Василий Климентьевич проснулся, как обычно, в четыре часа утра, несмотря на то что вечером ему не удалось лечь спать в обычный час.
Экстренное правительственное заседание было созвано в неурочное время, и Василий Климентьевич вернулся домой только в одиннадцатом часу вечера.
Василий Климентьевич никогда не пользовался ни старинным будильником, ни новейшими реле напоминаний. Всегда ровно в четыре часа он неизменно, изо дня в день, поднимался с постели, шел в ванную комнату и, бросив в таз с водой кристаллики твердой углекислоты, обливался холодной покалывающей водой. Потом, весело покрякивая, он растирал кожу сначала полотенцем, а потом суконной рукавицей, пока тело не раскалялось, как он говорил, до «живого каления». Потом, быстро одевшись, в простой военного покроя гимнастерке и заправленных в сапоги брюках, аккуратный, подтянутый, Василий Климентьевич направлялся несколько тяжеловатой походкой в кабинет.
Полтора часа, с половины пятого до шести, принадлежали только ему, и даже в этот необычайный день Василий Климентьевич не изменил себе. Подышав у открытого окна свежим воздухом, он сел за письменный стол и отдался своей тайной, целиком поглощавшей его на это время страсти.
Уже много лет Василий Климентьевич, в секрете даже от самых близких людей, посвящал свои утренние часы любимому занятию. Упорство и непоколебимая воля его могли бы удивить даже самых выдающихся математиков и астрономов.
Каждое материальное тело притягивает другое с силой, прямо пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату расстояния. Простой, понятный, убедительный закон.
А если три тела взаимно притягивают друг друга? Каковы действующие на них силы? Неужели это не так же просто? Оказывается, более ста лет виднейшие математики и астрономы бьются над решением этой простой, но, увы, до сих пор неразрешенной задачи.
Решить ее в общем виде, обычными математическими средствами, до сих пор ученые не смогли.
Но Василий Климентьевич считал, что найти такое решение можно, и трудился над этим с энтузиазмом Фарадея, настойчивостью Эдисона и виртуозностью Эйлера. Василий Климентьевич много сделал. Он дал серию частных решений, открыл обобщающий математический метод, доказал по пути две новые теоремы, но полного решения задачи пока не нашел.
Василий Климентьевич не был ученым, но науку он любил и, повседневно сталкиваясь с учеными, умел направлять их работу. В то же время он умел серьезно относиться и к той небольшой научной работе, которую вел сам. Поэтому она ни в какой степени не напоминала любительскую и смело могла претендовать на значение диссертационной. Кстати, это была та затаенная мечта, в которой ни за что не сознался бы этот прямой и решительный человек с грузом лет и заслуг.
Василий Климентьевич просидел, склонившись над столом, до без четверти шесть. В первый раз за много лет он не развернул своих рукописей, не взял в руки карандаша. Лоб часто морщился. У губ ложились угрюмые складки. Мысль неуклонно возвращалась к одному и тому же, и страшные картины всплывали в его мозгу. И вот этот железный человек содрогнулся. Он зябко повел плечами, потом встал и прошелся по комнате. Он подумал о детях... о детях, которым, может быть, не удастся войти в жизнь...
Слегка согнув тяжеловатый корпус, Василий Климентьевич разгуливал по кабинету, продумывая детали борьбы, которую должен был возглавить. Каждый раз, когда он вспоминал о маленьких людях, не успевших еще стать взрослыми, он зябко ежился. Почему-то опять, как и в машине, когда они ехали с Кленовым, вспомнилась маленькая фигурка в кожаной тужурке — жена, которую он сам послал в разведку, жена, которая обещала, что у них будет сын. И он мог бы быть, если бы ей удалось тогда вернуться...
Он вырос бы теперь... Интересно, как реагировал бы он на приближающуюся общую участь?
Нарком откашлялся. Что же, сына нет — его убили в разведке... Зато есть миллионы маленьких человечков, и он, командир огромных творческих сил, сумеет позаботиться о них!
Нарком заметил, что телевизефон уже несколько секунд не переставая звонил. Василий Климентьевич удивился. Всем было известно, что до шести часов утра сюда не звонят.
Что же это могло быть? Все необходимые распоряжения, связанные с чрезвычайными заданиями, были отданы еще вчера вечером. Совещание ученых созывается на девять часов утра.
Василий Климентьевич протянул руку и нажал кнопку.
На экране появилась стена с какими-то картинами и клочком седых волос.
Странно! Кто бы это мог быть?
