Не счесть сокровищ
В ледяных пещерах,
Суровой Арктики чудес...
Когда война кончалась, все ждали от Победы золотого века. Чтоб он наступил, надо восстановить страну. И новая волна энтузиазма подняла людей, как в дни первых пятилеток. И снова на ее гребне зловеще клокотала темная пена репрессий, бездушной несправедливости к людям, исстрадавшимся в гитлеровском плену, попадая из нацистских лагерей не домой, а снова в концлагеря “проверки”, где с них жестко спрашивали как могли они сдаться в плен?
Званцев, привыкнув кипеть в жизни, чувствовал себя в писательском “бездействии” неловко.
Он прекрасно понимал, что выдвинутая на первый план Арктика – отвлекающая от темных сторон жизни романтика. Он сам давно был в ее плену, создавая фантастические проекты. Осуществить их в суровых условиях – подвиг. И стремление к подвигу во льдах, полярной ночью, как на легендарных “Челюскине” или “Георгии Седове” привело его в приемную секретариата Союза писателей. Там было много народа. Писатели толпились перед кабинетом первого секретаря Правления Александра Александровича Фадеева.
Званцев стоял у окна во двор, где Лев Толстой увидел Наташу Ростову, распорядившуюся разгрузить обоз со скарбом графских покоев и погрузить раненых в Бородинском сражении и в том числе, к ее ужасу и радости, Андрея Болконского. Званцев живо представлял себе это, и почувствовал руку на своем плече.
— Ручаюсь, что он думает о Наташе Ростовой, — услышал он чей-то голос, обернулся и увидел словно вылепленное скульптором лицо, обрамленное седыми волосами.
— Вы угадали, Александр Александрович, — признался Званцев.
— Вы ко мне?
— Если это возможно, — ответил Саша, многозначительно взглянув на теснящихся в приемной писателей.
— С ними я всегда увижусь, а вас в первый раз встретил. Надо познакомиться. А то нехорошо, — и взяв Сашу за плечи, он провел его в свой кабинет, тесноватую комнату с красивым письменным столом и другим для заседаний в стороне, покрытым, как бильярд, серым сукном.
Фадеев сел за стол и усадил Сашу напротив.
— Ну, поведай, друг мой новый, чем живешь, о чем пишешь, а главное, о чем писать хочешь?
— Хочу писать о стране подвига.
— Так пиши о нашей стране. В ней жить – подвиг совершать. Войну где был?
— Пришел солдатом. Кончил полковником.
— Небось, корреспондентом фронтовой газеты? Там чины дают.
— Нет. Наместником Штирии, в Австрийских Альпах. Разграбленные заводы нашей стране возвращал.
— Святое дело совершал. И сейчас ищешь где силы приложить?
— Я знаю где, да вот как туда попасть?
— Это куда же?
— В Арктику, где что ни шаг, то подвиг, чего полярники и не замечают.
— Выбор правильный. Страна трудностей, страна чудес. Наш Борис Горбатов переполненным впечатлениями оттуда вернулся.
— У меня цель не только живописать с натуры, но увидеть завтрашний день края. Будущее Арктики не в героической эпопее Челюскина, не в дрейфующей станции “Северный полюс”, а в приближении отдаленных северных земель, таящих в себе нетронутые богатства.
— И как же их доступными сделать?
— Круглогодичной навигацией.
— Сверхмощные ледоколы видишь?
— Они не понадобятся, если отгородить сибирское побережье морей от северных льдов.
— Это ж целые поля от горизонта к горизонту!
— Поставить на их пути преграду. Защитить незамерзающую полынью вдоль сибирских берегов длиной в четыре тысячи километров.
Фадеев свистнул:
— Ну и размах, скажу я, у вас! Это сколько же материала такой защитный мол потребует!
— Привозить ничего не надо. Он на месте.
— Со дна его брать хотите?
— Нет, Александр Александрович. Материал – морская вода. Мол будет ледяным из замороженной на месте воды между двумя рядами спущенных ко дну труб. По ним пустить замораживающий раствор из холодильных установок. В действие их приведут не стихающие арктические ветры.
— Замысел инженерный с ног сшибает. Но, коль скоро, ты к нам пришел, то становишься инженером человеческих душ, и я боюсь чтобы ты эти души в холодильном растворе не утопил.
— Я не только инженер, но и поэт.
— Вот как? А ну, прочти-ка мне позагвозистее. Вспомнишь?
