Виленоль приехала в лесной домик к Ратовым на "малый концерт Вилены" задолго до назначенного времени. Арсений еще не возвратился из звездного городка. Дома была только Вилена.
Она восхищалась своей внучатой племянницей, ее "подвигом зрелости", ее вспыхнувшим сценическим талантом, побывала уже на репетициях в театре, где ради новой артистки, признав ее необыкновеннее мастерство, возобновляли старинную пьесу. И для Вилены среди ее новых современников самой близкой стала Bиленоль.
Они были, как сестры. И, как старшая сестра, "Вилена, встретив Виленоль и усадив ее рядом с собой на ступеньки веранды, задушевно спросила:
– Так вот, сестренка моя из будущего, откройся мне! Почему мы так сурово обошлись с Петей тен-Кате?
Виленоль смутилась, покраснела, потом оправилась:
– Он предательски повел себя – выступил против Великого рейса, против своих и моих друзей.
– Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
– Не надо меня уговаривать! – запротестовала Виленоль.
– Может быть, найдем причину? – предложила Вилена.
– А как? – удивленно взглянула на нее Виленоль.
– Рассказывай.
– О чем?
– Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
– Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
– Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны... сны из далекого прошлого... Тебе не снятся?
– Нет. Я просто кое-что помню.
– Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
– Право, я не знаю... Все так смутно...
– Так что ты помнишь о ней... самое далекое?
– Помню подвал... Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах – серый колодец...
– Это внутренний двор дома, – решила Вилена. – Ну еще?
– Помню, что было весело, а почему – не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать...
– Это Аннушка помогала, а не ты.
– Ну конечно! И помню еще отца... разного...
– Как это так разного?
– Сначала в кепке, усталого... от него пахло машинным маслом... Наш город он называл Питером.
– На заводе работал.
– Потом – веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке... Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я – бескозырку... перед зеркалом.
– Не ты, а Аннушка.
– Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям – амба и еще про Зимний...
– Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
– Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
– Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
– Я не знаю... И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали...
– Значит, уходил на фронт, – заключила Вилена. – Гражданская война.
– Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную... На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
– Режиссерские замашки?
– Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела... а раньше посылала меня за извозчиком.
– Значит, в том же доме переехали... прачкины дети...
– Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
– Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
– Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
– Это уже факт биографии! И что еще?
– Потом очень смутно... Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки... И еще засели у меня в памяти стихи.
– Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей,
Дворцы-страницы, дворцы-книги,
Стеклянные развернутые книги.
– Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
– А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
– Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла – строчками... Иглы высотных зданий!..
– Я сама не знаю, – смутилась Виленоль. – Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика – сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих...
– Ваятелей лица эпох! – подхватила Вилена. – Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
– Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные... И все люди торопятся...
– Да, так и описывают Москву тех времен.
– А потом – огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
– Завод?
– И брат мой – уже инженер.
– Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
– Почему на Урал? – удивилась Виленоль.
– Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
– Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось...
– Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж...
– И мы вместе отправились в Москву... за своим будущим!
– Это ты хорошо сказала – "за будущим"!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
– Вокзалы... набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести... Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
– Не ты, а Аннушка.
– Это теперь все равно. Ночевали мы среди узлов, в грязи. Негде нам с Мишей было остановиться... Иной раз на ночь всех выгоняли из помещения. Приходилось "гулять"... Картинки ночной Москвы так и вспоминаются, будто вчера виденные. Костры на улицах... можно погреться. Рельсы трамвайные меняли. Задушевный разговор с рабочими... шуточки... И поддерживали они нас с Мишей...
– Ильин обивал тогда пороги учреждений, это я выяснила... Впервые знакомил со своей теорией микрочастиц, хотел завоевать весь мир!
– Аннушка тоже хотела. Как удивились в Художественном театре, лучшем театре столицы, когда провинциалка попросила дать ей роль Анны Карениной в только что появившейся пьесе по роману Льва Толстого!..
– Можно себе представить! – улыбнулась Вилена. – И тебе дали сыграть? – тоже забыв, что речь идет о далекой по времени Аннушке Иловиной, спросила она.
– Должно быть... Я помню совсем пустой зал... в нем несколько "художников", как называли тогда актеров Художественного... Аплодисментов не было. Только знаменитый артист, игравший Вронского, шепнул: "В вас, Анна Михайловна, что-то есть!" В фойе потом главная исполнительница роли Карениной обнимала меня, сулила будущее... Так и приняли мою провинциальную Аннушку в Художественный театр.
– Говорят, редчайший это был случай, – подтвердила Вилена. – Но был!.. А что еще вспомнишь?
– Госпитали... выступления перед ранеными... или прямо перед солдатами на передовой. И бомбежку на фронте помню... И еще помню бомбежку Москвы... С крыши все хорошо видно. Прожекторные лучи пересекаются на сверкающей фигурке игрушечного самолета... Только он был не игрушечный, а страшный... С крыш сбрасывали зажигалки... Они плевались злыми искрами, совсем не такими, как на металлургическом заводе... А в одном госпитале застала я, то есть моя Аннушка, своего Мишу Ильина...