— Хэлло! Это товарищ нарком? — послышался низкий гулкий голос. — Осмелюсь осведомиться, не разбудил ли я вас? М-да!.. Вы имеете все основания быть на меня за это в претензии.
— Да, — сказал нарком и пододвинулся ближе к аппарату, чтобы изображение его было видно полностью, — это я, дорогой профессор. Вы не могли меня разбудить, ибо я уже давно поднялся. На вас я отнюдь не в претензии и рад вас выслушать.
— М-да!.. Ах, так? Премного благодарен. Я рассчитываю на вас, Василий Климентьевич. Я разочарован во многих представителях нашей власти. Я требую правосудия и возмездия! М-да!..
Профессор говорил срывающимся голосом, внезапно останавливаясь или переходя с шепота на крик.
— К сожалению, профессор, я не уяснил себе, что взволновало вас. Это первое. Второе — может быть, вы найдете возможным приехать ко мне? Мы бы поговорили. И, наконец, третье — получили ли вы сообщение о созываемом сегодня в девять часов утра совещании?
— М-да!.. Премного благодарен. Приеду, непременно приеду. Осмелюсь спросить, когда будет вам удобно? Извещение у меня какое-то есть, но я не читал. М-да!.. Право, не до того. А насчет взволнованности — я буду иметь честь лично вам все передать. Смею рассчитывать, что вы поймете меня.
— Нет, — сказал нарком, — это не стоит благодарности. Если хотите, то приезжайте сейчас. Так. Извещение вы все- таки прочтите и на совещании будьте обязательно. А насчет того, чтобы понять, так я думаю, что два таких старика, как мы с вами, как-нибудь друг в друге разберутся. Приезжайте. Жду. Разрешите прислать за вами машину?
— Нет уж, увольте!.. Извините, но этого не люблю. М-да!..
— Ну, как хотите, Иван Алексеевич. Буду ждать.
Борода профессора, занимавшая весь экран, исчезла.
В кабинет стучали. Нажатием кнопки нарком, не сходя с места, открыл дверь. На пороге стоял первый секретарь.
— Привет! — сказал Василий Климентьевич, поднимаясь и протягивая через стол руку.
Секретарь, улыбаясь, подошел, обменялся рукопожатием с наркомом и развернул папку.
— Разрешите доложить?
Взгляд его скользнул по телеэкранчику, где виднелось изображение часов кремлевской башни, показывавших полминуты седьмого.
— Эх, воздух-то! — сказал нарком, глядя в открытое окно. — Один кислород. Азота и не чувствуешь!
Секретарь быстро взглянул на наркома. Глаза Василия Климентьевича лукаво улыбались.
Нарком сел в кресло и сказал:
— Выкладывайте, Федор Степанович, слушаю вас.
— Пароход Ленин, выполняя ваш приказ, направился к острову Аренида и сообщил, что вошел в полосу ощутимого ветра, направленного к интересующему нас острову.
— Так.
— По консультации трех академиков, горение воздуха — вещь невозможная, ибо реакция соединения азота с кислородом вызывает поглощение тепла, а не выделение. Следовательно, образование окиси азота должно сопровождаться затратой громадного количества энергии.
— Так.
— Письмо низовым и районным партийным организациям о проведении разъяснительной кампании среди населения и необходимости возглавить настроение масс подготовлено.
— Так.
— За границей еще не осознано значение событий. Однако биржи реагируют первыми. В частности, тому способствуют грандиозные спекулятивные операции известного капиталиста Вельта. Очень поднялись акции метрополитенов и других подземных сооружений, скупаемые неизвестными лицами.
— Так.
— Пограничная охрана готова ко всему. Совещание ученых состоится в девять ноль-ноль утра. Все, товарищ уполномоченный правительства.
Василий Климентьевич задумался.
— Все это закономерно, даже консультация академиков. Итак, первое: доставьте мне звукозапись известного вам разговора. Так. Сейчас ко мне приедет профессор Иван Алексеевич Кленов. Как только он покажется, предупредите меня, чтобы я мог его встретить. Потом позаботьтесь, чтобы нам не помешали. Для профессора закажите черный кофе, он любит его. Это второе. И третье: возьмите вот этот листок. Здесь перечень мероприятий, проведение которых следует немедленно подготовить. Но спокойно, без спешки, без шумихи, не торопясь, по-боевому! Понятно?
— Понятно, товарищ уполномоченный правительства! Будет исполнено.
— Так. Хорошо, Федор Степанович. Кстати, вчерашнее постановление правительства не лишило меня имени и отчества.
Секретарь смутился.
— Простите, Василий Климентьевич.
— Ну, хорошо. Так-то лучше.
