Овесян долго разглядывал принесенную Машей старую тетрадь в клеенчатом переплете. Потом стал жадно читать:
«...Это рассказ не обо мне, пишущем эти строки, а о моей встрече с удивительным человеком, лейтенантом Ильиным.
Это был невысокий плотный человек, душевно мягкий и хорошо воспитанный. Он тотчас вскакивал, едва я во время разговора с ним почему-нибудь поднимался. Мне даже становилось неловко. Поначалу я думал, что виной тому моя шпала военного инженера третьего ранга против двух его кубиков артиллерийского лейтенанта. Но потом я понял, что это просто черта его характера.
Мы с ним встретились на Керченском полуострове в трагические дни немецкого наступления.
Я возглавлял особую группу Главного военно-инженерного управления, в задачу которой входило испытать в бою мое изобретение - управляемую на расстоянии по проводам противотанковую танкетку-торпеду.
Кроме нескольких сухопутных торпед, па вооружении моей группы был еще легкий танк, внутрь которого была встроена передвижная электростанция-генератор, питавшая током моторы торпед.
Маленький артиллерийский лейтенант заинтересовался нашей новой техникой, с любопытством рассматривал ее, но заметил однажды, что расстилавшийся за танкеткой провод легко перебить снарядами или миной.
Конечно, это было уязвимым местом наших «жуков», как называли мои торпеды в армии.
Рядом с лейтенантом стоял сам командир дивизии, грузный озабоченный полковник, который сразу рассердился на слова лейтенанта.
– Ежели бояться снарядов и мин, так и воевать нечего! А тебя послушать, так и линию связи тянуть нет смысла: вдруг перебьет снарядом.
Артиллерийский лейтенант щелкнул каблуками и согласился с начальником. Тот продолжал, поучая:
– Важна неожиданность. Торпеды – оборонное средство. Их надо выпускать из укрытия, из-за угла, из-за поворота, из леса, а не гнать с разматывающимся проводом через простреливаемое поле. Воевать надо уметь. Вот так.
И он ушел, погруженный в свои заботы, отвечающий за тысячи жизней.
Он был из тех командиров, которые недавно смелой высадкой на Керченском полуострове отбили его у гитлеровцев и теперь держали оборону, сковывая силы врага, мешая ему развивать наступление па материке.
Полковник обстоятельно объяснил мне задачу. Он, видимо, верил в торпеды. Однако главную надежду все-таки возлагал на противотанковую батарею Ильина.
По указанию командира дивизии наши танкетки-торпеды были тщательно спрятаны и замаскированы. Танк-электростанция расположился за холмом.
Мои помощники, инженер Катков в солдатской шинели и воентехник первого ранга Печников, из специально сделанных укрытий должны были управлять торпедами.
Батарея Ильина стояла рядом с нашей позицией. Мы с артиллеристом ночевали в одном блиндаже.
Здесь, после ужина, когда он отказался выпить даже чарку водки, в полутемном блиндаже с коптилкой па столе и произошел наш странный разговор, который я, придавая ему особое значение, постараюсь воспроизвести, как говорится, стенографически. Я почему-то признался новому знакомому в своей мечте сконструировать такую машину-экскаватор, которая одна заменила бы тысячу машин.
– Знаете ли, товарищ военинженер, – в свою очередь признался лейтенант,– а я даже и здесь не могу забыть наших физических проблем. Ведь я физик.
– Да, сейчас проблемы другие, – заметил я.
– И все-таки. Проблема познания останется всегда главной.
– Это правда,– согласился я, борясь с собой, чтобы не клевать носом.
Разведчики донесли, что гитлеровцы концентрируют силы. Атаки можно было ждать каждую минуту.
– Люди могут сражаться, отдавать свои жизни за правое или неправое дело, но законы природы остаются прежними, и грядущая цивилизация будет основана на правильном их понимании. Взять, например, структуру вещества...
– Ну атомы... Элементарные частицы, – отозвался я, решив, что разговор отвлечет нас от сна, поможет быть наготове.
– Конечно, вы инженер, а не физик, – сказал лейтенант Ильин. – Но мне хотелось бы вам высказать несколько теоретических мыслей. Признаться, я даже оставил усы до той поры, пока не опубликую своей работы. Но кто знает, что случится хотя бы этой ночью, успею ли я когда-нибудь рассказать о том, что открыл...