— Конечно. Вот сонет:
БОГИНЕ БУЙНЫХ ГРЁЗ
Когда ты входишь, солнце меркнет.
Вдохнешь — благоуханье роз.
Тебе молюсь в “Любовной церкви”,
Моя “богиня буйных грёз”!
Твой взгляд слепит сверканьем молний.
Твой ум – ключи Добра и Зла.
С тобой я – Парус, ветром полный.
Один я – лодка без весла.
Хочу в безумье быть счастливым,
И чтоб пожар век не затих.
Весенним, радостным разливом
Хочу бурлить у ног твоих.
Твое лишь имя назову
И весь дрожу, огнём горю!
— Ого! я вижу ты не только заморозить тысячекилометровый мол можешь, но и жаром своим расплавить его. Значит, с яйцами у тебя все в порядке!
— Не понял, Александр Александрович.
— Я имею в виду, что в штанах носишь ты величайшее сокровище тысячелетий и сотен грядущих поколений. И высокие чувства наши, которые ты так лихо воспеваешь, от этих яичек зависят, и больше ни от чего. Животных человек для удобства кастрирует (мул) и даже людей (евнухи, певцы-кастраты). Помнишь Толстого Алексея Константиновича?
“Взбунтовалися кастраты
Пришли в Папины палаты.
“Почему мы не женаты?
В чем мы виноваты?”
— Конечно, знаю. У меня отец цитировал про “эти”, когда поучал, как надо жить.
— Правильный у тебя батюшка. Так чему он тебя научил? С “этими”, я вижу, у тебя в порядке. Чего ж ты хочешь солдат-полковник? Хочу только, чтобы твое инженерное начало не кастрировало тебя и герои твои не только “били во что-то железное”, но и любили, страдали, знали и горе, и радость, словом были живыми людьми со всеми их слабостями и мошонками. Это я тебе так, по дружбе говорю, все это прочувствовав. Но ко мне ты не за этим пришел. Чую, в Арктику просишься и как попасть туда не знаешь. Но я попробую это устроить. Кренкеля-радиста помнишь?
— Ну, еще бы! “Челюскин”, Северный полюс. Один из первых Героев Советского Союза.
— Так он теперь начальник всех полярных станций Главсевморпути и собирается в инспекционную поездку по своим объектам. Хочешь с ним?
— Но хочет ли он со мной?
— А это мы сейчас проверим, — и Фадеев просмотрел список телефонов рядом с красным аппаратом, стоявшим рядом со старинным темным. — Ага, “кремлевка” у него есть. Сподобился, — и он набрал номер. — Эрнест Теодорович? Фадеев из Союза писателей. Да, да! Сан Саныч. Спасибо, что запомнили. Говорят, в поход собираетесь? Мороз-воевода обходит владения свои. Я вам спутника навязать хочу. Нет, не Снегурочку. Из нашей братии, но инженера. Он ледяной мол вдоль сибирских берегов собирается построить, чтобы полынья незамерзающая осталась. Что? Такой вам даже очень нужен? Мол или автор? Оба? Но покуда речь идет только о фантасте. Когда ему прибыть? Куда? Ну, успеха вам, Эрнест Теодорович, и удачных посадок. Спасибо вам с ледяной мол величиной. Значит, Тушино.
— Слышал? Завтра в 7 утра быть на Тушинском аэродроме с вещами. Успеешь?
— Конечно, Александр Александрович. Спасибо вам от меня и от ста тысяч моих потомков.
— Понял, значит? Ну, молоток, как у нас в цехе говорят. Ждем от тебя полярных новелл.
Тушино. Тушинский аэродром. Место знаменитых авиационных праздников, собирающих многие тысячи зрителей, сейчас было пусто. На взлетной дорожке стоял американский “дуглас”, совершенно такой, что унес Званцева с генералом Хреновым из Краснодара после Керченской эпопеи.
Сашу и провожавшую его Таню охрана, предупрежденная об их приходе, пропустила на взлетную полосу.
Кренкель, большой, грузный, но стройный, широколицый, как из дуба вырубленный, стоял у трапа. При виде Званцева, воскликнул:
— Никак сам победитель паковых льдов?
— Пока в мечтах, одна из которых осуществляется, и я с вашей помощью, Эрнест Теодорович, попаду на легендарный корабль “Георгий Седов”. Заранее благодарю вас.
— Нечего благодарить. Если бы я знал, что вас будет провожать такая очаровательная фея, я никогда бы не взял вас с собой.
