Девушка пришла на свидание в назначенное место чуть раньше, чем было условленно. Она непривычно волновалась – может быть, сознавала, что некрасива и ростом выше молодого человека, которого ждала.
Упругими шагами нетерпеливо ходила она около выхода из метро. Поток пешеходов, занимая всю ширину улицы Буревестника, поднимался в гору. Так называли теперь, спустя столетия, великого писателя прошлого. В свое время этот писатель взял себе имя Горький, подчеркнув, что в его произведениях раскрывается горькая правда о жизни народа.
Прохожие искоса взглядывали на высокую девушку с огненными волосами. Звездолетчица, а перед тем знаменитая спортсменка, которую еще помнили старики как кумира своей юности, она так и осталась юной.
Ева посмотрела на часы, потом вдоль улицы с огромными домами. "Пересечение плоскостей... Шпили, как оси... Развернутые страницы исполинских книг с поблескивающим в лучах вечернего солнца стеклянным шрифтом..." Когда-то поэт угадал архитектуру будущего, которая теперь стала уходящим стилем. Не строят больше таких огромных зданий, как вот это, поглотившее своим основанием не один квартал старой Москвы.
В родной ее Варшаве всегда заботились о сохранении и восстановлении старинных стилей. В одном квартале из таких, рожденных вновь древних домов, узеньких, прижавшихся друг к другу, но четырехэтажных, живет ее младшая сестра, одинокая старушка, плачущая при мысли, что Ева снова улетит на Гею, и теперь уже навсегда...
Но что может сделать Ева? Она выбрала свой путь! Ни один из звездолетчиков не сможет отказаться от участия в Великом рейсе. Каждому придется вести один из отрядов звездной армады.
И все же, как ни велики были задачи будущего или потрясения прошлого, Ева сейчас ощущала себя самой обыкновенной девушкой, которая тщетно ждет своего молодого человека.
Не надо было соглашаться!
Но Костя Званцев такой неугомонный, и у него так сверкали глаза, и он так настаивал. Ева согласилась, но, конечно, не призналась бы даже самой себе, что этот Костя стал значить для нее больше, чем кто-либо другой.
Она давно, непостижимо давно не назначала никому свиданий. Потому она и пыталась отговориться, уверяя Костю, что не хотела бы идти в старинный театр. На то две причины: она предпочитает более поздние направления в искусстве и... второго она говорить не стала. Ее потрясла трагедия с Виленоль, но она знала, что к этому причастен сам Костя Званцев, придумавший весь этот "эффект присутствия" Анны на сцене. Еве не захотелось сказать Косте что-нибудь неприятное. Ну, и она согласилась.
Но зачем же он опаздывает? Даже в их "прошлое время", тридцать лет назад, это считалось недопустимым!
Костя все не появлялся. Ева готова была уже рассердиться на него, осыпать язвительными насмешками. Когда сейчас он внезапно появился, словно выпрыгнув из-под земли, она от радости просто растерялась... и даже не взглянула выразительно на часы. Но Костя сам посмотрел на старинные серебряные часы с цепочкой, которые извлек из жилетного (подумать только, что за наряд!) кармана, и глубокомысленно произнес:
– Бой часов придумали, чтобы бить опоздавших, – и нажал на часах кнопку.
Оказывается, его старинный брегет был с боем. Костя даже дал послушать Еве мелодичный звон.
Так они и подошли к театральному подъезду.
Еве показалось смешным, что Костя при входе в театр достал какие-то допотопные, ныне давно забытые театральные билеты с нарисованной на них птицей, распластавшей крылья.
Билеты и – современность! Что-то вроде брегета. И она пожала плечами.
У входа в театр стояли настоящие контролеры – не автоматы, а почтенные люди в старинных, шитых золотом униформах. И стояли они не у входа в фойе, где в старину проверяли билеты, а прямо в самом театральном подъезде!
Ева ухмыльнулась, решив раскритиковать несоответствие, но Костя спешил, и она ничего не успела ему сказать.
Пройдя через дверь с контролерами, а потом в другую, они оказались... на улице. Но какая это была улица! Если там, снаружи, светило солнце, то здесь был глубокий вечер, горели газовые фонари непостижимой давности! Очевидно, улица проходила внутри огромного здания с театральным подъездом.
– Что это? – удивилась Ева.
– Камергерский переулок, в котором был открыт Художественный театр.
– Я только что жалела об утраченной старине.
Костя снова достал свой брегет:
– У нас есть еще немного времени. Пройдемся. – И нахлобучил на голову откуда-то взявшийся котелок, кажется, он снял эту шляпу с гвоздя, вбитого с обратной стороны афишного щита.