– Открыли? – насторожился я.
– Ну, может быть, это еще рано сказать. Дело не в открытии, как таковом, а в модели элементарной частицы, как я ее себе представляю.
Лейтенант увлекся, склонясь над досками стола. Коптилка освещала часть его лица и один ус. Говорил он тихим голосом, терпеливо относясь к тому, что я не всегда сразу его понимал и переспрашивал.
– В девятнадцатом веке атом считали неделимым, – начал он. – Но в наш, двадцатый век разгадали строение атома.
– Ну да, конечно, центральное ядро, вокруг кружатся электроны, как планеты вокруг солнца.
– Да, да. Простейшая модель. Похожа на планетную систему, но далеко не соответствует ей. Итак, ныне мы знаем уже, что ядро атома состоит из элементарных частичек протонов и нейтронов, обладающих сравнительно большой массой. Электроны же обладают массой очень малой, а заряд у них противоположный по знаку, отрицательный. Но что же представляют собой эти элементарные частицы? Если помните, Ленин указывал, что наука не остановится на электроне как на конечной стадии познания, по его словам, он окажется «неисчерпаемым», этот электрон.
– Да, да, конечно, помню!
– Так вот. Все было, кажется, ладно. Есть протоны, электроны, обнаружились нейтроны. Но вот беда, стали проявлять себя еще новые частички, которым, казалось бы, делать нечего в простейшей модели атома. Появились короткоживущие, неустойчивые частички, которые не походили ни на протоны, ни на электроны. К тому же физиком Дираком были предсказаны, а потом экспериментально получены электроны с положительным зарядом, позитроны. Соединяясь с электроном, они исчезали, выделяя энергию аннигиляции.
– Должно быть, все эти протоны, нейтроны, электроны и прочее сами сложены из каких-то еще более мелких образований? – предположил я.
– Очень может быть,– согласился лейтенант. – Но каковы эти первичные кирпичики мироздания?
– Вы открыли их? – я уже с интересом смотрел на своего собеседника.
– Возможно. Но это еще потребует доказательств. У меля их пока еще недостаточно.
– Интересно. Расскажите про свои кирпичики.
– Видите ли, это совсем не кирпичики. Это кольца.
– Кольца?
– Да. Каждая элементарная частица представляет из себя два кольца, вернее две кольцевых орбиты, по которым с очень большими скоростями, близкими к скорости света, в одном и том же направлении движутся электрические заряды.
– И что же?
– Количество зарядов на внешней и внутренней орбите различно. Этим и определяется заряд «элементарной частицы», которую я предпочел бы называть микрочастицей. Вот посмотрите. – Лейтенант вынул из кармана ободок артиллерийского снаряда, потом снял с пальца весьма неожиданное для офицера обручальное кольцо и положил его на стол внутрь снарядного ободка. Затем он отщипнул от оставшихся на столе кусков хлеба мякиши и раскатал несколько белых и черных шариков. Белые шарики он равномерно насадил на внешнее кольцо, а черные на свое обручальное. – Представим себе, что это ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ ЗАРЯДЫ. Они вращаются с огромными скоростями. И по всем законам должны были бы излучать энергию.
– А элементарные частицы, кажется, не излучают, – осторожно заметил я.
– Конечно, не излучают, – согласился лейтенант. – А почему? Потому что внешние и внутренние заряды, вращаясь с различными скоростями, ПОЛНОСТЬЮ КОМПЕНСИРУЮТ друг друга и в ПРОСТРАНСТВО НЕ ИЗЛУЧАЮТ.
– Разве это возможно?
– Далеко не во всех случаях. Можно очень точно подсчитать, при каких зарядах и при каких скоростях такая система излучать не будет, – он потрогал два кольца с хлебными шариками.
– И что же тогда?
– Только в таких состояниях и могут существовать микрочастицы.
– Ловко!
– Это естественно. Природные структуры в процессе образования остановятся непременно на устойчивых состояниях, когда уже не теряется энергия. Этих состояний ограниченное число, их можно расположить рядами, как в таблице Менделеева.
– Это что же? Таблица элементов АТОМА? Так, что ли?
– Не совсем так. Но периодическая система – это точно.
Я улыбнулся про себя, услышав от физика военное слово «точно».
