Познает королева горечь пораженья,
Нагая переедет реку на коне.
Грозят оружьем ей, секиры оскорбленьем,
По-рыцарски все примет, как в кошмарном сне.
Нострадамус. Центурии, 1, 86.
Перевод Наза Веца
Осень 1793 года, спустя пять месяцев после начала диктатуры якобинцев, сменивших городское самоуправление Парижа или Парижскую коммуну, новый диктатор Франции Максимилиан Робеспьер, худой, изможденный непрерывным напряжением, сидел, развалившись в королевском кресле перед письменным столом, инкрустированным золотом и перламутром. Он картинно позировал перед видной скульпторшей Парижа мадам Тисо, завершавшей с натуры принесенную ею с собой скульптуру из воска, копию сделанного из глины бюста по портрету Робеспьера.
Изящная, со вкусом одетая очаровательная женщина, завершая работу, стремилась вдохнуть жизнь в податливый материал, как бы обладающий теплотой человеческого тела, проникнуть во внутренний мир диктатора, на лице которого записана была не злоба, но властность, жестокость, запечатлеть уже красками живописца на своем творении горящий внутренним огнем взгляд диктатора. Воск и в самом деле был теплым.
Ниспровергая французскую знать, диктатор тем не менее, как подметила художница, заимствовал у аристократов некоторые внешние признаки: манеру держаться, щегольство, даже одежду. И для задуманной его фигуры во весь рост понадобится голубой дворянский камзол, украшавший сейчас Робеспьера, так сочетавшийся с дворцовой роскошью вокруг.
Художник всегда беседует со своей моделью, стараясь проникнуть в ее внутренний мир, и скульпторша, стараясь вызвать Робеспьера на откровенность, открыла ему свой сокровенный замысел создания музея восковых фигур исторических личностей, который пополнился бы ее потомками, какую бы роль эти персонажи ни играли в мире властителей или преступников, сколько бы крови ни пролили.
— Я ненавижу кровь, — признался Робеспьер, — но, увы, только кровью можно защитить завоевания революции: Свободу, Равенство и Братство. На революционную Францию со всех сторон нападают армии европейских государств, боящихся, подобно Людовику XVI, потерять свои короны. Изменники и роялисты там и тут поднимают против нас восстания, хотя бы в том же Тулоне, где держатся благодаря английскому флоту. Мы прервали нить интриг и заговоров, которая вела в тюрьму Темпль к бывшей королеве «австриячке» Марии-Антуанетте, не оставляющей надежды на возвращение Бурбонов.
— Разве время может двинуться вспять?
— Конечно, нет! Вы правы, мадам Тисо.
— Но мне приходится заглядывать в былые времена.
— Вот как?
— Я только что закончила работу по созданию скульптурных портретов короля Генриха II, зловещей его супруги Екатерины Медичи и трех их сыновей — поочередно королей Франции.
— Преступная семейка! — резко отозвался Робеспьер.
— Но Генрих Второй был отважным рыцарем. Особенно трудно мне было воспроизвести выражение некрасивого лица Екатерины Медичи, с глазами навыкате, с мерцающим и них коварством. Приходится быть и скульптором, и живописцем.
— Значит, вы заняты и преступниками?
— Наши потомки, гражданин Робеспьер, должны видеть и тех. кто был источником бед и несчастий Франции.
— Вам приходится воображать эти былые персонажи?
— К сожалению, нет иного пути, как изучение их портретов, порой писанных льстивыми живописцами.
— А вам хотелось бы лепить их с натуры, не считаясь с календарем?
— Не только победителей, но и побежденных.
— Кажется, я понял вас. Что касается календаря, то, поверьте, скоро по всей Европе будет действовать наш революционный календарь, в котором я особенно люблю тепло дарящий месяц термидор, а вот относительно вашей просьбы...
— Но я ничего не просила.
— Не хотели просить. Я не только восхищаюсь вами, но и проникаю в ваши мысли. Не так ли, мадам?
— Ваша проницательность пугает меня.
— Не путайтесь. Только враги делают из меня чудовище, отправляющее их на гильотину. А гильотина ждет преступницу, которая наверняка нужна вашему музею. Не так ли, мадам Тисо?
— Художница поежилась.
Как передать ей этот сверлящий, пронизывающий взгляд на восковом лице законченного бюста?
— Я никогда не решилась бы просить вас об этом. Я знаю, что вход в камеру смертников замка Темпль невозможен, — произнесла она.
— Для меня все возможно, — заявил Робеспьер. — Короли награждали удачливых живописцев, угодивших им своими портретами, - кто деньгами, кто даже поместьями. У революционеров нет ничего! - И Робеспьер картинно выпрямился в своем богатом кресле.
— Вы хотите сказать, что моя работа заслуживает награды?
— Да., королевской! И вы ее получите от санкюлота, чтобы в камере смертницы делать с натуры портрет преступной и развратной королевы Марии-Антуанетты.
