Глава вторая
КУСОЧКИ МЯСА

Начиналась пурга. То здесь, то там снег серой бесфор­менной массой взлетал вверх, вырастая справа и слева темными колеблющимися стенами, образовывал ули­цы. Ветер заставлял эти улицы извиваться, наполняя их клубами и мутными столбами. Частая серая сетка била в лицо.

Люди тащили грубые самодельные сани, сделанные Ду- бакиным из обломков ящиков. Натягивая постромки, они наклонялись вперед, как бурлаки с бечевой. Ноги приходи­лось вытаскивать, поднимая их выше колена. От этого шли неуклюже, переваливаясь всем туловищем. Сани утопали в рыхлом снегу, загребали его, толкая перед собой.

— Андрюша, ты бы потер щеки. Не отморозил бы.

— Спасибо, Никита Васильевич. Ничего как будто.

Редко-редко обменивались фразами. Все больше молча­ли, размеренно дыша, экономя силы.

— Не остановиться ли? Как бы не сбиться нам с тобой.

— Подожди. Пусть встретится еще хоть одна гряда то­росов.

— Ну что ж... пойдем.

Снова шли через свистящую серую тьму, пробивая вою­щие снежные стены, с трудом вытаскивая из сугробов ноги.

Остановились только тогда, когда уперлись в огромные, полузанесенные снегом глыбы.

— Тихий ход, стоп! — скомандовал Дубакин.

Принялись разгружать сани, вытаскивать спальный ме­шок.

В черном небе голые, замерзшие звезды. Поперек чер­ного купола — белый след Млечного Пути.

На белом поле мертвые черные тени торосов. Пересекая ледяную равнину, тянется неровный след от саней.

Над санями возятся двое. Что-то связывают, скрепляют.

— Ты держи, а я затяну, Никита.

— Поживут еще, поживут.

Потом впрягаются, тянут, все удлиняя и удлиняя след.

— Шли же люди к Северному полюсу... Нансен, Пири...

— И то верно, Андрюша... А мы от Северного полюса...

Путь преграждают торосы. Привычным движением сбра­сывает Дубакин постромки; устало стоит перед препятстви­ем; потом, охая и что-то бормоча, принимается лезть наверх. Ноги его то и дело срываются, проваливаясь в заснеженные щели. К поясу его привязана веревка. Она натягивается.

Андрей подталкивает сани сзади. Иногда он почти под­нимает их, перебрасывает с одной глыбы на другую.

Дубакин уже ползет на четвереньках, но все же тянет полуразвалившиеся сани. Наверху он ложится отдыхать. Чувствуя, что веревка ослабла, он хочет подтянуть ее, но руки не поднимаются.

— Держи, Никита, держи!

— Давай... давай сюда...

Андрей упрямо толкает сани, они уже совсем близко — сейчас Дубакин их схватит. Но сани срываются в щель между торосами.

Натянутая веревка тащит за собой Дубакина. Чтобы дер­жаться, он цепляется за ледяные выступы, загребает руками снег. Наконец, схватившись за веревку, Андрей вытаскивает драгоценные сани.

Начинается спуск. Впе­реди — Андрей, выбираю­щий путь; сзади, сползая с одной льдины на другую, Дубакин с веревкой на по­ясе. Переправившись через гряду торосов, не садятся — падают на снег.

— Идти... идти надо, — твердит Андрей, тщетно стараясь подняться.Снова впрягаются в постромки и тянут, тянут, пока не встречаются с черной извилистой трещиной, издали похо­жей на брошенную веревку. Через нее не перешагнешь, не перепрыгнешь. Провалишься вниз — нет оттуда возврата.

Приходится идти в обход, бессмысленно уклоняясь от пути, так тщательно намеченного Андреем после последнего астрономического определения. Иной раз обходное движе­ние по краю трещины занимает целый дневной переход.

Но вот, наконец, трещина становится уже. Собравшись с силами, Андрей перепрыгивает на другой край. Дубакин бросает ему постромки и натягивает всю веревку. Так по на­тянутым постромкам и веревке переправляют через трещину сани. Потом снова идут, низко наклонясь вперед, с трудом вытаскивая из снега ноги.

Однажды, едва люди отошли от трещины на несколь­ко шагов, сани перевернулись, наехав на глыбу. Возились долго, пока не поставили их на полозья, снова потянули, но сани глубоко зарылись в снег. Повисшие на постромках путники не могли сдвинуть их с места.