– Да,– подтвердил молодой ученый.– В каждом ее ряду расположатся вот такие кольца с неизменным суммарным числом белых и черных шариков, то есть электрических зарядов. Понимаете? Но диаметры колец могут меняться. Как вы замечаете, на внешнем и внутреннем кольце умещается не одно и то же количество зарядов. Разность их определяет ЗАРЯД ЧАСТИЦЫ. В частном случае, когда число зарядов одинаково, частица не обладает зарядом, она НЕЙТРАЛЬНА.
– Нейтрон? – спросил я.
– Вы угадали. Нейтрон. В каждом ряду есть, так сказать, наиболее выгодное для частицы состояние. В таком виде она может существовать даже отдельно от других частиц, в отличие от иных ее состояний, механически неустойчивых. В первом ряду самой такой прочной системой является ПРОТОН.
– Но, кроме протона, возможны и другие частицы в этом ряду?
– Не частички, а состояния частички, притом механически и электромагнитно неустойчивые. Все дело в том, что ЧАСТИЧКА-то ОДНА! Она лишь может быть в разных состояниях, переходя в известных условиях из одного в другое.
– Как же возможен переход из одного неизлучающего состояния в другое, ведь в промежуточном будет излучение?
– С вами приятно говорить, товарищ военинженер. Очевидно, при превращениях, вернее при переходах из одного состояния в другое, отдельные заряды сливаются в общий кольцевой ток, который, как известно, не излучает. Теперь кольца могут и расширяться и сужаться, пока в новом неизлучающем состоянии смогут вновь распасться на отдельные заряды.
– Как же вы докажете, что это так?
– Дело в том, что эта модель дает возможность вычислить все характеристики микрочастицы, ее массу, заряд, магнитный момент, вызванный вращением зарядов, и потом сравнить с результатами измерений во время опыта.
– И что же?
– Совпадение полное! Например: теоретически протон должен обладать массой 1836,171,– лейтенант написал эту цифру на необструганной доске стола. – А опыт дает от 1836,05 до 1836,18. Заряд, вернее, его квадрат, по теории будет – 7,29•717,8•10-3. Опыт дает от 7,29 • 71610-3 до 7,29 • 724•10-3, Наконец, величина магнитного момента, так называемого «спина», в обоих случаях равна точно 0,5. А если взять электронный ряд (это третий ряд моей таблицы), то там совпадение чисел просто полное, поскольку электрон служит как бы началом счета.
– Да-а! – протянул я, качая головой. – А ведь схема-то простая. – И я указал на кольца с хлебными шариками.
– Иначе и быть не могло, – мягко улыбнулся в ответ мой собеседник. – Все сложное созидается из простого. Кстати, хлебные шарики, то есть электрические заряды, можно расположить наоборот.– Физик поменял местами белые и черные шарики. Тогда мы будем иметь дело с античастичкой, с антипротоном, с позитроном. Я не удивлюсь, если человечество когда-нибудь займется проблемой получения энергии, соединяя частички и античастички. Впрочем, природа это сделала, видимо, много раньше. Можно представить себе Вселенную, как вакуум, заполненный когда-то соединившимися частицами. Они отдали в пространство энергию, а теперь ничем себя не обнаруживают. Но они существуют и даже передают электромагнитные колебания.
– Прежде это называли эфиром.
– Вот именно. Вакуум, в котором, казалось бы, ничего нет, на самом деле материален, веществен. Он состоит из слипшихся частичек и античастичек. Вот чем объясняются его загадочные «механические свойства»: упругость при отсутствии плотности.
– Знаете что, лейтенант. Меня больше всего поражает не столько стройная картина, которую вы рисуете, сколько то, что ваша теория якобы полностью согласуется с опытом. Почему же этого не знают физики?
– Я просто не успел никому сказать о своих мыслях, не показал результатов.– И он с улыбкой посмотрел на исписанную цифрами доску стола. – Дело в том, что я здесь... в условиях фронта продолжаю разрабатывать свою теорию.
Я с удивлением посмотрел на "маленького тихого лейтенанта. Он нисколько не походил на Эйнштейна, но то, что он говорил, мне казалось не менее значимым, чем теория относительности.
– А как же Эйнштейн? – спросил я.