Еву поражало здесь все: телеграфный столб с сетью проводов, старинные книжные лавки и булочные: купеческие магазины, люди в таких же, как у Кости, котелках, с тросточками, дамы в длинных платьях со шлейфами и под вуалями, веснушчатые обдергаи-мальчишки, продавцы газет. Эти листки пахли типографской краской, отпечатаны были каким-то устарелым способом давно минувшего девятнадцатого века. Газетчики выкрикивали поистине древние новости.
Костя купил, именно купил, а не взял, как ныне принято там, снаружи, газетку у оборванца и показал Еве уморительные объявления: о патентованном средстве "Я был лысым" и о предложении вдовы-домовладелицы вступить в приличную переписку с достойным мужчиной не старше тридцати пяти лет, желательно брюнетом с бородкой, образованным и необеспеченным.
Ева смеялась.
Костя сделал знак, и к ним подкатил извозчик-лихач, о которых Ева читала в старых книгах. Великолепное животное, рысак, которого увидишь лишь в зоопарке, было запряжено в легкую лакированную пролетку, где на высоком сиденье восседал "водитель" в зипуне и лакированной шляпе, то есть кучер, или, правильнее сказать, извозчик.
– Тпрру! – произнес он странное слово, натягивая длинные ремни управления (вожжи) и останавливая перед молодыми людьми экипаж.
– С ветерком прикажете, ваше сиятельство? – спросил он хрипловатым басом.
– По Кузнецкому мосту и обратно к театру, – сказал, входя в роль. Костя. – Живо! Получишь на водку.
– Прокатить, ваше сиятельство! Понимаем!
Костя посадил в пролетку свою отличающуюся от прохожих даму.
– Создатель театра говорил, что театр начинается с вешалки. Те, кто восстанавливал сейчас все его традиции, логически продолжили его принцип. Театр может начинаться и с улицы.
– И с какой улицы! Я, как янки при дворе короля Артура, дивно перенеслась назад!
– "Эффект присутствия". Норма, – невозмутимо ответил Костя.
– А в Ленинграде таким образом восстановлен старый Невский и набережная с Зимним, – вдруг вставила Ева. – Я была. Как во время Величайшей революции угнетенных.
– Великой Октябрьской, – поправил Костя.
– То верно, – согласилась Ева. – Так и кажется, что на площадь выйдут колонны народа, пройдут на парад...
Лихач же мчался по старинной московской улице, копыта звонко стучали по булыжной мостовой.
Ева с интересом рассматривала вывески. Фамилии купцов, устаревший алфавит, некоторые давно забытые знаки.
– А нельзя ли перенестись еще немного назад, встретить Пушкина, Адама Мицкевича?
Костя пожал плечами.
Водитель, то есть извозчик, развернул коня, не считаясь с правилами уличного движения, и пролетка помчалась назад. Навстречу неслись такие же лошади, запряженные в архаические экипажи. Ни одной машины, даже самой старинной, не встречалось.
– Как замечательно! – прошептала Ева и густо покраснела, потому что Костя взял ее за талию, но только спустя некоторое время она поняла, что он сделал это, чтобы удержать ее на узком сиденье пролетки.
Костя истолковал ее слова совсем не так, как нужно, – она слабо пыталась отстраниться, но Костя еще крепче прижимал ее к себе.
Наконец экипаж остановился перед старинным театральным подъездом, так непохожим на современные.
Она взглянула вдоль улицы – над дверью, через которую они прошли сюда, горела надпись:
Театр будущего
Так вот откуда они пришли! Там, за стеклянными дверями, "идет представление будущего", из которого они чудом попали в это далекое прошлое!
Здесь было замечательно! Ева была счастлива, как никогда.
В театр входили не только люди, одетые по старинной моде, вроде Кости. Очевидно, лишь у подъезда старательно создавалось впечатление иного времени. Там была толпа прошлого.
Но все равно и здесь было необычно. Мимо билетеров с эмблемами театра на униформах Костя и Ева прошли в гардеробную, чтобы оставить свои легкие пальто. Странно было получить металлические, жетоны с номерами, по которым после спектакля им вернут именно их одежду, словно они сами не могли взять с вешалки свои вещи.
Но и в этом была старина! И Ева с улыбкой подчинилась.
– Я радуюсь, что Виленоль будет выступать в переехавшем обратно сюда театре. В прошлый раз я так расстроилась, что хотела видеть ее только в современном театре. – Ева помолчала и спросила: – Зачем же ты опять рискуешь с Виленоль? То не гуманно!
