Вилена притворила за собой дверь на веранду и побежала по дорожке мимо любимой своей ели. За полем зеленели склонившиеся над речушкой деревья. На солнце сверкали окна завода.
Упругий шаг, ровное дыхание и совсем не от бега судорожно бьющееся сердце.
Вот и лес!
Как любили они когда-то втроем, с Арсением и Виленоль, бродить здесь! Виленоль умудрялась находить грибы чуть не у самой дорожки. Арсений шутливо жаловался на окулистов, что они, сняв с него очки, все-таки недолечили ему глаза, раз он не видит такую прелесть, как грибы. Вилена улыбалась. Виленоль счастливо хохотала по любому поводу, как ее Аннушка в прежней жизни...
А вот теперь Виленоль лежит при смерти в Институте жизни, у академика Руденко...
Современные люди предпочитают по поверхности земли по преимуществу ходить, а Вилене нужно было лететь! Если бы у нее были сейчас крылья Эоэллы, о которой рассказывал Арсений! Он остался в домике нянчиться с трехмесячным сынишкой Аном, а Вилена...
Наконец-то станция подземной железной дороги! Поезд, тормозя, вылетает на поверхность. По перрону идти надо шагом, и все же сердце не перестает тревожно стучать... Ярко-синий состав останавливается, гостеприимно раскрыв двери вагонов: входные – слева, выходные – справа.
Вилена вскочила в вагон и, как полагалось, прошла к мягкому креслу. Поезд сразу тронулся под уклон, набирая скорость. Непреодолимая сила ускорения мягко вдавила Вилену в сиденье, напомнив разгон при космическом полете.
Когда ускорение ослабевало и Вилена непроизвольно наклонялась вперед, кресло само собой поворачивалось на полоборота, и та же сила, но теперь вызванная торможением, снова мягко вдавливала ее в спинку... Ей казалось, что поезд непростительно часто взлетает на поверхность и останавливается, теряя драгоценные секунды.
Вилена любила старинную монорельсовую дорогу, вспоминала мелькавшие когда-то в окнах леса и перелески... Теперь в вагоне даже окон нет! А вот Виленоль не видела прежних поездов, если не считать тех, в которых ездила Аннушка. Ах, Виленоль, Виленоль!
Четверть часа назад седобородый академик Руденко заглянул через "окно дальности" к ним с Арсением в домик. Он старался быть спокойным, но его добрые выцветшие глаза смотрели в сторону. Он сказал, что ныне женщины почти никогда не умирают при родах, но... единственная оставшаяся почка будущей матери делает положение крайне серьезным. Поэтому наготове аппараты, способные заменить почку. Все будет хорошо!..
Но Вилена понимала сказанное между слов. "Окно дальности" позволяло Вилене как бы находиться в Институте жизни, куда взяли Виленоль. И все же Вилена не могла побороть в себе желание по-настоящему быть там, рядом с "сестренкой".
Наконец-то Москва!
Прохожие на улице уступали Вилене дорогу, сочувственно смотрели ей вслед.
Наконец, переведя дыхание, она остановилась у знакомого подъезда Института жизни.
Вестибюль с квадратными колоннами, отделанными, как в старину, мрамором...
Ну вот! К счастью, Петя уже здесь! Как же могло быть иначе! Он тоже не вытерпел и, так же как Вилена, примчался сюда, в Институт жизни, где находилась участница важнейшего проведенного на Земле эксперимента – симбиоза космических организмов.
Встретила Вилену и Петю в вестибюле очень старая женщина. Она была прямая и подтянутая и потому казалась строгой.
Старушка попросила подождать и пошла доложить академику.
– Кажется, я помню ее молоденькой Наташей, – сказала Вилена.
Состарившаяся современница Вилены вернулась и передала, что академик сам выйдет к ним, как только закончит обход.
– Он просил передать, – сказала старушка, – что все, что зависит от людей и науки, будет сделано.
Петя и Вилена тревожно переглянулись, старались не выдать охватившего их волнения.
Они стояли молча, потом Петя сказал:
– Виленоль говорила, что нет ничего прекраснее детей.