– С ним тоже полное совпадение, – с радостной улыбкой сказал лейтенант. – Его теория относительности вытекает из этой более общей теории. И главное, воплощается мечта Эйнштейна о едином поле. Поле получается действительно единым в разных своих выражениях: и магнитное, и электрическое, и инерционное, и даже гравитационное. Все вытекает вот из этой модели,– и лейтенант постучал по кольцам с хлебными шариками.
Я с уважением посмотрел на нехитрое «наглядное пособие».
И тут вбежал связной в нахлобученной на лоб пилотке, совсем еще мальчик, с нежным лицом.
Фашисты начали танковую атаку. Мы с лейтенантом поспешили на свои места.
Из моего наблюдательного пункта был виден только холмик, за которым укрылась противотанковая батарея лейтенанта Ильина.
Керченский полуостров – голая бугристая степь. С вершины холма можно было разглядеть в мареве нефтяные баки па окраине Феодосии. Нигде здесь не было ни кустов, ни лесов. Солдаты вгрызались в степь, используя каждую складку местности.
Свыше десятка немецких танков, лязгая гусеницами и наполнив степь гулом моторов, спускались с холма. Земля дрожала.
Батарея Ильина открыла огонь. Вырвавшийся вперед танк резко затормозил, и от него повалили, стелясь по земле, клубы черного дыма.
Остальные танки, обнаружив теперь противотанковые пушки, ринулись на них, стреляя из орудий на ходу.
Запылал второй танк. Третий остановился с лопнувшей и распластавшейся по земле гусеницей. Я не знал, что делается у Ильина, но видел, что через холмик к нему переваливают два вражеских танка. Они сомнут батарею гусеницами! Уцелеет ли мой физик?..
И тут я дал команду инженеру Каткову, сидевшему ближе к позиции Ильина.
Сухопутная торпеда, похожая на крохотную танкетку без башни, выпрыгнула из вырытого для нее капонира и устремилась к танку, круто взбираясь па холм.
На танке заметили ее, но не поняли, что это такое. На всякий случай дали по ней очередь из пулемета. Должно быть, пули вызвали короткое замыкание в одном из электромоторов. Другой продолжал работать, и «жук» побежал но кривой, обходя танк.
Тогда вылетела вторая торпеда, управляемая Печниковым. Танк был слишком близко от нее, чтобы увернуться. Она налетела на бронированную машину, и фонтан огня и дыма с грохотом метнулся вверх с места столкновения. Когда дым отнесло в сторону, мы увидели, что у танка разворотило днище и он осел, уткнувшись орудийным стволом в землю. На торпеде Печникова был изрядный заряд тола.
Гитлеровские танкисты, несмотря на потери, все же продолжали упрямо лезть па позицию батареи Ильина.
Однако взрыв нашей торпеды воодушевил артиллеристов. Они возобновили стрельбу. Вспыхнул еще один танк.
Остальные свернули, попытались было пробиться в дру гом месте, но там тоже наткнулись на огонь противотанковых орудий. Тогда они стали заползать обратно на свой холм.
Наступила минута передышки.
Я беспокоился за Ильина, боясь, что пулеметные очереди с фашистского танка могли задеть моего Эйнштейна, и решил пробраться от своего наблюдательного пункта по окопам к противотанковой батарее.
В окопах солдаты хмуро готовили гранаты. Кое-кто крутил цигарки. Потерь здесь не было. Но тревога моя была не напрасной. Выбравшись из окопа, я увидел, что за холмом из всех орудий батареи уцелело только одно. Артиллеристы выкатили его из укрытия для стрельбы прямой наводкой. Лейтенанта среди них не было.
Я подошел к другой пушке, разбитой снарядом. У лафета, нагнувшись над носилками, на коленях стояла девушка-санинструктор. Ее расстегнутая сумка с красным крестом валялась тут же на траве.
Да, здесь лежал он, артиллерийский лейтенант, мой физик, рядом с двумя убитыми бойцами.
Он был еще жив. Его отправляли в медсанбат.
Я стоял у носилок и видел глаза раненого. Он смотрел на меня, силясь что-то сказать. Губы у него шевелились, я наклонился к нему, но ничего не услышал...