– Нога у него была в гипсе и подвешена на блоках, – напомнила Вилена.
– И ты помнишь! – обрадовалась Виленоль.
– Так ведь это я лежал, – шутливо ответила Вилена. – Но я больше помню мысли Ильина о теории микрочастиц, чем то, что случилось с ним в жизни.
– Эти мысли у него были записаны в тетрадях. Он привез их в папке, приковылял ко мне на костылях. Так и вижу его, чуть смущенного, почему-то с виноватой улыбкой на лице...
– Он приехал к жене в город, куда был эвакуирован театр, – пояснила Вилена.
– А потом он, уже без костылей, прощался на перроне. Снова возвращался на фронт...
– И уже больше не вернулся. Погиб под Берлином. Погиб, чтобы жить в своей идее, которая перешла по наследству ко мне... – печально заключила Вилена.
– И больше уже ничего не помню. Знаю только, что ждала ребенка...
– А больше ты и помнить не можешь. Ведь генную память мы с тобой и от Ильина и от Иловиной наследовали через этого их ребенка.
– Да, конечно, так... – вздохнула Виленоль.
– Но ты еще одного весьма важного не прочувствовала, моя сестренка.
– Что же еще? Я вспомнила все основные картинки...
– Но ты не вспомнила черт характера, которые передались тебе вместе с талантом от Аннушки.
– Какие же?
– А вот это очень важно. Не ты, Виленоль, могла крикнуть Пете тен-Кате, что он предатель... и что ты больше не хочешь его видеть!
– Кто же кроме меня? – спросила Виленоль, пряча глаза.
– Твоя Аннушка, современница совсем других отношений между людьми, каких никогда не понимала ее праправнучка. И эта ее праправнучка закусила удила и понесла точь-в-точь так, как это сделала бы Аннушка, которая не умела в свое время отделять личные отношения от принципиального спора.
– Ты думаешь? – отрешенно спросила Виленоль. – Значит, в Институте жизни по видео выступление Пети тен-Кате слушала... Аннушка, а не Виленоль?
– По крайней мере, встретила в саду Петю тен-Кате не Виленоль, а Аннушка, которая, при всех ее качествах, была все-таки человеком своего времени.
– Может быть, – вздохнула Виленоль.
– Ты и сама понимаешь, что так не годится! – решительно заявила Вилена. – Тени прошлого не могут затмить сегодняшнего дня. Все-таки ты не Аннушка, а Виленоль, только помнящая Аннушку. Ты не имеешь права совмещать во времени Ильина и Петю...
– Да, в тот момент мне показалось, что я изменяю своему Мише Ильину... Вот я и обрушилась на Петю...
– Узнаю!.. Твоя Аннушка стоит рядом с нами... и улыбается, глядя на нас.
– Ах, если бы я знала, как надо поступать! – воскликнула Виленоль и неожиданно расплакалась.
И тут родившиеся в разных столетиях женщины, восстанавливавшие по мелькавшим в памяти картинам жизнь другой, еще более ранней жительницы Земли, увидели идущих по дорожке бабушку Авеноль, Арсения, старика Питера тен-Кате и... его сына Петю.
Виленоль, вспыхнув, вопросительно взглянула на Вилену.
– Петя принадлежит к тем близким мне людям, – спокойно сказала Вилена, – которым я хотела сыграть на рояле, как когда-то... в незапамятные времена. Я должна узнать, как будет сейчас принята моя игра.
Виленоль старательно приводила себя в порядок.
Арсений расцеловал Вилену и Виленоль.
Бабушка Авеноль, сухая, черствая, бодрилась. Она старалась выглядеть подтянутой рядом со своей внучкой и юной старшей сестрой.
Все взошли по ступенькам на веранду. Арсений нажал кнопку и поднял стену – открылась комната с роялем.
Вилена села за него.
– Я перенеслась к вам из прошлого, но я буду играть еще более ранних композиторов, – сказала она. – Мне кажется, что чувства, переданные музыкой, не стареют, если, конечно, я сумею их передать. Вы скажете, как мне это удастся. Физики уже приняли меня в свою семью. Примут ли любители музыки?
И она заиграла. Заиграла, как когда-то на конкурсном концерте... Тогда она мысленно провожала Арсения в звездный полет, поняв, что только из любви к ней он избегал ее. Сейчас он был здесь, рядом... И снова была искрометной, радостной ее музыка, как на последнем туре конкурса... Она играла Бетховена, Шопена, Рахманинова...
Когда она замерла, сняв руки с клавиатуры, все долго молчали. Потом старик тен-Кате сказал:
– Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям.
– Так говорил Бетховен! – воскликнула сияющая Виленоль и, взяв Петю тен-Кате за руку, потащила его в сад. – Я расскажу тебе про Аннушку, и ты поймешь все, – сказала она ему.
И она долго-долго рассказывала: как вдруг Аннушка проявила в ней себя. Возбужденные, словно очищенные музыкой от повседневности, гуляли они в лесу и в поле, за которым виднелся завод. И были счастливы.
И это, пожалуй, было высшим признанием музыки Вилены.