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого. – Я могу их повторить: "Любить – значит жить жизнью того, кого любишь"! – Так разве это не моя жизнь! – потряс письмом академик. – Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний. – Да? – робко прошептала Аэлита. – Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся? – Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас. Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы.
|