— Но почему?
— Да потому что “Георгий Седов” уже два года отсидел во льдах и стал легендарным. И нет оснований утверждать, что этого не случится во второй раз. А оставлять на такой срок вашу спутницу я просто бы не решился. А Фадеев это от меня скрыл.
— Не скрыл, а не знал.
— Так значит летим?
— Если вы не передумали.
— А раньше летал?
— Не только летал, но даже разбивался.
— Да ну!? — воскликнул Кренкель. — Тогда полезай скорее в кузов, бесценный спутник!
— Но почему? — еще раз удивился Званцев.
— Потому что опытный солдат знает: в одну воронку два снаряда не попадают. По теории вероятностей на одного пассажира двух аварий не приходится. Так что с вами мы, вроде как, застрахованы.
Званцев рассмеялся:
— Выходит, я бесценная личность. Я прошел все виды аварий: железнодорожную катастрофу в детстве, морскую, когда из Керченского пролива вплавь выбираться пришлось, в автомобильной аварии в Штирии еле жив остался, ну и авиакатастрофа с АНТ-25 в 1931 году.
— Хорошо, что признались. Я вас в Арктике, как национальную ценность, беречь буду.
— Очевидно, вас, Эрнест Теодорович, прошедшего в Арктике огонь и воду, и медные трубы, ваш юмор всегда выручал?
— А без этого в нашем деле крайностей нельзя. Ну, прощайся со своей феей, это во мне зависть говорит, и поехали, сначала по воздуху, а в Архангельске нас “Георгий Седов” дожидается. Не будем его задерживать. Долгие проводы – лишние слезы.
Но Таня не плакала, провожая Званцева в далекий путь. Она мужественно следила, как самолет, подняв ветер пропеллерами, побежал по дорожке, и как-то незаметно оказался над землей, сделал вираж в воздухе и скрылся за набежавшей тучей.
Кренкель ушел в кабину к летчикам, а Званцев сидел на длинном жестком сидении, предназначенном для десантников и, полуобернувшись, смотрел в окно. И снова, как в его памятный полет на АНТ-25 земли внизу не было видно. Как и тогда ее закрыл слой облаков. Освещенные сверху солнцем, они совершенно не походили на видимые снизу. Сейчас они представлялись Званцеву причудливым клокочущим океаном. Но, как в легенде “О Спящей красавце”, скованным, окаменевшим с вздымающимися неподвижными “девятыми валами Айвазовского”, похожими то на застывший взрыв, то на сказочные башни и целые города. И когда океан внезапно оборвался, под ним открылся провал в пропасть, с дном, похожим на рельефную географическую карту с пятнами зелени и ленточками дорог. Одна из них прямая, как проведенная по линейке, была железнодорожным путем. По нему шел игрушечный поезд с расстилающимся за ним дымчатым шарфом. Медленно проплывали внизу скопления домиков с непременной колокольней у крохотной церквушки. Старорусские поселения северян, уходивших сюда, подальше от московских иерархов, чтобы креститься двумя перстами.
Званцев умел занимать себя и мысленно побывал внизу в старообрядческих скитах с высокими русобородыми мужиками сурового, строгого нрава, готовых на любые лишения, даже на самосожжение, во имя старой веры.
Не сродни ли им по духу зимовщики далеких полярных станций, знакомиться с которыми летит он в страну незаходящего, и на полгода уходящего солнца?
Из кабины летчиков вернулся Кренкель и сел рядом со Званцевым:
— Повезло нам с тобой, Петрович. Штурманом-то у нас сам Аккуратов Валентин Иванович, самый аккуратный из всех полярных штурманов. Про шаровую молнию рассказывал. По кабине их самолета прошлась и сквозь туалетное отверстие вылетела. Ладно, дверь в уборную была открыта. Между прочим, это он летал бомбить Берлин, во главе эскадрильи сделанных Туполевым “на шабашке” бомбардировщиков, чего немцы от нас, русских никак не ожидали. С ним можно лететь вдоль всего вашего ледяного мола, о котором Фадеев сказал, а вы сейчас подробно о своей затее мне, как на духу, во всем признаетесь, — и неизвестно было насколько всерьез он отнесется к услышанному.
Званцев увлеченно рассказал Кренкелю о своих преобразующих Арктику идеях: и об Арктическом мосте, и о “Моле Северном”, как он назвал свой новый роман.
Кренкель зачарованно слушал его, и в знак уважения к услышанному, перешел с ним на “вы”.