– Даю в залог свой указательный палец, что на этот раз все будет в порядке, – улыбнулся Костя.
– Ловлю на слове! Требую палец.
– Пожалуйста, – Костя полез в карман и вынул пластиковый футляр.
Изумленная Ева смотрела, как он достает из пахучего порошка настоящий, ампутированный у кого-то указательный палец.
– Какая гадость! – возмутилась она.
– Это мой. Это залог, – и в доказательство он показал, что палец его левой руки и вынутый из футляра – совершенные копии. Даже старый шрам был тот же самый.
Раздался звонок. Зрителей приглашали в старинный уютный зал, где бывали и основатели театра, и его первые драматурги: Чехов, Горький...
Сегодня театр ставил "Анну Каренину" Толстого. И Ева, видевшая провал в таком же спектакле Виленоль, особенно волновалась. К тому же, выходка Кости с пальцем рассердила ее.
Костя был непроницаем.
В антракте он вел себя уже вполне пристойно, находил, что акт, в котором Виленоль в прошлый раз исчезла, прошел безукоризненно.
– Пока "эффект присутствия" полный, – согласилась Ева. – Может быть, я даже не отрежу ни у кого пальца, – и она улыбнулась в знак установленного с Костей мира.
Костя расцвел. Начиналось очередное действие.
Подготовленная обстановкой древней улицы, театральным подъездом, ароматом старины, Ева воспринимала игру артистов и декорации, как подлинную реальность.
В комнату, перенесенную словно с полотна старого живописца, вошел Вронский, похудевший, твердый и озабоченный. Анна сначала с виноватым и кротким выражением на лице бросилась ему навстречу, расспрашивала, где он был, как провел время.
В каждом ее слове была горечь женщины, отвергнутой обществом. Виленоль тонко сумела передать противоречивое состояние Анны, которая ради любви к Вронскому пожертвовала своим положением в свете, даже сыном, и теперь, выходило, ничего не получила взамен. То, что Вронский нисколько не пострадал от всего случившегося, вызывало у Анны невольную досаду, даже неприязнь к любимому человеку. И, не отдавая себе отчета в том, что она делает, Анна разыграла отвратительную сцену, прицепившись к тому, что Вронский видел плавающую в купальном костюме женщину. Анна отказалась ехать в деревню, куда собиралась минуту назад. Наконец, стала обвинять его в том, что он произнес слово "ненатурально", говоря о ней.
Ева вспомнила в этот момент, как в прошлый раз, во время провала спектакля, Вронский сказал Анне, что она неискренна, и как это слово вконец разрушило у зрителей иллюзию реальности.
Теперь ничего похожего не произошло. Виленоль и ее партнер все глубже раскрывали драму любящих друг друга людей, заведенных в тупик условностями общества, в котором они жили. Виленоль сумела показать за вздорными с виду словами Анны глубочайшую драму, которая привела ее к гибели – она бросилась на рельсы под поезд одной из первых железных дорог России.
– А говорят, что машины времени сделать неможно! – воскликнула Ева, косясь на Костю, – он аплодировал вместе со всеми, вызывая артистку.
– Если и есть способ пятиться во времени, то только с помощью памяти, воображения и силы искусства. Есть отменные стихи про "воображало". Прочитаю после.
– Я весь спектакль сидела, как на древнем электрическом стуле. Я все боялась, что Анна исчезнет.
Занавес раскрылся, и Виленоль, счастливая, воскресшая после "прыжка под поезд", кланялась аплодирующей публике.
А потом произошло нечто невероятное. Она подняла со сцены брошенный ей букет и, прижимая его к груди, сошла... в зал!
Ее окружили взволнованные люди.
– Клянусь, такого неможно увидеть даже на Гее! – не веря глазам, воскликнула Ева.
– Норма, – отозвался Костя. – Мы же вырастили мой палец, – и он спокойно вынул из кармана футляр с собственным пальцем. – Там же вырастили мы и живое сердце для Виленоль. Спасибо эмам.
– Эмам? Только им?
– Нет. И Арсению, конечно.
– А тебе?
– Я только помогал.
– А меня хотел разыграть?
– Я уже разыграл... однажды... сам себя! С тех пор завязал свой язык узлом... не морским, а океанским... может быть, даже космическим...
Вместо ответа Ева притянула его к себе и при всех расцеловала:
– Это за Виленоль. А это от меня!
Однако никто не обратил на них внимания. Восхищенная публика была занята Виленоль. К ней никак не мог протиснуться Петя. Заметив это. Костя стал помогать ему. Не лишними оказались и атлетические данные Евы – у нее были мужские плечи.