Лейтенанта унесли, убитых оттащили. Рядом с уцелевшей пушкой появились еще две. Около них стоял уже другой лейтенант, высокий, безусый и худой. Он нервно потирал подбородок и старался говорить ровным и строгим голосом, отдавая приказания.
Не успел я вернуться на свой наблюдательный пункт, как меня вызвал к себе командир дивизии.
Он, разгневанный, метался по блиндажу и размахивал руками. Увидев меня, он закричал:
– Веселов! Сейчас же грузи свои торпеды! Отступать к переправе!
– Как отступать? – опешил я.
– Не рассуждать! – закричал полковник, лицо его налилось кровью. – Расстреляю! Немцам свою технику хочешь оставить?
Я понял, что дело плохо. Полковник, очевидно, только выполняет чей-то приказ.
Я выбежал от него и бросился к блиндажу, в котором провел ночь. Он был совсем недалеко.
Не давая себе отчета в том, что делаю, я пригнулся, чтобы не задеть головой о накат, и склонился над необструганным столом.
Светя себе электрическим фонариком, я переписал оставшиеся от лейтенанта-физика цифры. Увидев ободок артиллерийского снаряда с засохшими шариками хлеба, я непроизвольно сунул его в карман.
Потом мне было уже не до чего, я забыл обо всем.
Нет ничего горше отступления, когда противника только что отбили, когда он не виден и, прорвавшийся где-то в стороне, угрожает неизвестно откуда.
Прошел дождь, дороги развезло, на ногах налипали пуды глины.
Мы отступали так до самого Керченского пролива. Оставшиеся торпеды и наш танк-электростанцию пришлось взорвать.
Горько рассказывать, как мы переправлялись через пролив. У причалов творилось нечто невообразимое. Немцы били по скоплениям людей на берегу всеми способами: и из пушек, и с самолетов.
Проникнуть на причал, заполненный беспорядочной толпой, нечего было и думать. Убеждением, угрозой, силой ничего нельзя было сделать.
И только, когда с ревом снижался немецкий самолет и на берегу начинали вздыматься столбы взрывов, люди бросались от причалов врассыпную.
Этим моментом мне и моим помощникам удалось воспользоваться, завладев подступами к причалу. Я старался навести хоть какой-нибудь порядок и не пускал никого на мостки.
И тут я увидел -на берегу толпу людей, впереди которой стояли медсестры и военные врачи. Я понял, что это госпиталь с ранеными.
Когда подошел очередной катер, я приказал грузиться на него составу госпиталя.
Какой-то высокий майор протестовал, кричал на меня, грозя пистолетом. А через пять минут после взрыва бомбы, я увидел его лежащим на песке с оторванными ногами. Волны накатывались и доставали его укороченное туловище.
Катер с госпиталем отошел. Майора отнесли подальше от воды, словно это могло чем-нибудь помочь...
Переправлялись через пролив кто как мог. Пропустив несколько катеров, мы наконец попали па один из них, но... немецкий самолет потопил его... и мне привелось вместе со своими товарищами добираться до Таманского берега вплавь.
На том берегу был словно другой мир. Звенели цикады, не слышно было ни взрывов, ни стонов... Тихо шуршали галькой волны.
Несмотря на то что светило яркое солнце, я дрожал, У меня зуб на зуб не попадал. По примеру других, выбравшихся на берег, я разделся и разложил на солнце свое обмундирование.
Было странно лежать на пляже, греться на солнце, когда на том берегу сейчас ад... Я расправил лежащую на камнях гимнастерку и обнаружил в ее кармане ободок с размякшим хлебом. Я тотчас обыскал брюки и нашел в них мокрую тетрадь, в которую переписал цифры с неоструганного стола.
Я не знал, удалось ли другим госпиталям переправиться через пролив, как тому, которому мне пришлось помочь. Я не представлял, остался ли жив мой вчерашний собеседник.
И тут я решил, что обязан записать наш вчерашний разговор. Кто знает, может быть, он будет иметь значение для науки.
Я сидел в непросохшей гимнастерке на Таманском берегу и старательно писал на влажной бумаге плохо очинённым карандашом, пытаясь воспроизвести случившееся во всех деталях.
Конечно, я не физик, может быть, я многое записал слишком наивно, да и лейтенант разговаривал со мной, приноравливаясь к моему примитивному пониманию, но я сделал все, как мог. Я должен был хоть в какой-то части заменить Ильина...»