– Я с ужасом вспоминаю о планете, где никто не имеет права рождаться.
– А ведь не так давно находились ученые, которые уверяли, что Земле грозит потоп из человеческих тел.
Вилена передернула плечами:
– Выражение какое подобрали! Омерзительное!..
– И это о детях, которым принадлежит будущее.
– В будущее много дорог – и на ледяные материки, и в космос... Высший ученый совет Земли скорее всего выберет обе дороги.
– Мы с Виленоль на том и договорились. Но кто же из вновь рожденных останется на новых материках? Кто улетит к другим звездам?
– Да, кто? – отозвалась Вилена.
Они говорили о миллиардах людей, а думали об одной Виленоль, которая должна дать жизнь новому существу.
Все та же старая женщина появилась из-за колонны и сделала им знак рукой.
Она провела их по длинному коридору и вывела в сад, где пахло прелью и поздними цветами.
Они подошли к застекленной веранде. На пороге стоял старый академик с суровым и торжественным лицом. Его борода развевалась по ветру. Молчаливым жестом он пригласил пройти за собой только Петю, и Вилена осталась на веранде. Через прозрачную дверь она окинула взглядом знакомый кабинет. Книги, коллекции черепов и портреты великих ученых – Дарвина, Сеченова, Павлова и более поздних – Питера тен-Кате, Шарля де Гроота и Владлена Мельникова.
Академик отвел Петю к окну:
– В стародавние времена мужьям задавали вопрос, кому сохранять жизнь – матери или ребенку? Ныне этот вопрос бессмыслен. Не исключено, что вашей жене на какое-то время придется подключить искусственные органы вместо естественной почки, а может быть, и вместо сердца. Оно нас тревожит. Будьте мужчиной. Кстати, вас через "окно дальности" пытался разыскать ваш отец.
И академик, взглянув на веранду, где стояла Вилена, поспешно вышел из кабинета.
Старый инженер тен-Кате стоял на берегу океана. Рыхлый и полный, ссутулившийся от тяжести лет, он задумчиво смотрел перед собой.
Океан и тот, оказывается, не вечен. Люди обрекают его на замораживание. Что же говорить о самом человеке? Чего стоит его дерзость накануне неизбежной смерти?
Еще живет и бьется океан. Еще живет и бьется сердце в старом, дряхлом теле инженера.
Но застынет океан. И скоро застынут потерявшие свою эластичность артерии, дающие кровь усталому сердцу.
Последнее время старый тен-Кате часто думал о смерти. Он страдал сердцем и несчетными болезнями, которые можно было бы избежать, если бы в свое время он жил, как принято теперь. Но он не мог не быть самим собой.
По натуре своей и привычкам он принадлежал прошлому. Предпочитал ездить, а не ходить, избегал гнета ежедневной гимнастики, привык работать по ночам, потому что был всегда увлечен работой и меньше всего думал о своем здоровье.
Может быть, за семьдесят пять лет им сделано не так уж мало... Ледяные плотины изменили границы материков. Он только что проехал по осушенному дну бывшего моря, любовался "своими" польдерами, которые пока еще засевают, но скоро перестанут и застроят загородными домиками. Города-то расселяют! Зачем нужно сельское хозяйство доброго старого голландского времени, когда есть "машины пищи"!.. Старый Питер тен-Кате всегда требовал в ресторанах блюда из натуральных продуктов, хотя, случалось, не мог отличить их от синтетических.
Океанские волны разбивались у ног тен-Кате о зеленоватую стену, похожую на обледенелую набережную. Старый инженер ощущал соленый вкус на губах. Он оглянулся. Сверху видна была похожая на канал река, проходившая по бывшей отмели. Она впадала в водоем у ледяной плотины, откуда вода перекачивалась в шлюзы и в океан. "Все это стало возможным благодаря вакуумной энергии, не считая энергии... моей энергии влюбленного в дело инженера", – самолюбиво подумал старый тен-Кате.