Профессор Иван Алексеевич Кленов приехал к наркому через двадцать минут. Василий Климентьевич встретил его в передней и был удивлен происшедшими в профессоре переменами.
Кленов так согнулся, что совсем перестал чувствоваться его высокий рост. Приехал он с палочкой, на которую опирался неуклюже, неумело. Волосы его были спутаны, борода разделилась на две неравные части. Осунувшееся лицо было растерянно. Снимая с помощью Василия Климентьевича пальто, профессор тяжело дышал.
Кроме приветствия, нарком и Кленов не обменялись ни словом и молча вошли в кабинет.
Это была большая светлая комната с портретами вождей, ученых и деятелей искусства. В нишах стояли вращающиеся книжные шкафы. Широкие окна только наполовину были закрыты скатывающимся в валик гибким стеклом.
Увидев, что Кленов поежился, нарком незаметно нажал кнопку, и стекло бесшумно затянуло все окна.
Оба молчали. Наконец Кленов поднялся с кресла, оперся обеими руками о стол и согнул спину.
— М-да!.. Уважаемый товарищ нарком, разрешите доложить, что я явился к вам, как к представителю руководства партии, как к члену правительства. М-да!.. Я пришел жаловаться на некоторую, я бы сказал, преступную бездеятельность правительственных организаций, напряженная бдительность которых, казалось, не подлежала бы сомнению. М-да!.. Не подлежала. Наконец, я явился к вам требовать наказания... возмездия... сурового и безжалостного.
Нарком незаметно пододвинул профессору стакан с водой. Кленов залпом выпил его и продолжал:
— Я обратился в соответствующее место с заявлением, с требованием немедленного изъятия вредного для общества человека! М-да!.. Изъятия... И что же? Лица, достойные всяческого доверия, носящие в петлицах высокие знаки отличия, вежливенько выпроваживают меня вон! М-да!.. Меня выпроваживали. Я требую... Я осмеливаюсь квалифицировать это как неуважение к моим словам, к моему авторитету как гражданина!
— Так, — сказал нарком. — Кого же и в чем вы обвиняли, профессор?
— Как? Вы не знаете? Я имею честь сообщить вам, что ампутация... м-да!.. неизбежна.
— Ампутация?
— Да, именно ампутация! Вина, преступление, злой умысел очевидны. Подумать только, ампутация! Такой поистине замечательный человек! Василий Климентьевич, ведь это же человек с глазами ястреба, с сердцем льва и руками... руками женщины! Василий Климентьевич, это ужасно!..
Профессор, обессиленный, почти упал на стул.
— Но это не все... не все, товарищ нарком. Здесь имело место покушение на жизнь... м-да!.. на жизнь молодой, талантливой и упорной девушки. Покушение, которое не удалось просто из-за старческой слабости, из-за невозможности убить еще и третьего человека. Но не только это злодейское покушение... не только! Имеет еще место сокрытие от социалистического отечества одного из величайших достижений человечества. Я требую справедливого возмездия, беспощадного наказания!
— Кого же, Иван Алексеевич?
— Меня, уважаемый гражданин нарком! — Профессор величественно поднялся. — Я не осмелюсь отныне называть вас «товарищем», Василий Климентьевич, ибо я преступник! Я настаиваю на том, что имел честь уже вам сообщить. Но только скорее, бога ради скорее возьмите меня! Я не в силах больше бороться с собой. Рука... Девушка — живой мне укор, а ее работа — несчастье человечества!
— Вы уверены в этом, Иван Алексеевич?
— Вполне, Василий Климентьевич. Или, может быть, не вполне... Я был уверен все время, что аккумулятор — несчастье человечества. Много лет...
— Но ведь прежде вы мечтали этим же сверхаккумулятором сделать людей счастливыми, хотели прекратить войны!
Профессор вздрогнул от неожиданности.
— Откуда вы знаете? — сказал он чужим голосом.
— Меня долго одолевали сомнения, вы ли это. Однако за последнее время сомнения исчезли. Для меня стало ясно, что человек в калошах в Аппалачских горах, испаривший озеро, и неожиданный оппонент на диссертации Марины Садовской — одно и то же лицо!
Кленов долго молчал, уставившись на наркома.
— У меня хорошая память на лица, но... — прошептал он.
— Я напомню вам. Нас было трое с цистерной. Мою фамилию выговаривали не Сергеев, а Серджев. Мне пришлось бежать в Америку от царской охранки...
— Ах, тот русский, который хотел отвести меня в сумасшедший дом! — Профессор покраснел.
— Совершенно верно. Вы простите, конечно, меня за это!
— Как же я вас не узнал?