Академик Овесян дочитал последнюю страницу тетрадки в клеточку и увидел приписку:
«Уже на Кубани, когда мы остановились в опаленной солнцем станице, я встретил у колодца усталую, изможденную медсестру, ту самую, которую я видел у разбитого лафета. Она узнала меня и обрадовалась. Оказывается, лейтенант, которого отправляли с передовой в тыл, приказал ей найти меня и передать его записную книжку. Если бы я знал, что эта книжка достанется мне, я не рискнул бы так коряво пересказывать мысли физика. Посмотрев книжку, я ничего в пей не понял. Но, может быть, физики когда-нибудь поймут...»
Академик Овесян пристально посмотрел на Машу Веселову:
– Отец жив?
– Нет. Умер в прошлом году. Старенький был.
– Так. Обидно. Где записная книжка, о которой здесь идет речь? Записки отца – скорее военный эпизод, но где научная сущность идеи лейтенанта?
– Амас Иосифович! Вот записная книжка. Я смотрела ее, но... Но ведь это же типичная вульгаризация, как вы сами всегда говорили. Нельзя же так элементарно представлять сложные процессы и структуры микромира!
– Ничего, постараемся разобраться. К этой святыне, – Овесян поднял над головой записки Веселова и Ильина,– надо отнестись со вниманием. Беритесь за вычисления. Сейчас больше данных, чем во времена боев на Керченском полуострове. Известны уже не шесть элементарных частичек, а сотни!.. Проверяйте выводы этого «безумного лейтенанта». И если характеристики частиц в его таблице совпадут с ныне известными, то... Черт возьми! Физике нужны безумцы, как сказал Нильс Бор. Подождите, как его фамилия, этого лейтенанта? Ильин! Постойте, я теперь вспоминаю... Так ведь он остался жив! Жив, жив! Ведь после войны я читал одну его работу. И сам давал на нее уничтожающий отзыв... Именно с ваших позиций борьбы с вульгаризмом.
– Вот видите, – облегченно сказала Маша.
– И все же, попробуем подойти ко всему этому с новых позиций, хотя перед нами всего лишь «первозданный вариант».
...Академик Овесян исчез на целую неделю. Маша вычисляла по формулам, приведенным в записной книжке, все характеристики элементарных частиц и поражалась почти сверхъестественному совпадению. Ильин в 1942 году предсказал существование частиц, открытых спустя десятилетия. Она сообщала об этом Овесяну по телефону. Он отвечал односложно. Жена академика сказала Маше, что тревожится за мужа, он совсем ничего не ест и, по-видимому, тяжело заболел.
Овесян действительно тяжело заболел. Но вряд ли врачи могли бы подыскать в своих справочниках название его болезни.
Академик мучился сознанием того, что все, чему он посвящал себя на протяжении долгих лет, результаты бесчисленных опытов вдруг показались сейчас неточными, неполными, а может, и вовсе неверными. Согласиться с этим не было сил, но в то же время совесть ученого заставляла его вновь и вновь возвращаться к проверке сложившихся собственных взглядов.
Нет более мучительного процесса для исследователя, чем переоценка основ своей собственной теории.
Овесян был неузнаваем. Куда делась его энергия, буйная шумливость, находчивость? Он бродил по квартире, укутавшись в халат, навевая на всех домашних уныние.
Несколько раз он брался писать опровержение «безумной» гипотезы, но всякий раз раздавался педантичный звонок Маши Веселовой, снова сообщавшей о полном совпадении предсказаний давней «неродившейся теории» с данными современного эксперимента. Совпадения были необъяснимыми. Нужно было считать, что или природа «свихнулась», или... что «безумная» теория Ильина была правильной.
Через неделю Маша не выдержала и сама пришла к Овесяну домой.
Екатерина Алексеевна, жена академика, встретила ее с заплаканными глазами. Это была маленькая, миловидная женщина с гладкими темными волосами, в которых яркой полосой виднелась преждевременная седина. Один рукав ее глухого платья был заправлен за серебристый поясок.
– Не знаю, что делать. О врачах и слышать не хочет.
– Врачи, может быть, действительно не помогут, – предположила Маша. – Амаса Иосифовича надо попять. Это мне легко вслед за ним переменить взгляды, а ему... который возглавлял противоположное направление...