— Опять полозья разъехались, — проворчал Дубакин.

Пришлось снять рукавицы. Пальцы замерзали мгновен­но, не гнулись, не чувствовали прикосновения к дереву са­ней. Провозились несколько часов, оттащили сани шагов на сто и снова стали. Дубакин беспомощно присел у раз­валившихся саней.

— Рукавицы... рукавицы надень, Никита!

Возились по очереди, но сделать уже ничего не смогли.

— Бросить придется.

Поклажу разделили на два огромных тюка: старались за­брать все. Ошибку поняли еще задолго до конца перехода. Прежде, если кто падал в пути, то мог подняться, а теперь...

Первым упал и не смог встать Андрей. Дубакин каким- то чудом держался на ногах. Но едва он наклонился над Андреем, как упал сам. Подняться удалось, лишь освобо­дившись от ремней.

Дальше идти не было сил, хотя за весь переход прошли не больше четырех километров.

Дубакин стал разворачивать смерзшуюся меховую гру­ду: сегодня была его очередь отогревать спальный мешок. Андрей сооружал шалашик, чтобы развести в бензиновой печке огонь, согреть «кофе».

Наконец Андрей забрался к Дубакину в мешок, лег с ним рядом. Так, лежа плечом к плечу и не обмениваясь ни сло­вом, выпили они кипяток, который все еще продолжали называть «кофе», медленно разжевывая каждый кусочек отогретого мяса давно убавленной, до смешного маленькой порции.

Спали тяжелым сном, без сновидений, без желанного отдыха. Андрей проснулся от холода: Дубакина не было рядом. Едва сдерживая стоны, Андрей выполз из мешка. Пересиливая себя, сделал несколько привычных движений утренней зарядки.

Дубакин сидел, скорчившись, над огоньком. Звезды за­волокло, а это был единственный свет в распростершейся вокруг огромной полярной ночи.

— Последний кипяточек, Андрюша, — печально сказал Дубакин.

— Почему последний?

— Бросить, бросить придется — не поднять.

Андрей сел рядом, наблюдая за слабым язычком пла­мени. Оба долго смотрели на огонек. Уже «кофе» давно вскипел, разогрелись мизерные порции мяса, снова вскипел чайник, а они все не тушили огонь, — может быть, послед­ний огонь, который они видели.

Пошли не оглядываясь. Под грудой осколков льда оста­лись все запасы бензина, печка, посуда. Теперь, чтобы полу­чить воду, придется растапливать лед на груди.

Идти с уменьшенными тюками было как будто легче. Первые километры пути даже принесли желанную бодрость, автоматичность работы мускулов, но стоило встретить гряду торосов, как груз потянул их к земле. Долго отсиживались, прежде чем рискнули лезть на льдины.

Дубакин был совсем плох. А впереди были поля, трещи­ны, торосы, бесконечные переходы...

Чувство голода ни на минуту не покидало людей. Даже усталость, тупая физическая боль, тянувшая тело к земле, даже налетавшее по временам отчаяние не могли заглушить никогда не прекращающихся мук голода.

И без того ничтожный паек убавлялся Андреем с каждым переходом. Дубакин молчаливо соглашался со всем, что предлагал Андрей. Он безропотно сносил все лишения, но меховой комбинезон болтался на нем мешком, костлявые плечи торчали углами.

Сны, полные обильных обедов, жирных блюд, шипя­щих сковородок, дымящихся сосисок, сны, полные аромата флотского борща, жареной, румяной картошки в тоненьких ломтиках, сочных бифштексов, нежных пирогов с тонкой корочкой и тающей во рту начинкой, — сны или видения, встававшие прямо из сугробов, подстерегали путников на каждом шагу, владели ими, мучили их, радовали, приводили в неистовство, издевались над ними.

В мешке, полузамерзшие, со льдом в резиновых мешоч­ках на груди, люди стонали, скрежетали зубами.

— Нет, Андрюша, не вставай...

— Почему, Никита?.. Надо идти.

— Куда пойдешь? Слышишь, как воет...

Лежали в состоянии, промежуточном между сном и об­мороком. Над землей бушевала пурга, надрывалась сотнями сирен и гудков. Проходили часы, может быть дни. Неви­димые руки подносили блюда с одуряющими пельменями, повсюду валялись открытые банки со шпротами, на белой жести выступали капельки ароматного прованского мас­ла... целые горы черной икры, белого хлеба... хлеба, хлеба, который можно было есть целыми буханками.