И незаметно пролетело время, а вместе с ним и тысячи километров расстояния. Самолет пошел на посадку, и как-то буднично выглядело приземистое здание аэродрома с надутыми ветром флагами, похожими на клоунские колпаки. По ним пилоты садящихся самолетов узнают направление ветра.
Белое море даже с самолета Званцев не разглядел. В город с побережья вел канал, и морские суда заходили по нему в порт для погрузки и разгрузки.
Кренкеля в аэропорту встречал представитель Главсевморпути, который сразу огорошил его.
— Здравствуйте. Эрнст Теодорович! Я два дня как встречаю вас. Вы задержались на сутки. “Георгий Седов” еще вчера закончил погрузку и вынужден был уступить место у причала другому судну и выйти в море.
— Здравствуйте! Здорово живешь! Так, где нам его ловить? На остров Диксон лететь, чтобы его перехватить?
— Нет, зачем же? Капитан Ушаков Борис Ефимович радиограмму прислал, что будет вас ждать на рейде.
— Ну, Александр свет Петрович, вину на себя принимайте, если бы я вчера прилетел, то вас бы не было со мной.
— Значит, мне повезло, но и вам тоже. Без меня у вас не было бы гарантии благополучного плавания.
— Ох хитер, до чего хитер! Вы в армии в каком звании были?
— Полковника.
— И здесь меня обошел. Я только связист, капитан территориальных войск. А в цирке не работали?
— Нет, но в детстве цирком увлекался, акробатикой мы с братом занимались.
— Я к тому, что вспомнить придется. И мне тоже, — с кряхтением добавил он и обратившись к встречавшему сотруднику Главсевморпути сказал: — Ну что ж, вези прямо на приморскую лодочную станцию, а в городе без нас обойдутся.
Званцев не понимал, чем оборачивается для него путешествие, а Кренкель в пути на автомобиле говорил:
— А как у вас с морской болезнью дело обстоит?
— Атлантический океан на “Куин Мери” переплывал в 11-ти бальный шторм и ни одного обеда не пропустил.
— Так за него заплачено было, а у нас бесплатно кормить будут.
— Так и на “Куин Мери” не я за питание платил.
— Ладно. Проверим на волне. “Георгий Седов” – это вам не лайнер и не мощный ледокол, что паковые льды крушит. Это ледокольный корабль небольшого водоизмещения. Молодец против овец, то есть против молодого льда. Его затерло паковыми льдами, и он и ни туда, ни сюда. Капитан его Борис Ефимович без дела сидеть не любит, оставил вместо себя зимовать старпома Бадигина, а он за легендарность судна, как его ледовый капитан, Героя Советского Союза получил, и высокие назначения, а Борис Ефимович на корабль свой вернулся и нас с вами на рейде ждет.
Автомобиль доставил Сашу с Кренкелем на лодочную станцию, где моторная лодка должна была доставить пассажиров на видневшийся на рейде корабль. Он не произвел на Сашу впечатления огромного судна, как и предупреждал Кренкель, даже когда лодка подошла вплотную к борту корабля и чтобы увидеть стоящих на палубе, приходилось задирать голову.
Прибывшим должны были спустить трап.
Званцев ждал лестничный трап со ступеньками и перилами, но вместо этого “парадного трапа” прибывшим сбросили штормтрап – веревочную лестницу. И Званцев понял, почему Кренкель говорил о цирке.
Матрос сверху сбросил веревку. К ней привязали чемоданы, и они поползли вверх.
— Надо догнать, а то уплывут без нас, — шутливо сказал Кренкель, тяжеловато взбираясь по штормтрапу.
Званцев, не дожидаясь, когда Кренкель доберется до верху, стал, как в детстве, подниматься следом.
Крендель с кряхтением выбрался на палубу, а за ним и Званцев. Их встречал уже седой моряк с обветренным лицом и добрыми глазами.
— Капитан корабля Ушаков, — отрекомендовался он, пожимая руки прибывшим.
— Здравия желаю, Борис Ефимович. Я вам настоящего писателя привез, который Арктику нам переустроит.
— Такому гостю рады. Места вам обоим хватит в моем салоне, он у нас вместо кают-компании, — радушно приглашал капитан.
Капитанский салон, куда он привел пассажиров, представлял обширную каюту с диванами по стенам, столом посередине и дверями на палубу, и к капитану.
Здесь Званцеву привелось услышать от моряков и полярников захватывающие истории их будней.