Сердце мадам Тисо сжалось. Именно это ей так хотелось сделать после уже завершенной скульптуры казненного короля Людовика XV? Фигура Робеспьера как символ революции стояла бы, заслоняя свергнутых королей
— Мне нравится ваша работа, мадам Тисо. Глядя на нее, я словно вижу себя в зеркале. Это замечательно! Думаю, что другие ваши персонажи из прошлого высказали 6ы такое же восхищение.
— Я благодарна вам, гражданин Робеспьер.
— Вы получите пропуск в камеру Марии-Антуанетты. Отправляйтесь к ней в Темпль, но, предупреждаю вас, никаких записок от нее для передачи кому-либо не берите.
— Как можно! — заверила мадам Тисо, завертывая в мягкие ткани восковое изображение всесильного диктатора, который одним движением пера мог не только дать пропуск в тюрьму Темпль художнице, но и ее бросить туда.
Так мадам Тисо попала в тюрьму Темпль.
Молчаливый страж с болезненно выпуклыми глазами проводил ее по холодному коридору до самой камеры смертницы, звякнув ключами, открыл дверь и впустил скульпторшу в мрачную камеру.
Женщина в длинной сермяжной рубахе поднялась с лежанки, на которой сидела до их появления.
— Я получила пропуск к вам, ваше величество...
Мария-Антуанетта приложила палец к губам:
— Вы неосторожны, мадам, — прошептала она, глядя на захлопнувшуюся за сторожем дверь.
— Для меня вы остаетесь вашим величеством, королевой Франции, скульптура которой будет стоять в моем музее восковых фигур.
— Вы шутите? Как «они» могли это допустить?
— Я создаю портреты исторических персонажей для наших потомков. Ваша скульптура займет достойное место в этой галерее. Надеюсь, вас не шокирует, что я сделана только что портрет диктатора Франции Робеспьера. Что делать, ваше величество, он ворвался в историю.
— Садитесь, мадам. Не знаю, что сказать от удивления. Это чудовище, которое так оскорбило меня на суде в роли обвинителя, согласилось пропустить вас ко мне?
— Высшим оскорблением было вынесенное судом решение, — сказала мадам Тисо.
Мария-Антуанетта стояла перед ней, гордая, величественная, не поверженная, и художница искренне любовалась ею, готовясь к работе и раскладывая на грубо сколоченном столе принесенные с собой инструменты, копию заготовки бюста, подогревающую воск жаровню.
С разрешения королевы она сделала замеры ее головы, потом начала беседу, которая длилась все время, пока восковая заготовка не превратилась в прелестную головку женщины, красотой которой будут любоваться люди многие столетия.
Мадам Тисо, ловко и удивительно споро работая говорила:
— Мне доставляет наслаждение лепить такое прекрасное лицо. Я была поражена, пойдя к вам. цветом наших серебряных полос. Сначала подумала, что парик, но, разглядев ваше сермяжное одеяние, которое эти негодяя напялили па вас, поняла, что о парике не может быть и речи.
— Моя седина — зеркало моих несчастий, — печально ответила Мария-Антуанетта.
— Что они могли еще причинить вам?
— Ах, многое, очень многое. Вы — первая женщина, переступившая этот зловещий порог, чтобы оказаться хоть ненадолго со мной, и я готова быть откровенной с вами.
— О. прошу вас об этом, ваше величество, я всем сердцем с вами.
— Им было мало обвинить меня в коварном сплетении заговора, что истинно и в чем я не раскаиваюсь и даже признаюсь. Я, потеряв неправо казненного супруга, боролась против преступной Республики за своих детей. Представьте, что я перенесла здесь, когда из них троих, заключенных первоначально вместе со мной, я теряла одного за другим.
— Какой ужас! Как же это случилось?
— Первый сын скончался у меня на руках. Мне не позволили похоронить его. Второго, ставшего дофином, моего маленького Луи-Шарля, увели от меня, не знаю, зачем и куда. А потом и дочь Марию-Терезу, которую перед тем опозорили тюремные стражи, и она несчастная, родила здесь мертвого ребенка, увели, как мне сказали, чтобы обменять на каких-то пленных голодранцев-революционеров. Не знаю, что с нею, с бедняжкой. Еще бы не поседеть моим волосам!..
— Ах, ваше величество, у меня переворачивается сердце от ваших слов.
— От их дел, — поправила королева. — Простите меня, мадам...
— Мадам Тисо.
— Извините меня, мадам Тисо, за эти вырвавшиеся у меня признания и, право же, неприличную откровенность.
— Ну что вы, ваше величество! Пусть я буду волею судьбы вашей последней наперсницей.