Жизнь – это смена побед и поражений. Тен-Кате честно делал свое дело, не щадя себя. Казалось, жизнь его была долгой, но она промелькнула как сон, словно тен-Кате был заморожен в анабиозе, как старый русский академик Руденко. И вот проснулся друг его отца, проснулся таким, каким уснул. А тен-Кате в своем "трудовом сне" изнашивался. На далекой планете Этана его уже перевезли бы на материк и посадили в машину с искусственными легкими, сердцем, почками, печенью, желудком... Но он жил не на Этане, а на Земле, и ему предстояло уйти из жизни, не увидев новых материков, задуманных им вместе с сыном и японцем.
Он прожил жизнь в справедливый век. Вместе со всеми он всю жизнь думал о людях будущего. Теперь ему предстояло уступить это будущее другим. Почему? Этот сверлящий, показавшийся бы прежде кощунственным вопрос стал до навязчивости привычным, как сердечная боль.
Его отец был великим ученым. Он научил людей пробуждать память предков и даже их личность!..
Потомки! Ожить в потомке! Великий физиолог имел на это право. А его сын, строитель ледяных дамб?!
Старый тен-Кате боялся сам себе задать этот вопрос.
Ему казалось, что он придает такое значение женитьбе сына и появлению у них с Виленоль ребенка только потому, что думает о второй жизни отца-ученого в грядущем поколении. Но, может быть, где-то глубоко в подсознании у старого тен-Кате зрела мысль, что и он сам когда-нибудь увидит новый мир молодыми глазами правнука.
Узнав, что жизни Виленоль и ее будущему ребенку угрожает опасность и что ее поместили в Институт жизни, он все чаще соединялся по видеосвязи с академиком Руденко. Тен-Кате только спрашивал. Ничего не говорил. Правда, на экране говорили его глаза.
Может быть, старый академик понял многое...
Пожилая помощница академика привела Вилену в кабинет. Ланская-Ратова стояла у окна и смотрела на удивительно белую на фоне темных елей березу. Но краем глаза она заметила, что Петя подошел к аппаратуре "окна дальности", набрал кнопками нужный номер и пригласил к экрану отца. Старый голландец словно заглянул в "окно дальности" из сада. Сын сказал напрямик, что жизнь матери и ребенка сейчас в большой опасности.
– У тебя был великий дед, – начал было старый тен-Кате, но замолчал, потому что увидел вошедшего академика Руденко.
– Пришлось включить аппаратуру искусственных почек и сердца. Надобно спасти хотя бы мать, – сказал он.
"Окно дальности" погасло, словно его задернули шторой.
Вилена подошла к Пете и молча поцеловала его, потом с мольбой посмотрела на старого ученого.
Академик развел руками:
– Даже наука порой склоняется перед природой, – с тревожным смыслом сказал он.
Оставив посетителей, Руденко прошел через черную операционную в серебристую комнату искусственных органов, которые уже работали на Виленоль. От металлических цилиндров к столу, на котором она лежала, тянулись пластиковые трубки.
Молодая женщина стонала. Врачи и сестры в оранжевых халатах суетились около нее.
А Виленоль словно спрашивала глазами: "Неужели ничего нельзя сделать?"
Она повернула лицо к старому ученому и умоляюще посмотрела на него.
– Он здесь, – сказал старик, поправляя сбившуюся ей на лоб прядь. – И ваша Вилена тоже.
Виленоль через силу улыбнулась. Потом ее лицо исказилось, и она закричала.
Академик облегченно вздохнул. За жизнь нового человека боролась теперь сама Природа. А ради продолжения рода она не знает жалости...
Во время родов сердце Виленоль совсем остановилось. Никакие ухищрения не помогли заставить его биться вновь.
Всю ночь академик и его помощники не выходили из серебристой комнаты, стараясь спасти молодую мать.
Виленоль недавно помогла выжить этанянину Ану, а теперь, по капризу природы, сама уподобилась протостарцам Этаны...
Вновь рожденную девочку назвали Аной.
Вилена взяла ее к себе в лесной домик, чтобы вскармливать грудью вместе со своим сыном Аном.
Так Ан и Ана стали молочными братом и сестрой.