– Ах вот как! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Идите к нему. Я не слишком разбираюсь в физике, но зато понимаю, что каждый человек должен быть честным. И прежде всего в дело, которому служит...
Маша расцеловала бывшую летчицу, чего никогда до сих пор не делала, ц подошла к кабинету академика.
Он полулежал на диване, даже не отозвавшись на стук. Дверь на правах жены открыла Екатерина Алексеевна.
Овесян повернулся к Маше, и та не узнала его. Обросший, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, он действительно напоминал тяжело больного.
Ткнув рукой в сторону кресла, подождав, пока Маша сядет, он заговорил с ней, словно продолжая уже давно длившийся разговор. Может быть, так оно и было. Вероятно, он все это время мысленно говорил со своими соратниками.
– Не подумайте, что я так сразу изменил свои взгляды. Но я просто захотел представить себе, что было бы, если бы я был неправ?
– Этого не может быть,– как могла твердо сказала Маша.
Овесян хмыкнул.
– А все-таки... А что, если действительно существуют не разные там «элементарные частицы», как мы с вами считали, а только одна микрочастица в различных своих состояниях?
– Не могу объяснить совпадения расчетных и экспериментальных данных. Это ставит меня в тупик, – призналась Маша.
– Вас? – приподнялся Овесян на диване. – И меня тоже, – почти радостно сказал он и снова откинулся на подушки. Потом покосился на Машу и сказал: – А что, если бы частички в известных условиях могли бы переходить из одного состояния в другое?
– Вероятно, для этого понадобится огромная энергия, – робко заметила Маша.
Но академик, выпрямившись, порывисто сел на диване.
– Конечно, для того чтобы из состояния электрона перейти в состояние протона, понадобится колоссальная энергия. А если наоборот? – и он хитро посмотрел на помощницу.
– Как наоборот?
– Если из состояния протона переводить микрочастицу в состояние электрона? Что тогда?
– Получится не электрон, а позитрон, – с присущей ей дотошностью поправила Маша.
– Верно, – обрадовался Овесян. – Знак заряда не изменится. Получится позитрон, но...
– Он, конечно, тотчас аннигилирует с ближайшим электроном.
– Что нам тогда аннигиляция! – воскликнул Овесян и вскочил на ноги. Только теперь заметила Маша, как он похудел. – Что нам тогда будет «ядерная энергия»! – академик крупными шагами заходил по кабинету. Он напоминал сейчас Маше того молодого профессора, который когда-то читал лекцию перед зачарованной девочкой, хотя теперешний Овесян был худ и сед. – Если этот безумный Ильин прав, – продолжал Овесян, – то можно говорить о НОВОМ УРОВНЕ ЭНЕРГИИ. В девятнадцатом веке энергетические реакции были известны только на молекулярном уровне, например, ГОРЕНИЕ. В нашем, двадцатом веке реакции стали уже на новом, ЯДЕРНОМ УРОВНЕ, несравнимом по энергоемкости с химическими реакциями. Так не стоим ли мы сейчас перед новым уровнем энергетики, не сможем ли замахнуться на энергию, заключенную в самой микроструктуре, то есть, по существу говоря, в вакууме? Вот на потолке у меня висит люстра. Два обода, на каждом по нескольку лампочек. Вроде микрочастицы, не правда ли? Вот возьмем и разломаем эту люстру, микролюстру я имею в виду. Энергия связи, которая при этом выделится, я уже это подсчитал для протона, будет в 56 миллионов раз больше, чем энергия аннигиляции. НОВЫЙ УРОВЕНЬ! Вы понимаете? Если овладеть этой вакуумной энергией, то даже энергия аннигиляции покажется пустяком. Вот так. Каков безумец, а?! Говорят, что та теория верна, которая открывает большие перспективы, чем другие. Вот об этом я в свое время пе подумал, когда отвергал первые варианты его теории. Теперь надо посмотреть на нее с другой стороны. Достаньте-ка мне все послевоенные публикации этого физика, если они есть, а еще лучше его самого, пусть у него будет уже хоть сотня внуков и правнуков. Каков бы он ни был, мысли его способны жить и даже выбить меня из седла. Какой толчок! А? Впрочем, в жизни нужны толчки. Как вы думаете?
– В науке нужны, – сказала Маша.