— Трудновато было, Иван Алексеевич. Изменились мы оба порядочно.
— Значит... осмелюсь спросить... вам все известно?
— Нет, не все. Я только подозревал, но ваш опыт я помнил всегда, заставлял ученых искать в этом направлении, направил по этому следу и Марину Садовскую. Вас же я только заподозрил. И я сделал ошибку — в этом надо уметь сознаваться, — согласившись с Научным советом привлечь вас к этой работе.
Нарком теперь расхаживал по комнате, заложив правую руку за борт гимнастерки.
— Я не понял, что происходит внутри вас, а это надо было понять. Это вторая моя ошибка. Член партии обязан разбираться в людях. К чему это повело? Только постороннее вмешательство помешало вам дойти в ваших заблуждениях до логического конца.
— Да, до логического конца... — шепотом выговорил Кленов. — Несчастье было предотвращено. Но какой ценой, какой ценой! Бедный, удивительный доктор!
— Так.
— М-да!..
Оба замолчали.
— Вы спасали человечество... — сказал, а может быть, и спросил нарком.
— Да, от страшного несчастья, — поднял голову Кленов. — Я ведь терзался, делал попытки достать радий-дельта.
Вы изволите знать о них. Но все мировые запасы радия-дель- та оказались в руках Вельта. Злого гения человечества.
— Вы встречались с ним в Америке?
— Еще бы! М-да!.. Еще бы! Ведь это он, мой бывший товарищ по работе и друг, пытался когда-то вырвать у меня мою тайну. К счастью или к несчастью, мне удалось бежать. Но радий-дельта остался у него, и я понял, что тайну сверхаккумулятора было бесполезно открывать советским странам... м-да!.. бесполезно.
— А вот это уже ваша ошибка, профессор!
Сергеев остановился и вытянул по направлению к профессору указательный палец левой руки.
— Похоронить эту тайну стало целью моей жизни.
— Дело, дорогой Иван Алексеевич, в принципиальности вашей ошибки. В индивидуальности ваших героических, по существу говоря, стремлений. В противопоставлении своей личности обществу. Человечество нельзя защитить тем, что будешь молчать. Наука движется вперед, человек все больше и больше завоевывает природу. Идеи, которые заказывает сегодняшний уровень прогресса, носятся, как принято говорить, в воздухе; всякое открытие, покоящееся на достижениях современной ему техники, будь оно сделано и скрыто, неизбежно повторится! Таков закон развития науки, зависящий от законов развития экономики.
— Да? Я как-то не думал, право, об этом. Я знал, что это ужасно, и пытался от него защитить...
— Иван Алексеевич, это все равно что пытаться остановить вращение Земли, упершись плечом в скалы Казбека. Ведь вы хотели задержать прогресс, а это невозможно. Ибо прогресс подобен мчащемуся локомотиву, управляемому законом развития человеческих отношений. Движение его не может быть создано одним человеком. Во всех случаях он должен будет опереться на опыт, знания и достижения предшествующих поколений и смежных областей науки. Точно так же не может быть задержан прогресс одним человеком, поскольку знания, опыт, достижения и способности человечества неизмеримо больше жалких возможностей и ничтожных сил даже гениального одиночки.
— М-да!.. Право, надо подумать, взвесить... Это, пожалуй, так ново для меня...
— Это даже не так ново для вас! Ведь вы не станете отрицать, что бессмысленно одному человеку пытаться выпить океан, чтобы спасти тем тонущий пароход? Что бессмысленно одному человеку пытаться перестроить несправедливые человеческие отношения тем, что он в течение двадцати пяти лет будет рисовать и нарисует замечательную картину, взглянув на которую люди должны подобреть? А ведь так думал художник Иванов, работая над своей картиной «Явление Христа народу».
— М-да!.. Право... Какие, я бы сказал, хлесткие аналогии! Но ведь у меня же была конкретная цель...
— Ваша цель, вернее, средство — молчание. Но силой обстоятельств вы поставлены были перед необходимостью противодействовать. Это логический путь человека, противопоставляющего себя обществу. Из человека, который хотел мыслить и действовать один за всех, вы превратились в человека, который встал один против всех! За счастье человечества, Иван Алексеевич, можно бороться только организованными средствами. И если бы вы вместе со своим открытием встали в организованные ряды, вы сделали бы во сто крат больше, чем могли или даже хотели сделать как индивидуалист.
Профессор очень долго молчал.
— М-да!.. Может ли слепой прозреть? — наконец спросил он тихо.
— Да, если он снимет черные очки, которые мешают ему видеть.