Пурга кончилась. Снова вверху голодные, слабые звезды. На снегу — неясные, тощие тени.

С невероятным трудом двинулись в путь. Шли, кача­ясь, падая, подымая друг друга. Перед торосами, вершины которых, казалось, достигали самых звезд, остановились. Перебраться? Нет, даже если бы там, на вершине, был котел с горячими щами.

Дубакин упал в снег. Андрей с болью смотрел на его рваные унты.

— Никита... Никита, встань... ведь ноги у тебя отмо­рожены.

Дубакин зашевелился, с усилием сел. Андрей опустился рядом. Так сидели молча, безучастные ко всему. Наконец Андрей, стряхнув с себя оцепенение, передернул плечами, встал.

Дубакин не шевелился. Почему-то поза его показалась Андрею странной.

— Никита Васильевич, что с тобой? — спросил он тре­вожно.

Дубакин поник головой. Андрей схватил его за плечо, на­чал трясти. Голова старика беспомощно болталась. Андрей взял его под мышки, поднял.

Какой он стал легкий!

На ногах Дубакин удержаться не смог и, отпущенный другом, неожиданно повалился навзничь. Андрей встал около него на колени, заглядывая ему в лицо. Молодая луна осветила седые волосы на его давно небритом под­бородке.

— Никита... Ну, Никита же... — тормошил старика ис­пуганный Андрей.

Дубакин открыл глаза, пошевелил губами:

— Андрюша... Андрюша...

Андрей стал неумело освобождать его от тюка. Пришлось повернуть его на бок, отчего старик слабо застонал. Голову Никиты Васильевича Андрей положил к себе на колени. Ду- бакин сделал знак, что хочет говорить. Андрей наклонился к нему возможно ниже, едва улавливая прерывистый шепот.

Поземка поднимала снег со льда, пороша глаза и уши. Андрей заботливо стирал снежинки со впалой небритой щеки друга.

— Андрей Григорьевич... дружок мой... там у меня в мешке... мясо есть...

— Какое мясо? — вздрогнул Андрей, нагибаясь еще ниже.

— Моя порция, Андрей Григорьевич... Она в холстинку отдельно завернута. Смотри не выброси.

— Выбросить? Почему? Какое мясо, Никита Василье­вич? Ты бредишь. Жар у тебя. Рука у меня озябшая, не чувствую.

— Нет, Андрей Григорьевич... Я тебе, как начальнику, докладываю... Запас там у меня спрятан.

Андрей нахмурился, губы его дрожали. Старик продол­жал:

— Для тебя, Андрей Григорьевич, оставлял. Всю дорогу недоедал, прятал... Тебе-то нужнее...

Андрей вытянулся, напрягся.

— Зачем? Зачем ты это сделал?

— Старый я, Андрей Григорьевич... Про себя рассудил, что двоим все равно не дойти... Ну вот, остальное-то само собой решилось. Автор Арктического моста, начальник строительства, поди, нужнее меня стране. Ну вот... Возьми мой мешок, там все и найдешь, а меня... меня здесь оставь...

— Нет... нет, Никита, — начал срывающимся голосом Андрей, потом вдруг почти закричал: — Товарищ Дубакин, я, как начальник, назначаю вам усиленное питание, объ­являю длительный привал... отдых, пока вы не почувствуете себя лучше!

— Нет, — прошептал, качая головой, Дубакин. — Позд­но... Да и не к чему... Иди, а мешочек возьми, Андрюша.

— Нет! — закричал в исступлении Андрей. — Никита Васильевич, родной, не брошу я тебя! Не брошу! Зачем ты это придумал?

— А я не сам, Андрей Григорьевич, не сам... Давно я читал, что так одна индианка сделала, которая белого любила. — Он помолчал, собираясь с силами. — А я ведь не только тебя, как сына, люблю, Андрюша... я ведь служу делу социализма, которому нужен ты... Индианка сделала... ну, и я тоже... — И старик замолчал, закрыв глаза.

Андрей боялся пошевельнуться, думая, что его старый преданный друг уснул. Дубакин несколько раз принимался стонать, но скоро затихал. Так сидел Андрей неподвижно, пока не почувствовал, что коченеет.

Он стал тереть руки, стараясь согреть их, потом осторож­но дотронулся до старика. Рука его отдернулась сама собой. Долго смотрел он, наклонившись, на исхудавшее лицо, ста­раясь запомнить обострившиеся, освещенные луной черты.

 

пред.             след.