— Тогда слушайте и содрогайтесь. Я ведь не только преступная, как они считают, королева, пытавшаяся вернуть своему сыну французский престол, а еще и женщина, как вы сами это заметили, и вы поймете всю глубину нанесенной мне раны, кровоточащей раны на их судилище, где смогло прозвучать нелепое и гнусное обвинение, выдвинутое против меня, в якобы сожительстве со своим малолетним сыном, семилетнем Луи-Шарлем, — с негодованием и болью в голосе продолжала она, — которого я произвела на свет и продолжаю считать ребеночком...
— Как можно было додуматься до такой мерзком, скотской лжи! — возмутилась мадам Тисо.
— Очевидно, они судят по себе, по споим скотским представлениям о нравственности, о материнстве...
— Вы правы, тысячу раз правы, ваше величество! Я сгораю от стыда, что являюсь современницей этих людей, и, право же, готова уничтожить только что сделанную скульптуру их вожака.
— Не надо этого делать! — тяжело вздохнула королева. — Провидение само решит их судьбу. И она, поверьте мне, будет не лучше моей.
На мадам Тисо смотрели прекрасные, горящие огнем провидца глаза Марии-Антуанетты. Ее разгоревшееся от внутреннего гнева лицо словно обрамлено было серебряной рамкой седых волос.
— Самое трудное для меня будет завершить ваш портрет такими волосами, как у вас, — сказала художница.
— Пусть они отдадут вам мои после... — и Мария-Антуанетта не договорила.
— Ни в коем случае! - воскликнула мадам Тисо – Ваши волосы священны, они не могут быть на вашем манекене. Они ваши, только ваши!
Мария-Антуанетта улыбнулась
— А я могла бы завещать их вам, единственной женщине, с которой говорила так откровенно в последние часы моей жизни...
...В октябрьский ненастный день небо было затянуто непроглядными тучами и время от времени моросил дождь, Марию-Антуанетту вез в телеге всем на виду понурный конь.
Рядом со смертницей стоял развязный щеголь в шляпе с высокой тульей и кричал в толпу любопытных, выстроившихся вдоль пути к эшафоту.
— Смотрите на изменницу Франции, занесшую руку над Республикой, на великую блудницу, развратничавшую с собственным сыном! Смотрите на ее белое распутное тело. Нечего стесняться перед французским народом, кровь которого она пила из бокалов вместо вина.
С этими словами мучитель в шляпе с высокой тульей и сытым румяным лицом срывал со смертницы ее сермяжные одежды.
Переезжала реку она уже нагая.
В народе слышались смешки. Женщины отворачивались, и некоторые из них плакали. Но многих зевак это недостойное зрелище потешало, и они бежали вслед за телегой, чтобы оказаться у самого эшафота и насладиться ставшим для них привычным возбуждающим до опьянения, зрелищем.
Палач поморщился, когда смертницу подведи к нему, и указал помощникам:
— Кладите сюда лицом вниз, чтобы сраму видно не было. Руки свяжите за спиной, как положено.
Его помощники принялись выполнять указания. Нож гильотины был заблаговременно поднят. Внезапно выглянуло солнце и осветило презрительно гордую обнаженную женщину, которой скручивали руки за спиной.
И солнце светило все время, пока длилось кровавое действо.
Падающий нож сверкнул в лучах солнца, и оно сразу словно погасло, вновь затянутое тучами. Толпа привычно ахнула.
А палач, выполняя указания штатского чипа в шляпе с высокой тульей, поднял за серебряные волосы отсеченную прекрасную голову королевы и кричал:
— Кто хочет купить волосы блудницы? Тотчас для вас отрежем их.
Толпа гудела.
Сквозь нее, бесцеремонно расталкивая людей, пробивался молодой офицер, направляясь к эшафоту, и стал подниматься на него.
Стоявший на лесенке солдат направил на него ствол ружья.
Офицер решительным жестом отвел от себя дуло презрительно сказав солдату:
— Ты не посмеешь в меня выстрелить. У меня другая судьба.
И как не в чем не бывало поднялся на эшафот, обнажив там шпагу. Палач так и застыл от изумления со своей жуткой ношей в руке.
Офицер громко крикнул ему:
— Революцию задумывают гении, но не для того, чтобы такие негодяи, как ты, торговали частями трупов убитых тобою беззащитных людей. Палач растерялся. Острая шпага была направлена ему в сердце.
Штатский чин в шляпе весь сжался, отнюдь не собираясь помогать палачу. Да и никто из находившихся на эшафоте не решился вмешаться, ошеломленные или околдованные происходящим.
Шпага лейтенанта грозила проткнуть палача.
Toт опустил свою поднятую руку и покорно пробормотал:
— Как будет угодно его превосходительству, господину генералу.
Казненную уложили в приготовленный гроб.
Офицер удовлетворенно вложил шпагу в ножны и с невозмутимым спокойствием стал спускаться с эшафота.
Толпа расступилась перед этим невысоким человеком, глаза которого излучали такую жесткую волю, а голос только что прозвучал так властно, что никто не преградил ему дороги.
Солдат с ружьем оторопело смотрел ему вслед.