— М-да!.. Надо иметь силу... силу сознаться, что если я не умел их снять, то вы, товарищ Сергеев, может быть разбили эти черные стекла. Но трудно... м-да!.. Трудно признаться самому себе в том, что всю жизнь был маньяком.
Профессор поник и грустно задумался.
— Иван Алексеевич, вы подумайте, разве я не прав? Разве не повторяется ваше открытие Мариной Садовской, разве не делают попытки его повторить в концерне Вельта?
— Да, он не спит!
— И закономерность такова, что открытие ваше все равно рано или поздно повторится.
Кленов поднялся и провел рукой по волосам.
— Нет, уважаемый товарищ нарком, оно не повторится! — Профессор потряс в воздухе рукой.
Нарком остановился. До этого он все время расхаживал по комнате.
— Да, товарищ нарком, Василий Климентьевич Сергеев! Оно не повторится, ибо ему не нужно будет повторяться, так как последним актом моей ненужной, бессмысленной жизни будет открытие моей тайны. Я позволю себе довести до вашего сведения, что принял такое решение.
— Присядьте, Иван Алексеевич, и не волнуйтесь. У меня есть с вами еще один разговор.
— М-да!.. Премного благодарен. К сожалению, не имею времени и права занимать ваше время. Я преступник и пришел требовать сурового наказания...
— Профессор Кленов, — неожиданно жестко сказал нарком, — от имени правительства я могу довести до вашего сведения, что перед человечеством в силу определенных причин встала угроза его благополучию. В порядке предоставленных мне правительством прав я мобилизую вас... мобилизую вас, пусть даже как преступника...
— М-да!.. как преступника, автоматически повторил профессор.
— ...и ставлю перед вами ряд важных задач.
— Если бы... если бы я мог действительно... для человечества! — развел руками Кленов.
— Да, профессор Кленов, в силу определенных причин человечество стоит перед небывалой опасностью. Сейчас я информирую вас.
Нарком нажал кнопку. В дверях показался секретарь.
— Федор Степанович, своим первым поручением...
— Есть, товарищ уполномоченный правительства! — С этими словами секретарь вошел в комнату и положил на стол кружок ленты.
— Всё, Федор Степанович.
Секретарь удалился.
Нарком пододвинул к себе стоявший на столе прибор и вставил туда ленту. Несколько секунд слышалось шипение.
«Хэлло, мистер Вельт!» — раздался голос Ганса.
Кленов вздрогнул и насторожился.
«Хэлло, Ганс! Проклятье! Что за шутки? Почему вы на «Голштинии»?»
«Вы лучше спросите, биг-босс, почему я не в аду!»
«Но, но! Что это за тон? У меня не слишком много времени для вас!»
Нарком остановил прибор.
— Что это такое? — приглушенно спросил Кленов.
— Это разговор небезызвестного вам мистера Вельта с Тихим океаном. Сущность того, что я хотел вам сказать, вы поймете из дальнейшего. Методом интерференции перекрестных волн удалось записать этот разговор, хотя он и велся на направленной волне.
— Да-да, я знаю этот метод. Я сам принимал участие в его разработке.
— Это ваш метод, профессор Кленов. Теперь слушайте дальше.
Сергеев снова включил прибор.
Кленов слушал напряженно и внимательно. Временами он вскакивал, ерошил волосы. К концу притих.
«Мне не до родительских нежностей!» — грубо сказал Вельт.
Прибор умолк.
Кленов торжественно поднялся. Нарком наблюдал за ним.
— Я осмеливаюсь заявить... я предполагаю... я догадываюсь, что это такое.
Нарком молча слушал.
— Это открытие ирландца Лиама, ассистента профессора Холмстеда. Он, Вельт и я — мы все были его ассистентами. Это отец Мод...
— Мод?
— Да, это единственная женщина, которую я любил и...
— Так.
— И убил!
Сергеев взглянул на Кленова, но ничего не сказал.
Профессор перестал замечать наркома, поник головой и задумался.
Он взял со стола Василия Климентьевича изящную тонкую ручку из слоновой кости, повертел ее в руках, сломал на несколько частей и положил в карман.
Василий Климентьевич внимательно наблюдал за ним.
Кленов бормотал:
— Пожар воздуха... м-да!.. именно над Аренидой... Такое совпадение!
Потом Кленов замолчал, погрузившись в раздумье.
Трудно было сказать, сколько времени просидел он так. Наконец он поднялся. Под ввалившимися глазами у него были черные круги, но глаза горели какой-то мыслью.
Нарком тоже встал.
— Пойдемте, Иван Алексеевич, на совещание ученых. Уже почти девять часов, — сказал он.